Крепость в Лихолесье

Он неожиданно сумел разглядеть серебристый медальон, спрятанный на груди Владыки, — увидел его вблизи, когда подошёл к эльфу поклониться в знак благодарности за спасение. На крышечке медальона была вычеканена многолучевая звезда, и руна, помещенная в её центр, изображала «сит-эстель» — ту самую руну «мира и надежды», половинка которой когда-то принадлежала Гэджу и которую Келеборн присвоил себе таким подлым и бесцеремонным образом. И притом, видимо, ничуть этого не стеснялся.

Вот так, да. Впрочем, орк был даже не особенно этому удивлен.

Все остатки признательности к Владыке и эльфам улетучились из сердца Гэджа в одно мгновение.

Если «сит-эстель» изображён на крышке медальона, то значит ли это, что тот, подлинный «эстель» находится сейчас внутри? — трясясь на угловатой лошадиной спине, беспрестанно спрашивал себя орк. И если так — то что мне теперь с этим неудобным открытием делать? Ну вот что? Засунуть его подальше? Безмолвно проглотить обиду, все забыть и отпустить? Постараться вернуть былую собственность назад? Саруман говорил, что с помощью амулета можно снять ошейник… или хотя бы попытаться это сделать… и что? Разве этот лживый эльф его вернет, выпустит сокровище из своих цепких лапок? Отзовется на просьбу какого-то вшивого орка? Гэдж мысленно застонал; в животе его туго свернулся ком томительной тревоги, он вертел назойливые мысли и так и этак, перебирал их в уме, точно кусочки мозаики, но они никак не складывались, не составляли правильный и нужный узор — рассыпа́лись, как горсть бестолковых разноцветных камешков. Не желали вставать на свои места…

К счастью, от лагеря эльфов, разбитого в глубине леса, до Росгобела было недалеко, вряд ли более полумили. Впереди, в просвете между деревьями алой кляксой разбрызгалось клонящееся к закату солнце — яростное, горячее, жалящее отвыкшие от ярких красок глаза. Это было странно и удивительно — вновь видеть солнце… после многих дней сырой ватной мглы, висящей над Замком. Показалась опушка леса, холм и на нем — домик Радагаста; на воротном столбе, распластав крылья, сидела большая черная птица и, склонив голову к плечу, внимательно разглядывала подъезжающих гостей. Не узнать эту нахохлившуюся и мрачную, как могильное изваяние, траурную фигуру было невозможно.

Сердце у Гэджа ёкнуло. Он отвлекся от унылого самокопания; желудок его радостно подпрыгнул к горлу, словно у сорванца, который, презрев запреты, стрелой мчится на салазках по крутому горному склону.

— Гарх! — крикнул он. Ворон вытянул шею, точно прислушиваясь; покрутил головой, с хриплым криком взлетел с ворот, описал круг над приближающимися всадниками и тяжело плюхнулся орку на плечо.

— Гарх! Старый валенок! Жив-здоров, а? — Губы Гэджа сами собой расплылись в улыбку: все-таки это и впрямь было замечательно — вновь увидеть былого друга, которого орк считал давно погибшим и сгинувшим где-то в неизвестности. — И, похоже, нисколько не изменился… Все такой же кислый, черствый и навязший в зубах старый сухарь?

— А ты — все такой же упрямый и пустоголовый болван? — в тон ему прокаркал Гарх; «вороний выговор» Гарха действительно усилился многократно, но его черные, круглые, как бусинки, глазки посверкивали радостно и с нескрываемым удовольствием. Ворота распахнулись, и гости въехали во двор — и куда-то под сарай порскнула испуганная лисица, и недовольно заворчал сидящий у крыльца Смоки — настоящая мохнатая глыба! — и суетливо затрещали с ближайшей яблони сороки, и спешил от дома Радагаст — встрепанный и растерянный от радостного изумления. И ничего этого не было — ни проклятого Замка, ни орков, ни подземелий, ни зловещей Хозяйки; пахло лесом и сосновой смолой, душистыми травами и яблочными пирогами, а все произошедшее было лишь сном, жутким, полубредовым видением, затерявшимся в ночи, кошмаром, о котором Гэдж постарался бы как можно быстрее забыть, если бы не одно досадное обстоятельство…

Там, позади, за рубежом леса и непроглядным туманом болот, в этом липком тяжелом сне остался незадачливый Белый маг.

***

«Ушел собирать немейник», — гласила записка, прикрепленная к двери кусочком смолы.

Замо́к оказался заперт, и Саруману пришлось искать в загашнике второй ключ.

Он вошёл в каморку, скрипя суставами, как старая телега — дорожная тряска сказывалась на здоровье не лучшим образом. Следом за ним семенил снага, тащивший сундучок с кое-какой утварью, записями и барахлишком.

— Шарки, куда вещички нести?

— Поставь возле двери, — небрежно отозвался Саруман через плечо. — Только поаккуратнее, там склянки со снадобьями.

Раздался грохот: орк не то опрокинул в сенях сундук, не то опрокинулся с ним сам. И, приглушенно ругаясь, поспешил улизнуть, заметив, что Шарки схватился за кочергу. Впрочем, Саруман только поворошил ею головешки в печке — под верхним серым слоем золы угли еще едва заметно тлели, значит, еще утром Гэдж был дома. Нет, он что, и вправду «ушел собирать немейник»? На болота? Но уже вечереет, пора бы ему, пожалуй, и вернуться.

Саруман огляделся. Бросил на лавку грязный, напитавшийся влагой дорожный плащ. Некоторое время возился, разжигая огонь в печи — кроме него, заняться этим было некому. Угли, раздуваемые заплатанными мехами, наконец разгорелись, огонь весело затрещал, глодая сухие поленья, осветил каморку, чан с водой в углу, столы и лавки со всякой всячиной, стоящие на полках склянки и сосуды, отполированный до блеска инструментарий — все было в относительном порядке, аккуратно уложенное, чистое и готовое к употреблению, только верстак оказался замусорен обрезками очиненных перьев, чернильными кляксами, свечными потеками и обрывками бумаги. Не узнать каракулей Гэджа было невозможно, но записи радовали своей краткостью и ёмкостью:

«Жар. Гл. красн. Шейные узлы! Пров».

«Грыжу вправ».

«Сыпь. Мелк. Розов. После употр. медовухи. Отм».

Что бы значило это «отм»? Отмыть бедолагу после употребления медовухи? Отметелить? Или отменить ему медовуху? Или просто отметить в дневнике этот досадный факт?

«Красн. глотка восп. Левая щека опухл. Шейные узлы не прощуп. Свинка? Др. случаев нет. Сух. во рту, слюни вязк. Слюнная железа? Камень».

«Зуд. Там! Чесотка?»

Ну если и впрямь «там», то это точно чесотка, вот прямо зуб даю. Чесоточный клещ.

«Жар, суст. боль, отеки. Узелки на стоп. и кист. рук. Подагра».

Слово «подагра» было зачеркнуто. Ниже стояла приписка: «Шум в сердце! Обр. вним. Локоть. Острая суст. лихорд».

Саруман невольно улыбнулся. Ну, по крайней мере, парень сумел отличить суставную лихорадку от подагры, а это уже хорошо. Пожалуй, из него действительно выйдет толк… Толк выйдет, а дурь останется, как гласит всезнающая народная мудрость.

«Не забыть! Отр. тролля. В ухо стрел!»

А это, интересно, о чем? Не забыть отравить какого-то тролля? Отрезвить? Отрезать ему ухо, в которое «стрел»? Или у горемыки просто стрела в ухе, которую теперь (хорошо бы без уха, но если не получится, то вместе с ним) следует отрубить? Однако.

Негромко скрипнула дверь, кто-то вошел в каморку и нерешительно затоптался возле дверей. Растерянно засопел. Это был Эотар — всё такой же коренастый, кудрявый и светловолосый, но еще более чумазый и закопченный, нежели раньше.

— А, Шарки! Ты вернулся?

— Вернулся, как видишь, — суховато отозвался Саруман. Он был сейчас не особенно расположен к долгим задушевным разговорам.

— Ну и славненько. — Эотар искательно осмотрелся. — А где этот твой мальчишка?

— Хотел бы я сам это узнать… А что?

Эотар закряхтел.

— Да брюхо у меня побаливать стало, желудок расстроился, кашель по вечерам донимает, я к нему. Дай, говорю, чего от брюха-то. Ну, он посмотрел на меня, поспрашивал про то, да про сё, а потом мне эту штуку всучил…

— Какую штуку?

— Да вот эту, — Эотар вынул из загашника пустую склянку. — Вот же морготова смесь! Колбасило меня с этого пойла целые сутки изо всех дыр! Я уж думал, там, в нужнике, навек и останусь, весь на пену и нутряные жидкости изойду.

Шарки искоса смотрел на него.

— Так брюхо-то перестало болеть?

— Ну, перестало… почти. Я скляницу обратно принес, он велел отдать.

Саруман взглянул на протянутую склянку, откупорил её, осторожно понюхал остатки содержимого. Посмотрел на визитера.

— А что, друг мой Эотар, воду так сырую из колодца и пьете? Велено же было кипятить.

Эотар замялся.

— Ну, мы и кипятим… иногда. Если время есть. Кто ж там с кипячением каждый день заморачиваться-то будет?

«Действительно, некому», — мрачно подумал Саруман.

— Он, друг мой, протраву от червей тебе дал, лишь с дозой, как всегда, переборщил малость. Ничего, жить будешь… Только ты сырую воду-то из колодца хлестать завязывай, а то ведь через неё, кроме червей, и какую-нибудь другую хворь подхватить можно, куда похуже. Или парень тебе об этом не говорил?

— Ну, говорил, — насупившись, пробормотал Эотар, спрятав грязные руки под грубый, заскорузлый от копоти фартук. Углубляться в подробности ему явно не хотелось.

— Так ты прислушивайся к его словам, старина Эотар… хотя бы иногда, — мягко произнес Саруман; о том, о чем чумазый кузнец предпочел умолчать, догадаться было несложно. — Даже несмотря на то, что он — орк.

***

— Дурень ты! — устало сказал Гэндальф Гэджу. — Надо было бежать прочь от болот, к чему было геройствовать попусту? Ты бы все равно с ними не справился, шестеро против одного…

Гэдж молчал. Сейчас все и впрямь представлялось несусветной глупостью. Но там, на гати, в нем какой-то неведомой силой проснулся воин Анориэль, и воспротивиться ему Гэдж отчего-то не сумел. Очень упрямый он оказался, этот воин Анориэль, очень напористый, живущий какими-то своими убеждениями и собственным, не особенно далёким умом.

— Ну, извини, — буркнул он. — Ты прав, следовало просто бросить тебя там на растерзание этим тварям… В следующий раз буду умнее.

Волшебник молча сжал пальцами его плечо. Осуждение это было или одобрение — Гэдж так и не понял. Он так устал, что ему вообще не хотелось ни о чем думать. Простенький ужин — постная капустная похлебка, рыбник и пироги с яблоками — был закончен, и Гэджу хотелось просто сидеть здесь, в закуте за печной трубой, и в полудремоте наблюдать за тем, как паучок трудолюбиво плетет в уголке ловчую сеть да пляшут по стенам горницы неугомонные черные тени. Если бы можно было сидеть так вечно — в сытости, тепле и неподвижности, ни о чем не беспокоясь, ничего не решая, ни о чем не думая…

— Значит, в Крепости действительно окопался Саурон…

— Я видел его так же, как вижу сейчас тебя, Келеборн.

Эльф задумчиво пощипывал пальцами нижнюю губу. Был уже вечер, за окнами стемнело, и Гэджа мягким уютным одеялом окутывала сонливость. Долгий это был для него день, долгий и трудный… В горнице стоял полумрак, потрескивали в подпечке угли, помаргивали на столе огарки свечей. Гарх, втянув голову в плечи, неподвижно восседал на подоконнике с видом важным и глубокомысленным и, казалось, внимательно прислушивался к разговору; впрочем, Гэдж не поручился бы, что на самом деле он не спит крепким и безмятежным сном.