Холодные зори

Поздно вечером того же дня труп Денькова был обнаружен в глухом месте приволжского леса близ поселка Волжских заводов. На лацкане пиджака филера булавкой была приколота записка, написанная крупными печатными буквами и явно левой рукой: «Смерть предателям!»

Обо всем этом слыхали и Васек с Филей. Маринка же чувствовала себя в поселке далекой от каких-либо происшествий и дел. Наконец-то ей снова удалось более трех месяцев провести в Москве. Теперь уже с явным успехом. Сумела-таки настойчивая девица с помощью московских связей брата получить в Московской ремесленной управе аттестат швеи и золотошвейки да еще и другой аттестат — столичной шляпницы. И вот, вновь водворясь в столь желанном сердцу братнином доме, у родного очага, она целиком погрузилась в повседневные домашние хлопоты.

Работы по дому хватало. И прибраться надо, и постирать постельное, и брату свежие сорочки подготовить, и обед помочь Фросе сварить. Брат накупил полотна для постельного белья. Маринка принялась вышивать пододеяльники, наволочки, вязать брату носки шерстяные, Фросе чулки, себе перчатки.

Разве что по праздникам ей доводилось из окон своего дома видеть и безобразно пьяные драки, и поножовщину. Брат долгое время не разрешал ей одной выходить на улицу и провожал, когда она гуляла или ходила менять книги в заводскую библиотеку.

Однообразно и скучно шли дни и месяцы Маринкиной жизни в поселке. Наступила зима.

В читальном зале, правда, милая интеллигентная библиотекарша иногда подсказывала Маринке, какую книгу ей взять, рассказывала о писателях. Большим спросом в те годы пользовались произведения молодого, но уже знаменитого писателя-волжанина Максима Горького. Один томик его произведений Маринка прочитала с большим интересом. Многое, о чем он писал, находило самый живой отклик в ее душе, потому что она немало своими глазами видела из того, что послужило Горькому темой того или иного рассказа. И ей, как и ему, было жалко людей, живущих в нищете, пьянстве, грязи и невежестве.

Читала Маринка и некоторые произведения графа Л. Н. Толстого, но его «Детство. Отрочество. Юность» не захватили ее, а Пушкина и Лермонтова читать ей было еще трудновато, потому что к чтению стихов она не привыкла, а прозаические произведения никак не удавалось заполучить в библиотеке. Они всегда были на руках у читателей.

А вот стихотворения Некрасова она просто «глотала». Многое о нем и о его произведениях знала раньше от своего деда, и некоторые стихи теперь узнавала, потому что когда-то их уже слышала.

В середине зимы, незадолго до Нового года, Маринке неожиданно повезло. Кончилась ее безработица.

Гриша решил сшить себе у самого модного из местных портных, Ройтмана, костюм и взял с собою Маринку.

Ройтман извинился перед Маринкой, что она застала его в жилете и сидящим по-турецки на столе, а она ответила на это, что и сама любит работать по-мужски на таком вот столе, поджав под себя ногу.

— Уж не моя ли соперница вы, мадам! — пошутил Ройтман.

А Маринка и на это ответила, что в соперницы такому известному мастеру она, конечно, не годится, а вот помощницей, особенно по женскому платью, работать смогла бы.

— Любопытно, очень любопытно, — сказал Ройтман и вдруг предложил Маринке место своей помощницы.

Условия найма были более чем скромны, но обеспечивали гарантированную работу.

Сам труд швеи достаточно тяжел и доставляет мало радости. Главное было для Маринки в том, что она обрела наконец-то внутреннее спокойствие. Ежемесячно приносила она домой трудовые рубли.

Читала теперь меньше, да и ходить в библиотеку стало некогда, разве что по воскресеньям.

Брат, принимая ее заработок, выделял ей деньги «на булавки», то есть на личные расходы. И она была счастлива твердой уверенностью в своей небесполезности хотя бы для ее маленькой семьи.

Фрося устроилась работать на заводскую судоверфь маляром, и теперь они с Маринкой вели хозяйство на равных началах.

Иной раз к Маринке забегали соседки по улице, ее новые подружки, которых она взялась научить делать искусственные маки и сирень.

Квартиру Григорий нанял просторную. Здесь каждому из троих было по комнате. А выходили они в большую гостиную, где стоял купленный по случаю дешевенький рояль. В доме была парадная дверь с крытым крыльцом на улицу и второй, черный ход — из кухни во двор. Оттуда можно было калиткой выйти через соседний двор на другую улицу. Это было удобно тем, кто приходил к Григорию обычно ненадолго и уходил также незаметно, не появляясь на главной улице, где всегда был народ.

Ефросинья Силантьевна еще в Бежице привыкла к тому, что у племянника всегда какие-то свои дела, много знакомых молодых людей и девушек. Некоторые из них у Борисовых не задерживались. Другие нередко веселились в их доме, собираясь попить чайку, спеть под гитару, послушать мандолину, а бывало, и выпить в своей компании.

Гриша был всегда веселым и общительным, любил петь под гитару старинные романсы, часами готов был аккомпанировать, если пели другие, или играть на мандолине. Часто молодежь и танцевала под дуэт гитары и мандолины, хотя в семье был неплохой граммофон и много пластинок с танцевальными мелодиями.

Приятно удивило Ефросинью Силантьевну, когда однажды Маринка вдруг выхватила у брата гитару и, рассмеявшись, чистым, звучным голосом бойко запела под собственный аккомпанемент разухабистую белорусскую песенку про старого хрыча, что собирался жениться.

Вот и сейчас в доме вечеринка. Парни выпили по лафитничку, девушки пригубили вина. Разговор за столом разгорелся, как пламя в костре, когда подбросят сухого хворосту или лапника.

Долго сидела молодежь в тот вечер у Гриши. Молодые люди говорили между собой о заводских делах. Девушки пересели на оттоманку и повели свои «секретные» разговоры: кто, где, кого да с кем видел, кто кому нравится, потом о ярмарке — сколько там всякого добра накупить можно: и материи, и платья пошитые, и обувки, денег бы только поболе. Кроме Клавы Лаптевой, с явными видами на хозяина дома, в гостях у Борисовых были нынче учительница из церковноприходской школы, девица, как говорится, уже на возрасте, Сима Кетова, Наташа, дочка Пантелеймона Романовича Вавилина, мастера судоверфи, и совсем еще девочка Катя Садникова.

Мужчины говорили о последнем из событий в поселке.

— Слыхал, колокол для собора, что строится заводом, сами отливать будем, — сказал Гришин дружок, конторщик из потребиловки, Федор Лекарев.

— Что ты, Федя! Акционеры наши с кремлевский царь-колокол хотят его сгрохать, аж в тысячу пудов: где уж нашему заводу браться?

И тут в беседу ворвался взволнованный голос Михаила Крохина, мастера из того же цеха, что и Борисов.

— Что колокол? Разве один он? На гарное масло плати, на лампадное плати, почитай в каждом цехе икона. Есть дети, нет детей, а процент на школу — подай. А денег — шиш в кармане, до сих пор вместо денег кое-кому в цехах «фофан» ввернуть норовят.

Многим в поселке памятно июньское выступление рабочих, когда прежний директор навсегда сбежал из поселка вместе с семьей, скрываясь от рабочего гнева. Сама полиция не смогла устоять в те памятные дни перед грозным натиском многотысячной организованной толпы заводских. Сами, без табельщиков и заводской охраны, распахнули главные ворота рабочие, чтобы потребовать у администрации немедленной выплаты большой задолженности. Тогда в этой смелой и дружной борьбе за свои права была проявлена настоящая пролетарская солидарность. И удивительным был не сам этот стихийно возникший бунт. И даже не то, что сразу официально заменили самого директора и немедленно расплатились, проведя расчет с рабочими за все четыре месяца, к тому же отменили «фофаны» и установили обязательную ежемесячную выдачу заработка по цехам. Удивительной была победа силы организованного рабочего отпора над самой неприступной косностью — губернскими чиновниками.

Рабочие Волжских заводов вступились за арестованных зачинщиков «бунта», вожаков-активистов.

И сколь ни тщилась заводская администрация, и подкупами и угрозами нажимая на судебных исполнителей да присяжных поверенных, суд не мог доказать явной виновности обвиняемых: недавно почти все они были оправданы. Горстка осужденных получила не более трех недель или месяца тюрьмы с зачетом предварительного заключения, что фактически освобождало и их в день окончания суда.

Григорий понимал: затронутая Михаилом тема была слишком рискованной для такой вечеринки.

— Оставь, Михаил, эти разговоры. Ни к чему они сейчас. Давай лучше выпьем, — примирительно сказал он, косясь на девчат.

Но те, увлеченные своими заботами да пересудами, не слышали ни Михаила, ни хозяина дома.

Расходились парни навеселе. Пошли провожать девчат. Мелкая, въедливая серо-желтая заводская гарь, как обычно, окутывала поселок словно туман. Ни звезд, ни месяца на небе не разглядишь, не только неровную тропку под ногами. Куда там девушке по улице ночью одной!

Гриша тоже оделся потеплее и пошел проводить друзей.

Такие вечера у брата бывали нередко, но не всегда могла Маринка прийти пораньше от Ройтмана, часто держали ее срочные или сложные заказы.

Ройтман крепок на слово: сказал — работать весь день, пока свет с улицы помогает, того и теперь придерживается. Да и не в Маринкином характере работать с прохладцей, лишь бы отбыть положенные часы. Пусть день короток, а свой обычный урок стремится выполнить и в эти крайне сжатые сроки. Потому, когда нет самого хозяина, и сидит она теперь как заправский портняжка, забравшись с ногами на стол. Так куда удобнее, и работа в ее проворных руках спорится. Портняжит теперь она, что называется, без разгибу и уверенно, исключив любую возможность поправок и подпарываний. А главное — делает все быстро.

Хозяин оценил ее энергию, старался быть куда более к ней предупредительным. Разве что забывал о прибавке жалованья помощнице — золотые руки, что полагалось бы давно сделать.

Общительный, добрый характер приносил Маринке иное удовлетворение — большое уважение многих заказчиков. А с некоторыми из них завязалась сама по себе и крепкая доверительная дружба.

Курьезный случай сблизил ее с черноокой местной красавицей Фрузой. Шила тогда ей синий модный сак и чуть было не «запорола» заказ. Пришла высокая чернявенькая милая девушка с ярко-синим материалом. Сняла Маринка мерку и прикинула: точь-в-точь как только что сшитый польский зипун для барыни, супруги главного инженера. Еще и выкройка на месте — легче будет кроить по готовой, разве что в длину немного прибавить да уменьшить боковые вытачки: сак шьется просторнее зипуна. Очень ей девушка понравилась: улыбается тихо так, ласково, с разговорами не лезет, с вопросами не спешит. И такая стройненькая, женственная, а на щеках горит свежий обворожительный румянец, ей-богу, не хочешь — позавидуешь.

Вот и решила Маринка редкий фасон модной барыни перекинуть на сак для этой девушки. Все уже раскроено, приметано. Первую примерку делает сам Исаак Борисович Ройтман.

Но удивительно Маринке, всегда такой уравновешенный и галантный, сегодня он чем-то явно недоволен, пыхтит, сопит, с силой натягивая материал.