Холодные зори

2. НЕЗАБЫВАЕМОЕ

Скуп холодный октябрь на световой день: поздно рассветает, рано темнеет, глядишь, часам, к пяти уже и вечер на дворе. Но сегодня, казалось, никто и не заметил, что день короток. Зато все были наполнены ожиданием необычной встречи. Сегодня впервые в новом городском театре поет прославленный бас России.

Пришли кто в чем, и все-таки во всей этой пестряди угадывалось старание выглядеть почище, попригляднее. Кто имел, надели недорогие тройки: брючки с выутюженной стрелочкой, а под пиджаком — жилет. Ну и, конечно, в начищенных штиблетах. На иных зрителях блестели, словно самовары на ярмарке, русские сапоги. Эти были в черных, синих, желтых косоворотках, не без форса туго перетянутых разноцветными поясами из крученой ярмарочной тесьмы, и в портах из чертовой кожи или грубой шерсти. Некоторые, правда, заявились в стеганых поддевах, накинутых поверх не очень свежих рубах. Эти пришли, видно, прямо с работы, после пересменки.

Впервые в жизни попала Маринка в такой большой театр. Ей хотелось все видеть, все запомнить, все понять. И она не пыталась скрыть своего любопытства. Сейчас ее занимали разговоры соседей. И тех, что сидели одним-двумя рядами ниже, и тех, которые о чем-то весело и бойко спорили в последних рядках райка. Ей очень хотелось понять: какая она, эта молодежь, что собралась в театре, несмотря на приличную цену билетов даже на галерку?

— Нет, Петя, нет! Истинно душевная песня будит лучшее в человеке, зовет в светлое… — негромко, но напористо спорил со своим соседом по первому ряду галерки худощавый, подвижный, интеллигентного вида человек.

Проведя огромнющей пятерней по пышной и длинной шевелюре, его приятель высоким с надтрещинкой голосом застрекотал, и Маринка не без удовольствия уловила в нем приметы чисто волжского, окающего говорка:

— И-и-о-о-ох, друже мой, свет Олеша! Ино раз така песенка попа́дет, хоть в гроб ложись — тоска душу стиснет, и свету белому не рад. Иль не довелось повстречать волжских бурла-ч-ков?

— Слыхивал. Как не слышать? Чай-коть на Волге рос! Потому и говорю: песня наша одну боль родит, сердце людям студит. Иной песни, Петя, хочется. Иной! Чтобы жила в той песне живая душа! — прозвучал негромкий ответ.

Галерка продолжала гудеть.

Радостное, праздничное настроение царило тут. Большинство составляли молодые люди.

Оглядываясь вокруг, Маринка отметила для себя, что многие юноши носили длинные, ниже мочек ушей, волосы. В те годы это чаще можно было встретить разве что у сельских учителей. Бросались в глаза у части молодых крепко зажатые в руках массивные длинные самодельные палки. В партере приметишь разве что тросточку или зонтик у кого-нибудь из пожилых людей.

И тот, которого приятель называл Петром, пришел в косоворотке, перетянутой нешироким ременным пояском, и так же, как другие на галерке, опирался подбородком на толстую суковатую палку, видно, хорошо отполированную временем. Его темные брови, словно два крыла, разлетались высоко над широкими раскрыльями носа, сильно изъязвленного оспой. Массивный нос подчеркивал худобу его изможденного лица.

И Петру Ермову вдруг бросился в глаза слегка вздернутый девичий носик на скуластеньком небольшом личике и перекинутая через плечо тяжелая, длинная русая коса.

Отсидев, правда не очень долго, за листовку, случайно обнаруженную в его инструментальном ящике дотошным мастером, он лишь вчера вышел на работу, но уже не в цех, а теперь на скромное жалованье режиссера в недавно открытый вечерний клуб при столовке, где до того бесплатно исполнял обязанности руководителя местного самодеятельного, или, как принято было тогда называть, народного театра.

«Эта птичка залетела сюда на галерку явно случайно, — с невольной неприязнью подумалось Ермову. — Ишь как вырядилась. Явно не нашенская…» Но тут же он забыл о ней, вновь целиком уйдя в беседу с приятелем.

И вдруг по рядам словно сильный ветер пробежал. Взволновался, взбурлил раек. Многие повскакивали с мест, стараясь заглянуть в партер.

— Робя, никак сам Горький? — звонко выкрикнул кто-то.

Маринка вместе со всеми привстала, всматриваясь в партер и в ложи бельэтажа.

— Да вон, вон… С новым режиссером в ложе… Вишь, еще стоит, разговаривает! — услышала Маринка негустой голосок того, которого звали Петром. Он призывал своего дружка взглянуть вниз.

Маринка теперь так глубоко наклонилась вперед, будто пыталась на крылышках элегантных буфов своего коротенького бархатного жакетика выпорхнуть с галерки, туда, в аристократично-чопорный партер. Ее ярко-желтая шелковая кофточка давно бы выбилась из-под модной атласной юбки, если бы ее не удерживал крепко широкий кожаный пояс. Маленькая, тарелочкой, шляпа чудом держалась на самой маковке Маринкиной пышноволосой головы. Серо-зеленые глаза девушки напряженно блуждали по ложам, выискивая того, чье имя сейчас было на устах райка.

— Осторожней, Маринка! — предупредил брат.

Но Маринка была поглощена увиденным внизу.

И Григорий Иванович с таким же чувством открытого восхищения смотрел на Максима Горького. Высокий, сутуловатый и еще совсем молодой, стоял тот в длинной черной суконной блузе, перехваченной узеньким кожаным ремешком. Наклонив слегка голову, он будто к чему-то прислушивался. На его прищуренные глаза падала теперь тень от густых каштановых бровей. Горький с легкой улыбкой увлеченно о чем-то рассказывал своему собеседнику, молодому, элегантно одетому господину. «Спутница его, видно, как и я, невысокого роста. Совсем молодая и очень приятная дама!» — жадно вглядываясь в ложу, подумала Маринка. Зоркий, наметанный глаз портнихи не мог не отметить и того, что одета была эта дама и модно и вместе с тем не броско, с какой-то подчеркнуто непринужденной простотой.

Ах, как чисто по-женски завидовала сейчас девушка с галерки невысокой милой даме, что сидела в ложе с Горьким! Ей искренне казалось, будто та, счастливая, просто купалась в теплых и ласковых лучах его очень нежного взгляда. И был этот взгляд чем-то необычен: такими глазами, быть может, смотрят лишь очень любящие люди. А на нее, на эту маленькую женщину, так смотрит сам властитель дум тысяч и тысяч лучших сынов России!

При мыслях обо всем этом трепетно и больно сжалось сердце девушки из райка. Ее вдруг охватило странное чувство сопереживания и душевной боли за него, этого великого человека, когда она увидела, как он, стеснительно отворачиваясь от собеседницы, долго кашлял, закрываясь большим батистовым платком, а потом, аккуратно сложив его, несколькими легкими движениями смахнул со лба предательские капельки пота и большой крестьянской ладонью пригладил копну своих длинных темно-каштановых волос. Маринке особенно все это было близко и понятно, потому что она не раз бывала свидетельницей подобных же приступов кашля у брата.

Знаменитый Горький был там, внизу, в ложах. А она, Маринка, далеко от него, на галерке. Но Маринка вдруг ощутила, что именно в эти минуты от него к ней протянулась невидимая, но крепкая и устойчивая духовная нить. И каким-то шестым чувством она поняла, что эта нить отныне никогда не порвется. У нее она теперь на всю жизнь.

Раздался удар гонга. Зажглись огни рампы, осветив занавес.

Молодой румянощекий блондин в традиционном длинном сюртуке объявил о начале концерта.

Маринка, подобрав широкие расклинья пышной юбки, как-то по-особенному, торжественно опустилась на свое место, заранее решив, что для нее наступил самый памятный в жизни вечер: сегодня она дышит одним воздухом счастья со знаменитым Горьким.

Ее пытливая душа, так давно и трепетно жаждущая чего-то очень большого и светлого, всегда открытая для встречи с неожиданным, сегодня ликовала, чувствуя каждой самой малой своей клеточкой ту атмосферу свободы и раскованности, которая царила в театре.

И, словно отвечая ее неосознанному порыву к свободе и дерзанию, откуда-то с верхних рядов галерки раздался, как вызов, по-мальчишески звонкий и такой давно знакомый голос:

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!..

— Молодец, Василий, уже успел выучить, — одобрил густой баритон и, словно продолжая какую-то ранее им высказанную мысль, добавил: — Говорят, когда оба еще смолоду бурлачили на Волге, тогда вот с Горьким-то и встренулись. С той поры крепко дружат. Потому к нам и приехал, что Горький здесь. А сбор с концерта весь положил определить в пользу нашего заводского народного театра.

— Здорово! — только и нашелся Василий.

Маринкино сердечко ёкнуло.

«А ведь Сергей Сергеевич, собеседник Василька, — наш сосед-музыкант, — подумала Маринка. — Васятка-то смотри какой звонкоголосый!»

— Ти-ш-ш-ше, господа! — зашипели в партере.

На галерке обиделись. Вновь, но теперь очень громко, прозвучал в театре озорной звонкий голос:

Безумству храбрых поем мы славу!

Как все это соответствовало душевному настрою девушки, что жаждала проявления чувства сильного и необыкновенного!

На сцене появился Федор Шаляпин. Зал восторженно рукоплескал.

Артист, не ожидая, пока стихнут аплодисменты, уверенно и энергично качнул головой, так что растрепалась его пышная белокурая шевелюра, и оркестр погасил приветственные рукоплескания, утопив все иные шумы в звуках веселой буйной песни-былины инока Варлаама из оперы Мусоргского «Борис Годунов»:

Как во городе было во Каза-а-ни-и…

Шаляпин был без грима. Тем, кто знал оперу, достаточно было взглянуть на его встрепанные волосы, увидеть разудалый жест, чтобы воочию встал перед ними колоритный образ гуляки-бражника во Христе. А веселые, но неподвижные глаза артиста броско передавали сатанинский взгляд заблудшего инока Варлаама.

Дружные взрывы рукоплесканий потрясли теперь весь театр от партера до галерки.

А еще минуту назад в зале стояла мертвая тишина. Смолк оркестр, оборвался голос певца. И эту пустоту взорвал вдруг сатанинский ехидный хмельной смешок Шаляпина — Варлаама со сцены:

— Хе-хе — хе-хе!

Вот тогда-то и грянул гром аплодисментов.

Такой же бурный прием встретила и другая песня — ариозо другого пьянчуги и мота — Галицкого из оперы Бородина «Князь Игорь».

— Слыхал я, и сам-то он по части бражки — не вяжись! Весело ноне живет. Оттоль и песенки все веселые да пьяные… — зло прошипели где-то рядом.

Видно, не одна Маринка услышала этот ехидный шепоток.

— А ты, видать, из постных, от чарки нос воротишь? — крикнул весело и задиристо Сергей Ермов.

— Слышь, други! Наш он, воложский, из бурлаков. Ан, не слыхивали? Есть у нас на Волге и така побасенка: «Пей, да, мол, дело разумей!» Сам-то Федор Иванович из таких будет…

А Шаляпин будто слышал этот разговор.

Оркестр взял мощный аккорд и сразу оборвал мелодию.

В театре стояла такая тишина, будто вот-вот все хляби небесные разверзнутся и покарают любого, кто хоть малым шорохом посягнет на ее святость. И тогда на очень высокой ноте, но негромко запел Шаляпин:

— Что, попался, парень?

Долго ж ты гулял…

Самодовольное превосходство, нескрываемое торжество победителя звучали в этих почти теноровых модуляциях голоса, поистине волшебного в своей предельной простоте и необыкновенной чистоте звучания. Бахвалился барин, грозный господин, презирая пойманного им холопа. Барин спрашивал схваченного и безоружного с издевкой: