Крепость в Лихолесье

— Шарки. — Голос у неё был низкий и хрипловатый, властный, мужской.

Саруман, чуть помедлив, поднялся и коротко склонил голову. Он просто не представлял, как, согласно орочьим обычаям, требуется приветствовать Мать Рода.

Гарбра смотрела на него цепкими и внимательными, желтыми, как у рыси, ничуть не выцветшими от возраста глазами. Проговорила негромко, неторопливо:

— Ханаре лучше.

— Что ж, я… рад, — откликнулся Саруман. И едва удержался от того, чтобы не добавить: «И это все?»

Он был уверен, что — нет, не все. Старая орчанка заговорила с ним неспроста.

Рысьи глаза Гарбры ничего не выражали.

— Ты, я слыхала, взял себе в ученики мальчишку из нашего племени?

— Я не должен был этого делать… госпожа Гарбра?

Гарбра не ответила. Перевела тяжелый взгляд на Каграта:

— Мальчишка — твой сын? Твой — и Шанары?

— Да, — прохрипел Каграт из-за спины мага. — Только…

— Что?

— Он будет воином, — буркнул Каграт. — Когда пройдет Посвящение. Воином, а не костоправом!

— В племени есть воины, — помолчав, сказала Гарбра. — И нет костоправов.

— Зато есть Шарки.

— Шарки не вечен. И он — не урук.

Темное лицо Каграта налилось кровью.

— Мои предки были воинами, — сказал он хрипло. — Мой отец, и отец моего отца, и отец отца моего отца! Они были славными воинами, сильными и беспощадными, они добывали копьем и луком опасного зверя, они били и гнали прочь врагов, их боялись, перед ними трепетали, они наводили страх. Я сам вожу за собой сотню бойцов и не дрожу перед недругами! А ты хочешь, чтобы мой сын нарушил этот обычай? Чтобы он отсиживался за спинами сородичей, как распоследняя крыса, чтобы он прослыл трусом, тряпкой и неумехой? Чтобы опозорил достойных предков? Ты этого хочешь?

Гарбра устало опустила веки.

— Он твой не единственный сын, — сказала она спокойно. — Да и нет позора в том, чтобы разуметь врачеванию.

— Это не мужское занятие! — пробурчал Каграт. — Пусть бабы этим занимаются. Как оно испокон веков и было заведено.

— Бабы… — медленно, с сожалением, повторила Гарбра. — Да. Бабы способны ценить чужую жизнь куда больше вас, мужиков. Ты воин, Каграт, ты умеешь причинять боль — но ты не знаешь, как от неё избавить. Ты умеешь убивать — но не можешь спасти. Ты умеешь отнять жизнь — но не представляешь, что значит привести в мир новую. Женщины населяют эту паршивую землю через боль и страдания, и вам, мужчинам, неведомо, сколько сил уходит на то, чтобы дать жизнь, сохранить её и стоять на её страже… Так пусть хотя бы твой сын научится это понимать.

Каграт угрюмо молчал — видимо, решил, что лучше не спорить; на лице его было ясно написано, что он остается при своем мнении и менять его не намерен. Впрочем, Гарбра и не ждала ответа; молча повернулась и, по-прежнему поддерживаемая хлипким старейшиной под руку, зашагала прочь — к деревянному креслицу, стоявшему на невысоком помосте у дальней стены.

* * *

Где-то размеренно, с расстановкой забили большие барабаны: бум-м… бум-м… Толпа, ленивая и неповоротливая, как большое животное, расползлась ближе к стенам, освобождая середину площади — наступало время для первой части Кохаррана: состязаний.

— Ты пойдешь? — спросил Радбуг у Каграта.

— Не сегодня, — проворчал вожак. — Сегодня лучники, ты же знаешь.

Действительно: первыми должны были показывать свое мастерство лучники, явившиеся на праздник с большими, старательно отполированными луками. Сопровождаемые приветственными возгласами толпы, они по одному выходили на стрельбище и, тщательно целясь, посылали стрелы в крохотную мишень, прячущуюся в углу площади — попасть в неё в сгущающихся сумерках казалось делом не из легких, но орки видели в темноте не хуже сов. Участникам предоставлялось три попытки, и особым шиком считалась стрельба навскидку, но таким уровнем мастерства могли похвастать немногие. У большинства насчитывалось по два, у некоторых — по одному попаданию, а тем невезунчикам, кому не удалось взять мишень ни разу, из толпы кричали: «Мазила! Косоглаз! Убирайся в «щенятник!», свистели и улюлюкали, зато победителей приветствовали частью восторженным, частью завистливым галдежом. «Невесты» пока публике не показывались; они собрались на открытой галерее, проходящей вдоль стены на уровне второго яруса, и, глазея оттуда на соревнующихся, отпускали в их адрес шуточки и комментарии, которые, как правило, к боевым умениям участников имели очень мало отношения.

Темнота сгущалась; Замок кутался в опускающиеся сумерки, будто в шаль. Из толпы вывернулся одноухий Рраухур, покрутился поблизости, словно кого-то высматривая. На его кожаной куртке поблескивали отчищенные до блеска и нашитые ровными рядами медные бляхи.

— Здорово, рожа, — сказал Каграт, — и ты, гляжу, задницу сюда притащил? А «щенков» своих на кого оставил?

Рраухур досадливо отмахнулся.

— Угрых там с ними остался. Ему все равно на Выборе ничего не светит.

— Они его там живьем съедят, твоего Угрыха, — проворчал Каграт. — И можно подумать, будто тебе что-то светит.

— Меня Тейха выберет, она обещала.

— Ну, начнем с того, что она это всем обещает…

После лучников настала очередь копейщиков. Им предстояло с некоторого расстояния пробросить длинное, специально утяжеленное копье сквозь ряд узких колец, отстоящих друг от друга на несколько локтей. Каграт тоже вышел «покидать палочку» и пробросил копье через три кольца, что, впрочем, было результатом весьма средним; некоторые пробрасывали копье через четыре и пять колец, а один здоровенный, исполосованный шрамами бугай изловчился «пробросить палочку» через полудюжину, и тут же был объявлен победителем. Впрочем, если это и прибавляло ему очков в предстоящем Выборе, то вряд ли значительно, ибо вкусы и сердечные привязанности капризных «невест» предсказать было невозможно, и у победителя шанс оказаться выбранным был лишь ненамного выше, чем у проигравшего.

На этом состязательная часть праздника — по крайней мере, на сегодня — и была завершена. Впрочем, Кохарран не заканчивался: на завтра еще планировалась вольная борьба, фехтование на мечах и метание ножей, в котором Каграт готовился особо себя показать, после чего должно было состояться и главное событие — Выбор.

Становилось уже совсем темно, и на площади зажгли десятки заранее приготовленных светильников, укрепленных на стенах и в расставленных там и сям железных треногах. В наступающей ночи вновь звонко ударил гонг — подошло время Большого Угощения. Гости расселись прямо на песке; крепкие внутренние двери распахнулись, и на площадь — наконец-то! — вступила процессия долгожданных «невест», приветствуемая многоголосым ревом, выкриками и воплями. Орчанки несли в руках деревянные блюда с хлебом и фруктами, за ними ковыляли снаги, нагруженные огромными подносами с жареным мясом и кувшинами с пивом и перебродившим вишневым соком — иные пития во дни Кохаррана категорически не приветствовались. Тех орков, которых наблюдатели уличали в нездоровом злоупотреблении, нарушении правил Кохаррана и неподобающих вольностях, попросту вышвыривали за ворота и отстраняли от участия в Выборе.

Блюда с яствами ставили прямо на землю. Чего здесь только не было: жареное мясо и птица, ливер и запеченные мозги, свежая и вареная кровь, копченые колбаски и рыба, пироги и тонкие, свернутые в трубочку лепешки с различными начинками, спаржа и печеные овощи, творог и ягоды — не у одного только Шарки потекли слюнки при виде такого сказочного изобилия. «Невесты» тоже были великолепны: темнокожие, полногрудые, плотно сбитые, как грибы-боровички, они ходили по площади, покачивая крутыми бедрами, радуя глаз кошачьей грацией движений, присаживаясь тут и там, хрипловато смеясь и перебрасываясь с гостями шутками-прибаутками. Одеждой они себя не слишком обременяли, предпочитая носить драгоценности, полученные в подарок от бывших мужей; их практически обнаженные, обильно умащенные благовонными маслами тела глянцевито поблескивали в свете факелов, на шеи были надеты замысловатые ожерелья, руки и ноги унизаны браслетами, в черные, водопадами спускающиеся на спины волосы вплетались стеклянные бусы и нитки речного жемчуга. Те дамы, что были помоложе (видимо, еще не отягощенные богатым жизненным опытом), обходились украшениями попроще, из даров природы: желудей, ракушек, птичьих перьев и сушеных ягод. У совсем молоденьких вокруг запястий были повязаны затейливо плетеные кожаные ремешки — знак того, что их обладательница будет принимать участие в Выборе впервые. И у каждой орчанки имелся «пояс невесты» — полоска кожи, обвязанная вокруг бедер и украшенная подвешенными к ней грубо вырезанными деревянными фигурками — они изображали птиц, зверей и неких человекообразных существ в позах, которые трудно было бы назвать скромными и целомудренными.

Видимо, орочьи нравы полагают вполне приличным и даже необходимым предъявлять товар не только лицом, — посмеиваясь, сказал себе Саруман.

«Невест» в этот раз было чуть меньше четырех десятков, а это значило, что из трех сотен явившихся на праздник орков выбранными окажется едва ли седьмая часть. Девочки у орков вообще рождаются реже, чем мальчики, и оттого каждая особа женского пола в племени имеет особое положение; орки берегут своих женщин как зеницу ока, и ценят их, и лелеют, и прячут от чужих глаз — многие ли из обитателей Средиземья могут похвастаться тем, что видели женщину-орку? Посему говорят о них разное: что они волосаты, и «ужасны видом», и вонючи, и покрыты шерстью, — россказни эти настолько же далеки от истины, как и утверждения, что орки появляются на свет из камня (грязи, лягушачьей икры, «зловонной утробы гор» и прочих рожденных нездоровым воображением любопытных мест). Поскольку традиционно считается, что женщина лучше знает, какой отец нужен её ребенку, право выбора на Кохарране в первую очередь предоставляется именно «невестам», задача мужчин — показать себя перед дамами в наиболее выгодном свете. Впрочем, никто не может утверждать, что «арран», «невеста», достанется именно самому достойному — победителю, ибо не родился еще тот мудрец, кому были бы ведомы тайны женского сердца. Выбор «невесты» зачастую непредсказуем и может пасть на любого, но принятое женщиной решение в любом случае приемлемо и неоспоримо, даже если и дает обильную пищу для пересудов. Конечно, не все проходит ровно и гладко, порой неудачно сделанный выбор приносит паре не счастье, а обиду и разочарование — но мудрость орочьего обычая в том и заключается, что «новобрачные» не привязаны друг к другу до конца их дней и не вынуждены отбывать годы и годы постылого супружества; пресытившись «семейной жизнью», «молодые» могут разойтись в любой момент безо всяких осуждений и взаимных упреков.

…Приближалась ночь. Шарки по-прежнему тихо сидел в своем углу, благоразумно помалкивая, присматриваясь к происходящему, отдавая должное щедрому угощению. С появлением «невест» всеобщая оживленность и веселье набрали новую силу, пир горой продолжался, сытная и сочная еда располагала к легким заигрываниям, бахвальству и удальству. Блюда с мясом и кувшины с вином все прибывали, яства и пития разносили приземистые шустрые снаги, каким-то чудом успевая проскальзывать меж подвыпивших уруков прежде, чем те мимоходом награждали их тумаками и подзатыльниками. Несколько орков раздобыли где-то бубны и бочонкообразные, обтянутые кожей барабаны, и изобразили нечто вроде не особенно благозвучной, но зато громкой и зажигательной музычки. В центр площади выскочила молодая орчанка, пустилась в пляс: её гибкое нагое тело заманчиво поблескивало в свете факелов, ореолом взлетали над головой черные волосы, упруго подскакивали округлые груди; танцуя, она вспрыгнула на большой барабан, и он загудел под её босыми пятками, перекрывая низким гулким звуком вопли разгоряченной толпы. К плясунье присоединились её товарки и многие орки побойчее, желая показать себя перед «невестами» во всей красе, о чем Каграт отозвался презрительно, заявив, что солидным и уверенным в себе мужикам ни к чему по-телячьи прыгать по песочку и трясти чреслами. Пользуясь тем, что старуха-наблюдательница, сидевшая по левую руку от Сарумана, поднялась и отправилась куда-то по своим делам, орк, ухмыляясь, извлек из-за пазухи небольшую оловянную фляжку. Тайком её содержимое было разлито по деревянным чашам и подкрашено несколькими каплями вишневого вина — и получившееся пойло беспощадно валило с ног одним только видом и забористым запахом.