Холодные зори

— Что же не поешь ты?

И неожиданно, чуть ли не на две октавы ниже, в ответ раздался густой, плотный бас плененного разбойника:

Нонче петь не след…

Нонче умирать нам

Смертию лихой…

Голос певца опять пошел ввысь, к баритональным, затем теноровым, но громоподобно сильным октавам:

Сам, чай, запоешь ты

С радости такой!

А вслед за этим мастерски исполненным музыкальным диалогом широко и свободно полилась раздольная, по-волжски широкая и могутная песня разбойника — сына вольных муромских дубрав, что презирал сейчас и самое смерть, оставаясь внутренне раскованным даже тут, в жестоком плену. Со злой издевкой разбойник бросает воеводе-мучителю слова, исполненные грозного гнева и лютой ненависти к своему господину. Они, эти последние слова смертника, прозвучали у Шаляпина с молодецким ухарством и богатырским бесстрашием.

Песню «Перед воеводой» Шаляпину пришлось повторить.

— Какой тут, к ляду, бражник? Что ты, братец мой, намолол? — снова раздалось где-то в середине галерки.

Видно, спор не погас, а лишь временно притих, пока пел Шаляпин.

— Да, — в нижних рядах галерки неожиданно громко раздался голос друга Петра, — так может взволновать душу только истинный волгарь, сын своей прекрасной и истерзанной земли.

Маринка при этих словах почему-то вновь привстала и посмотрела сначала на Петра, затем на его друга, потом вниз, туда, где сидел тот, для нее ныне единственный, ради которого все получили возможность весь вечер слушать певца, всемирно прославленного.

Максим Горький ссутулился, облокотясь руками на высокую, словно посох, очень толстую и, как показалось Маринке, суковатую палку. На руках покоился его подбородок, а густые длинные волосы двумя потоками спускались к его слегка приподнятым плечам. Сейчас Маринке он чем-то напоминал орла, вот-вот готового широко расправить крылья.

— Гриша, — услышала Маринка тихий-тихий шепот неподалеку от себя. Кто-то бок о бок сидел с ее братом и говорил ему на ухо: — Они намерены скрыть любые улики против незаконных действий старого правления, и теперь нам остается одно — добиваться безусловного исполнения нового устава. Во что бы то ни стало! Это сейчас наша главная задача. Помни — наше требование непреклонно: основную прибыль — на заборный рубль, а на паевой — лишь меньшую долю. И только так!

Маринка услышала этот разговор, может быть, потому, что было произнесено близкое имя, назвали ее брата. Внимание всех присутствующих и на галерке, и в партере было приковано к сцене. Там старый капрал, воссозданный силою шаляпинского дара артиста и певца, исполнял свой последний солдатский долг:

Грудью подайсь…

Раз, два, равняйсь!

— Моя задача? — Маринка слышала тихий голос брата.

Он говорил прямо перед собой, не поворачивая головы к собеседнику. И тот отвечал:

— Надо, чтобы об этом менее всего знали в конторе, а поболее того — как можно шире — на заводе, в цехах. Все готово, Повезешь в поселок в коробке для шляпок. Она в фаэтоне у твоего Прохора. Найдешь его, где всегда… Захвати сестру из театра и вручи коробку, пусть везет. Если не угодили по вкусу, шляпку можешь потом выкинуть.

И снова зал гремел, прося, настаивая, требуя повторения баллады.

Место рядом с братом опустело. Как ни наблюдательна была Маринка, ей не удалось припомнить, кто там сидел. Брата спрашивать бесполезно. Она и сама догадалась, что с этим разговором у брата связана какая-то большая тайна.

Григорий стал подчеркнуто оживлен. Когда объявили антракт, он бегал за шипучкой, угощал Маринку шоколадом и между прочим сказал:

— А я тебе сюрприз припас, да вот, видно, стар и болтлив становлюсь, не могу удержаться, чтобы не рассказать о том, что тебе сегодня купил.

— Шляпку? — неосторожно вырвалось у Маринки.

Брат изменился в лице, но быстро взял себя в руки и безразлично произнес:

— Может быть, может быть… А чего бы ты хотела?

— Милый братик, — весело сказала Маринка, — что может быть лучше модной шляпки?! Посмотрим, какой у тебя вкус!

Брат вдруг стал снова, как обычно, серьезен и деловит.

— Слушай, сестренка. Я познакомлю тебя сейчас кое с кем из моих друзей. Выйдем из зала.

Предложение брата несколько удивило Маринку: друзья часто приходили к нему. И вдруг новые знакомства в театре?!

Но все эти мысли прошли как-то мимолетно. По-настоящему взволновало ее другое. Она никак не могла объяснить себе, откуда вдруг набралось такое множеств во интеллигентных людей сегодня с ними на галерке? Они так свободно судят обо всем, немало знают, много читают, часто посещают театры, концерты, даже на ярмарке. И все такие образованные. Но почему же все-таки они одеты, скорее, как простые рабочие?

Об этом и спросила брата.

— Они и есть рабочие — слесари, вальцовщики, клепальщики, сталевары, формовщики, токари, столяры да кузнецы, словом — корабелы да паровозники, — ответил брат.

— Петя, Петр Леонтьевич, — окликнул он длинноволосого парня, которого Маринка еще до начала концерта приметила, когда он разговаривал с соседом.

Петр услышал и подошел.

— Знакомься, друг, вот это и есть моя родная сеструха.

Рябоватый длинноволосый высокий парень немного смутился: «Вот те и барынька!», но представился спокойно:

— Петр Ермов.

— Маруся Борисова, — слегка пожала его протянутую руку Маринка, помня, что ее всегда пробирали знакомые за то, что, здороваясь, она сжимает пальцы словно клещами.

— Эй, Василек, правь сюда, — в свою очередь Петр окликнул красивого чернобровенького паренька с длинной чернявой шевелюрой «под Гоголя». Маринка заранее заулыбалась, ей приятно было вновь встретиться с братцем нареченным. И она крепко стиснула протянутую Василием руку. Его глаза смеялись.

Подошел и скромно поздоровался сосед — Сергей Сергеевич.

— А это мой брат, Марина Ивановна, хотя и двоюродный, но самый близкий, — с чувством сказал Сергей Сергеевич, кладя руку на плечо Петра.

А Петр обнял Василия и весело сказал:

— Вот такие мы и есть: всяк на свой манер и все один к одному, Марина свет Ивановна. Любите нас и жалуйте.

Раздался гонг, и Петр взял под руку Марину, оставив в некоторой растерянности и Василька и Сергея. Григорий задержался, сказав, что к началу второго отделения он не опоздает.

Когда расселись и уже погасли верхние огни, Маринка вдруг услышала голос Петра:

— Марина Ивановна, познакомьтесь хотя бы издали с соседом моим — представляю: Алексей Садников, конторщик первой руки, не человек — голова, словом, мой друг и сотоварищ.

— Будем знакомы, — живо откликнулся тот, быстро повернув голову в сторону Марины, и почти крикнул: — Насчет первой там или десятой руки — не слушайте, а зовут меня и впрямь Алексей.

Тихо вошел и сел на свое место Григорий.

И вот вновь зажглись огни рампы. В зале свет погас. Началось второе отделение незабываемого концерта.

Шаляпин был в ударе. Он с блеском исполнил «Двух гренадеров» и любимую Горьким «Сижу за решеткой…», затем свою коронную «Блоху». Его без конца вызывали, просили петь еще и еще.

Федора Ивановича в этот вечер буквально и на полминутки не отпускали за кулисы, а он охотно и с большим подъемом пел и пел.

— Нелюдимо наше море — день и ночь шумит оно, —

раскатами грома гремел шаляпинский бас в театре, а Маринка все-таки услышала, как кто-то сказал неподалеку от нее:

— Нет конца и нет краю горюшку русскому…

— Мимо горя не пройдешь, — как бы отвечая на эти слова и на песню, которую сейчас исполнял Шаляпин, раздумчиво сказал Петр. И неожиданно с таким напором, будто держит речь перед большой толпой, заговорил, обращаясь к соседу, порывисто и страстно: — Слезы голодных, жестоко обманутых, боль сердца народного, его стон и плач в этой истинно русской песне. И все-таки, Олеша, люб мне Шаляпин наш более всего иным: каким-то буйным, что ли, озорноватым мужицким темпераментом… Шаляпинская песня — ты прав — подымает, брат, возвышает душу. Да, такая песня ведет вперед, и только вперед!

Новая волна аплодисментов заглушила слова Петра.

Федор Иванович уже в третий раз выходил к рампе, кланялся, но петь не собирался.

И тут с галерки, покрывая гул приветственных рукоплесканий, раздался властный, баритонально высокий, но необычайно свежий, молодой и зычный басок:

— Бра-а-аво-о, Шаляпин. По-о-овторить!

Шаляпин высоко поднял голову, приложил козырьком руку к глазам, начал всматриваться в население райка. В этом по-своему красивом голосе он готов был услышать силу и мощь соперника и, видимо, искренне тому порадовался.

— Пов-то-о-ри свое «браво»! — ответно крикнул он на шаляпинских низких октавах галерке.

Теперь уже стоя, Сергей Ермов еще громче, но высоко, чуть ли не в теноровом регистре, бросил сверху на сцену молодцевато и задористо:

— Про-о-о-сим Шаляп-и-и-ина-а!

И в ответ зазвучала любимая волжская «Дубинушка».

Галерка дружно подхватила припев:

— Подернем, подернем,

Да ууух-не-ем…

Шаляпину, видно, не впервой было слышать такую втору.

И официальный губернский город, а почти весь партер и ложи нового городского театра были заняты высокими губернскими чинами — и светскими, и военными, и духовными — впервые услышал со сцены своего театра гневные, бунтарские слова народной, по-разински удалой песни.

Глаза молодых парней сверкали. Те, что сидели в последних рядах, давно поднялись со своих мест. А к концу песни почти вся галерка пела стоя. Оглушительными хлопками крепких и жестких рабочих рук приветствовала она своего любимого артиста-волгаря. Когда опустились на свои места, крепко сжимали молодыми мозолистыми руками свои палки. Маринке почудилось, будто это и были те дубинки, которые помогут решить трудный многовековой спор между людьми труда и горсткой власть имущих.

Тут Маринка увидела, как Горький там, внизу, в ложе, энергичным рывком головы откинул свои длинные волосы, крепко схватил свою суковатую палку и только теперь помогает своей партнерше подняться с мягкого кресла. И на Маринку вдруг нашло какое-то прозренье. Она увидела на галерке множество таких вот Горьких — и волосы, и косоворотки, и кушаки, и палки — все было, как у него. Вот кому хотят подражать молодые рабочие. Даже своим внешним видом многие из них стремятся быть похожими на него, на своего кумира Максима Горького.

Теперь и Маринка твердо знала, у кого учиться тому, как жить. Не велика беда, что она не парень. Жаль, что до сих пор очень мало читала его книг, хотя и не раз слышала и о нем самом, и о его творчестве от брата и от его друзей. И еще одна мысль была неуемна: «Каков этот тихоня Сергей Сергеевич! И какой у него удивительный голос!»

Концерт окончился. И огни рампы погасли.

Вскоре к театральному подъезду подкатил закрытый фаэтон с двумя керосиновыми фонарями по бокам кучерского высокого сиденья. А на нем, в кучерской высокой шляпе, с белыми перчатками на руках, восседал уже знакомый Маринке по Бежице приятель Григория Прохор.

— Переманил-таки меня вслед за собой ваш братец, Мариночка, — мягко улыбаясь ей, сказал Прохор, — И место нашлось неплохое.