Холодные зори

1. ГОРОДОК НА ВОЛГЕ

Низкое ситечко-небо сеет мелкий, холодный и нудный дождь. Он прибил к земле мутно-желтую дымку, что обычно висит над заводом и поселком, выблестил главную улицу, замесил непролазную грязь по всей слободе.

И стоит в двух шагах от большака, в жирном глинистом придорожном месиве, длиннокосая, небольшого росточка девица, с трудом лишь с помощью нераскрытого зонтика сохраняя равновесие. А между ней и братниным домом — разливанное море липкой и вязкой грязи.

Хитроумный возница пожалел тарантас и лошаденку, бесстыдно высадил одинокую пассажирку прямо под дождь, на омытый дождем булыжник, и не подумав поискать съезда к угловому двухэтажному дому. Вот и мается барышня с зонтиком: все ее попытки высвободить ногу, чтобы переступить хотя бы еще на шаг, ни к чему не приводят. Высокие ботинки ее давно полны холодной воды, а зонтик все глубже уходит в мягкий, податливый грунт.

Ее саквояж и большой узел с постелью, перехваченный брезентовыми ремнями с деревянной ручкой, также безнадежно мокнут под дождем на обочине мокрого шоссе.

Эту, в общем-то печальную, но со стороны чем-то забавную картину уже несколько минут вынужденно наблюдает длинноволосый, с горящими угольями-глазами, прилично одетый молодой человек. Он сам с трудом пробирается по улочке к тому шоссе в деми-пальто и в шляпе, с раскрытым зонтиком над головой.

Василек Адеркин после очередной ночной вылазки с прокламациями спешит от Петра Ермова домой сменить свой «парад» на рабочую одежонку да и подзакусить перед сменой.

— Поостерегитесь, барышня, не дай-то бог, упадете! — издали звонко кричит он, а его острые глаза выискивают хоть какую-нибудь кочку или камешек вблизи терпящей бедствие барышни. И нашел-таки твердинку — камень, торчащий горбыльком. Большими прыжками начал приближаться к нему юноша.

— Ой, осторожно! — участливо воскликнула девушка. — Сами выпачкаетесь. Сапоги здесь нужны охотничьи, а не ваши галоши.

Но Васятка Адеркин неожиданно быстро появился совсем рядом. К Маринкиному удивлению, он даже галоши не испачкал. И теперь, стоя на какой-то кочке, командует с высоты своей найденной тверди.

— Кончик вашего зонтика, мадам! Держитесь крепче за ручку, а вот еще и мой, — протянул он ручку и своего зонтика. — Шагайте смелей, а я вас буду подтягивать к себе.

Не вдруг удалось Маринке вытащить больную ногу, из густой грязи.

И тут Васятка увидел ее ортопедический ботинок. Мгновенье — и он плюхнулся обеими ногами в грязь возле Марины, молодцевато легко поднял девушку и понес вместе с зонтиками над хлябью, сам увязая по голень в черно-желтой вязкой грязи. Так на высоко поднятых сильных руках паренек и вынес ее к самому дому, поставив на сухое место у парадного крылечка. Не мешкая, быстро побежал он по старым своим следам и с помощью своего зонта извлек одну за другой обе оставленные в грязи галошины. Маринка барабанила в это время зонтиком в окно, вызывая брата, но его не оказалось дома. Вышла Ефросинья Силантьевна.

Василек еще прыгал к валуну, а оттуда вновь по грязи выбирался на шоссе, когда Ефросинья Силантьевна успела притащить со двора тесину и бросить ее прямо в грязь, одним концом в сторону шоссе. Василий схватил в руки саквояж и узел. И теперь уже по доске благополучно добрался к крылечку с вещами.

Концы его брюк, ботинки и бесполезно торчащие рядом галоши являли собой жалкое зрелище. Но Маринка не видела ничего, кроме ласковых угольков Васяткиных глаз. Она стояла словно завороженная: «Неужто это и впрямь Васятка, тот некогда смешной, кукольный мальчик в матроске, что приходил к нам со своей матушкой в Спиридонки? Боже ж ты мой! Сколько времени прошло с тех пор?!» И Маринка решительно шагнула навстречу явно смущенному Василию. Юноша крепко пожал протянутую ему маленькую, но сильную руку. Василий давно узнал Маринку — еще тогда, как увидел ее ортопедический ботинок. Но тоже никак не мог представить эту невысокую хрупкую, но столь элегантную городскую барышню той маленькой худенькой девчонкой-пастушкой, что когда-то спасла ему жизнь. И только ее широко открытые ласковые, добрые серо-голубые глаза и такие милые ямочки на покрытых румянцем щеках свидетельствовали: это она!

Свою неловкость и растерянность Василек попытался скрыть за мальчишеской выходкой. Картинно присев, он начал потряхивать пальцами, подчеркивая этим силу Маринкиного рукопожатия. И получилось все у него так естественно и непринужденно, что Маринка, а за нею и тетка Ефросинья от души рассмеялись.

Чувство какой-то неловкости охватило Василия: как редко вспоминал он ее в своей хлопотной жизни. А память словно искру высекала: с неумолимостью самой правды подсказала она слова той его давней детской клятвы маленькой девочке-хромоножке там, в далекой лесной сторонке. Да, он давно нарушил эту клятву: не искал эту девочку, не писал в Спиридонки.

И ему оставалось одно: молча вспоминать и клеймить себя внутренне самым черным и самым презрительным словом — клятвоотступник. Но его живые глаза излучали совсем иное. Они были полны удивления и откровенного восторга: жизнь снова дарила ему счастье. «Вот она какой стала, Маринка из Спиридонок! Хорошенькой, нарядной, обворожительной девушкой. Нет, это все не то. Я должен, я обязан ей сказать именно теперь, сию минуту все то самое-самое, что не успел за все прошедшие годы. И это должны быть очень добрые и очень светлые слова».

Теперь Василий зарделся юношеским румянцем. Он с нескрываемой нежностью взял Маринкину руку, поднос маленькую девичью ладошку к своему учащенно стучащему сердцу и тихо-тихо, чуть шевеля губами, прошептал:

— Ну, здравствуй, голубка моя, сестрица названая, солнышко неуловимое!

От таких трогательных слов у Маринки будто узелком стянулись нити добрых воспоминаний об их встрече в таком далеком детстве на глухой лесной заимке с тем сегодняшним большим днем, который подарил ей столь неожиданную и славную встречу. Слезы глубокого чувства признательности этому удивительному случаю навернулись на глаза. Она смахнула их платочком, тихо и радостно улыбнулась Васильку, словно бы возвращаясь из детства, и протянула навстречу ответно свою вторую маленькую, но твердую ладонь, обхватив его мускулистое плечо.

— Здравствуй, свет мой Василек, братик найденный. Совсем я было, родной, потеряла тебя. А слова твои всегда согревали мою одинокую душу. — И она тоже тихо, почти шепотом, но точно и с большим чувством, слово в слово повторила его клятву: — «Никому в обиду тебя не дам, пока жив-здоров, пока ноги по земле идут».

Василий Адеркин по-братски обнял ее.

— На всю отведенную жизнь никому, Мариша! Слышь, никому и никогда! Будь весела, счастлива! А я и мои друзья, не только я сам, но и все друзья, — повторил он с большим чувством, — не забудь! — всегда твоя опора верная.

С этими словами Василий схватил свои галоши, зонтик и, крикнув весело:

— Ждите в гости, земляки Борисовы! — умчался в ту же улочку, на которой недавно появился.

У Василия уже давно произошли изменения в быту.

Распродав по сходной цене все свое хозяйство, из деревни приехали в поселок его отец Константин Никанорович и мать Агафья Пантелеевна. Василькову отцу дважды пофартило в городке на Волге — старый его начальник, капитан на «Адмирале Нахимове» (ныне он возглавлял Центральную электростанцию Волжских заводов), через неделю присвоил ему с помощью старшего мастера Хорошева высшую рабочую квалификацию — старшего электромеханика — и положил сносный оклад, а Павел Александрович Хорошев довольно быстро помог ему купить в поселке недорого и в рассрочку полдомика с большой комнатой и кухней внизу и теплой светелкой. Теперь Филя на полном серьезе иначе и не называл Василия, как «хозяин», «домовик» или «оседлый».

Игнат Степанов, племянник Константина Никаноровича, случалось, теперь на одной неделе бывал у них дома не менее двух-трех раз. Но только один из Василиев — механик Масленников — знал, что Игнат Степанович вступил недавно в ту же партию социал-демократов, членом которой уже несколько лет был и сам Масленников. Знал он хорошо и подружку Игната Дарью Носкову, кубовщицу и уборщицу из механосборочного цеха, опытную подпольщицу, связную местной организации социал-демократов с одной из губернских явок.

Девушка эта была не только расторопна и трудолюбива в цеху, но мужественна и находчива в своей нелегкой революционной работе. Явка для нее была установлена в винной лавке на окраине губернского города. Выходила она в самое безлюдное время, ближе к полудню, часов в 10—11. Каково же было ее удивление, когда однажды, подойдя к стеклянной дверце, увидела она за прилавком незнакомого человека. Уже было и дверцу приоткрыла, чтобы войти. И хорошо, не растерялась, все-таки вошла. Пришлось достать кошелек, окликнуть (теперь она это ясно видела) шпика и подать ему деньги. Что делать, и шпик вынужден был налить-таки ей вина. Выпила, поблагодарила и пошла дальше мимо лавочки, так и оставив того в неведении об истинной цели своего прихода. Оказалось позже, что, действительно, лавочка эта давно взята на подозрение. В утренние, а то и в вечерние часы вызывали вдруг хозяина в полицейский участок и начинали составлять протокол — то якобы по акту об антисанитарном состоянии лавочки, то по жалобе на недолив. А в эти часы вместо хозяина в лавке дежурил опытный шпик, которому поручено было искать в посетителях связного.

Дрогни хоть на секунду связная у двери, увидев чужого человека за стойкой, не войди, а замешкайся, за ней увязался бы филер. От верного человека на Волжских заводах знали жандармы, что именно в этой лавочке явка, но кто выходит на связь и с кем ее осуществляют, еще не установили.

А дело заварилось нешуточное. В губернскую тюрьму было брошено несколько рабочих по обвинению в убийстве шпика, портного по профессии. Ему будто бы в глаза сказал один из рабочих: «Ты шпион». Портной расплакался, стал приводить множество доводов, настойчиво отстаивая свою преданность рабочему движению. Но просчитался в одном: начал вдруг охотно и часто угощать того самого рабочего, который в глаза назвал его предателем. Рабочие увидели, что портной добивается возможности любыми путями сохранить свою связь с подпольем.

И этот рабочий сделал вид, что поверил портному Денькову. Чтобы доказать свою полную искренность, он даже сообщил стукачу время и место очередной сходки рабочих-подпольщиков.

И в эту ловушку опытный филер наконец-то угодил.

Утром рокового для себя дня Деньков побывал у самого начальника губернского охранного отделения, получил инструкции и напутствия. Не догадывался провокатор, что подпольщики установили за ним строгое поминутное наблюдение. И уж, конечно, не мог он предполагать, что молодые, цепкие глаза Полины Браудо, дочери губернской знаменитости, известного в Москве и Питере главы местной адвокатуры, отметили и время его прихода, и время отбытия из охранного отделения. Она вела наблюдение из окна своего будуара в респектабельном двухэтажном особняке, который большими окнами без переплетов, из целого стекла, смотрел на расположенную напротив охранку. Не подозревал Деньков и того, что даже в поезде, по дороге к поселку Волжских заводов, ехал с ним рабочий-дружинник.