Крепость в Лихолесье

— Довольно! Пощадите последние остатки моего терпения, господин Гнус!

Гнус, багровый от злобы и унижения, отшатнулся, что-то невнятно пробормотал; краска медленно, как-то по частям, словно искрошившаяся известка, сползала с его лица.

— Покажите, где я могу переночевать, — едва сдерживаясь, процедил Саруман: ему хотелось остаться наконец одному. Вмешиваться в своеобразные внутрисемейные отношения этих двоих у него уже не было ни сил, ни желания…

* * *

По другую сторону узкого коридора нашлась небольшая комнатка, захламленная всякой всячиной. Лампа, которую Саруман принес с собой, осветила стол под окном, низкую лавку, старую прялку, пахнущий прелью сундук в углу, лежанку, покрытую соломенным тюфяком — едва волшебник бросил на него свой плащ, как из-под тюфяка выскользнуло несколько крупных, исключительно волосатого вида длинноногих пауков и стремительно разбежалось по каким-то неприметным щелям между половицами.

— Прелестное общество, — задумчиво заметил Саруман самому себе. — Уютное, тихое и ненавязчивое…

Впрочем, спать он сегодня не собирался. Подошел к окну, поставил лампу на подоконник, чуть приоткрыл скрипучий ставень. Через несколько минут в горницу со двора впорхнул сгусток непроглядной черноты, опустился на стол, хрипло каркнул, широко раскинул и вновь сложил крылья.

— Ну, что? Сумерничаешь? — спросил Саруман без особого интереса.

— Угу, — пробормотал Гарх. — Ловлю мышей в конюшне…

— И много наловил?

— Не знаю, — скромно отозвался ворон. — Я не считал.

— Потому что считать было нечего. — Волшебник отдал Гарху прихваченный со стола кусок овсяной лепешки. — Где Бреор?

— Сказал, что вздремнет на сеновале, присмотрит за лошадьми. Рыжик и Старуха в стойле. Этот… Храп… их расседлал и овса задал. Он родом тоже откуда-то с Волда оказался, как и Бреор… они почти земляки, можно сказать. По такому случаю Храп хозяйскую кладовую опустошил, королевский ужин приволок, да еще и кувшин вина впридачу…

— Вот оно что…

Ворон склонил голову к плечу.

— Что-то меня одолевают дурные предчувствия… Кажется, этот Гнус — пройдоха и мерзавец еще тот. Ты не заметил?

Саруман хмыкнул.

— Этого трудно не заметить, знаешь ли. Но для скупщика и ростовщика подобная характеристика — не порок, а достоинство… Ладно, доберусь на обратном пути до Каменистой гряды — велю Астахару навести тут порядок.

— Ну-ну. — Острыми когтями разодрав лепешку на мелкие кусочки, Гарх клювом ловко подхватывал их со стола и торопливо глотал. — Как думаешь, где сейчас наши блудные голубки? Еще не добрались до эльфов, м-м?

— Надеюсь, нет. Полагаю, они сейчас где-то неподалеку от Делла — это городок в нижнем течении Лимлайт… Я там послал Гэндальфу письмецо по известному ему адресу, и, если он его еще не получил, то получит в ближайшее время. Но, если по милости этого старого дурня с Гэджем что-то случится…

— Надеешься договориться с ним о встрече?

— Именно.

Робкий, едва слышный стук раздался от порога. Долгие несколько секунд волшебник хотел затаиться и притвориться спящим, но стук повторился — тихий, упорный, настойчивый. Шепотом выбранившись, Саруман поднялся и распахнул дверь.

Это была Аласса.

Прежде, чем волшебник успел задать ей вопрос, она нервно огляделась — торопливо, украдкой, словно чего-то опасаясь; приложила палец к губам. Легкий шорох в дальнем конце коридора заставил её чуть ли не подпрыгнуть.

— Что случилось? — с усталым раздражением спросил Саруман. Он хотел сейчас лишь одного — чтобы все оставили его наконец в покое.

Аласса торопливо шмыгнула в комнату, порылась в недрах своего чудовищного передника, достала тряпичный узелок и выложила из него на стол две медные монеты.

— Великий Творец! — процедил Саруман. — Это еще зачем? Убери.

Аласса покачала головой. Всунула монеты волшебнику в ладонь, а потом вдруг схватила его за рукав и потащила к двери. Взгляд её был полон испуга, смятения, какого-то невысказанного внутреннего напряжения, безмолвной мольбы. Она вновь опасливо оглянулась в дальний конец коридора.

— Чего ты боишься? — спросил Саруман. — Этого чурбана Гнуса?

Алашка вздрогнула всем телом, взглянула на мага с отчаянием. Ах, если бы она только могла сказать! Но Творец за какие-то неведомые грехи обделил её даром речи, и объясняться она могла только знаками и жестами. Она волновалась и суетилась, судорожно пыталась что-то втолковать собеседнику: тянула волшебника за рукав, указывала на входную дверь и дальше — за дверь, на дорогу, ведущую прочь от дома. Выражение её бледного встревоженного лица, дрожащий изгиб губ, все жесты — частью требовательные, частью просительные, даже умоляющие — возможно было истолковать лишь единственным образом.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали? — помолчав, спросил Саруман. — Сейчас, немедленно? Тайком?

Она так энергично закивала, довольная тем, что её наконец поняли, что из-под платка её выбилась прядка темных вьющихся волос, закачалась туда-сюда на лбу. Волшебник, прикрыв ладонью глаза, устало сказал:

— Брось, Аласса. Куда мы сейчас двинемся — кругом ночь, мрак и волки… Моему спутнику нужен отдых. Уедем утром, на рассвете. Передадим весточку воеводе Астахару, глядишь, на Каменистой гряде в кои-то веки и заинтересуются вашим дремучим медвежьим углом…

Вновь что-то едва слышно зашуршало в конце коридора. Где-то позади тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь кладовой.

— Вот ты где, курва, крутишься… Какого лешего не даешь отдохнуть почтенному человеку? А ну кыш отсюда, ведьма! Завтра с тобой еще потолкую.

Застигнутая на месте преступления, Алашка обмерла, точно обомлевшая мышь. Бросив на Сарумана последний затравленный, умоляющий взгляд, попятилась, спотыкаясь, и юркнула, ровно паук, в какую-то неприметную щель. Гнус, любезно и радушно (на деле — скорее угрюмо и криво) улыбаясь, подошел ближе, в руках он держал узкогорлый, с массивным днищем, весело побулькивающий глиняный кувшин.

— Вот, — ухмыляясь, он с гордостью предъявил Саруману свою ношу, — нацедил-таки остаточков: лучшее винцо по эту сторону гор, его рецепт еще мой покойный прадед из Бельфаласа привез, до конца жизни от соседей берег пуще зеницы ока… Не хотите, чай, глотнуть перед сном, господин Эорейд? В горле-то у вас, поди, пересохло после алашкиной стряпни… Я-то, каюсь, малость круто с девкой обошелся, руку не сдержал — ну, нрав у меня такой, что уж теперь поделать, вспыхиваю от пустяка аки сухой мох… Выпьем за примиреньице, а?

— Не пей! Наверняка дрянь редкостная! — прокаркал с подоконника Гарх. Ворон все-таки изъяснялся человеческим языком и даже тешил себя мыслью, что, в общем, у него неплохо получается — но все же смысл его речей для непривычного уха был малопонятен и трудновосприимчив. Вряд ли Гнус разобрал в сиплом вороньем карканье отдельные слова — но самый звук резкого отрывистого грая заставил его испуганно вздрогнуть.

— Силы небесные! Это еще что?

— Старый ворон раскаркался, — сердито процедил Саруман. — Слушайте, Гнус, сделайте мне одно одолжение, а?

— Какое одолжение?

— Да провалитесь уже в Удун наконец! — Маг готов был взять настырного мужичка за шиворот, вытолкать взашей и наложить на дверь хорошее такое запирающее заклятие. Гнус уязвленно засопел.

— Творец с вами, господин Эорейд, что ж вы меня эдак обижаете, а? Я к вам, можно сказать, подружиться да повиниться, без задней мысли, с чистой душой — а вы? — С заговорщицким видом он извлек из кармана пару деревянных чарочек и, поставив их на крышку сундука, плеснул в каждую полстакана мутной от осадка невнятной жидкости. — Глядите-ка, сударь, винцо — чисто высший сорт, сам сенешаль за ним нарочного из Эдораса присылал, рецепт велел пытать, какой мой дед из Бельфаласа привез — да не выпытал, то-то и оно, что не выпытал, кишка у него тонка оказалась выпытать-то… Крепкое винцо мой дед делывал, ох и крепкое, на особых травках настоенное — с ног, можно сказать, так и валило… — Не переставая болтать, он небрежно подхватил одну из чарок и поднес её к лицу, словно намереваясь выпить… и вдруг быстрым, точно рассчитанным кошачьим движением метнул всё её содержимое Саруману в глаза.

Если у волшебника и были какие-то основания не доверять чернобородому Гнусу, все же столь откровенное нападение застало его врасплох. Он невольно отпрянул, закрывая лицо рукой — и в следующую секунду увесистый глиняный кувшин, который Гнус все еще крепко сжимал в руках, всей тяжестью своего массивного глиняного тела обрушился ему на голову. Саруману показалось, будто лошадь лягнула его копытом в висок… Он пошатнулся, теряя равновесие, ослепленный мгновенной болью — и грязный, закапанный свечным салом дощатый пол стремительно ринулся ему навстречу.