Холодные зори

3. ХОЗЯЙКА ШКОЛЫ РУКОДЕЛИЯ

Нет, не работа у Ройтмана определяла теперь Маринкину жизнь. На семейном совете принято было решение учиться Маринке дома: Борисов пригласил двух репетиторов.

Щеголеват и неизменно галантен со своей ученицей был репетитор по математике и черчению — черноволосый и стройный молодой техник Григорий Борман. Но становился жестоковато-надменным и беспощадно требовательным, когда спрашивал заданное или ранее усвоенное. Можно было его не понять, переспросить один и другой раз. Однако забыть усвоенное, как любил повторять Григорий, «на века» Маринка не имела никаких прав. «Пройденное однажды — вспоминать моментально!» — таков закон репетитора. Поэтому и был он непреклонен при опросе.

Алгебра давалась Маринке труднее, нежели геометрия, а черчение было для нее отдохновением души. Карандаш и резинка, линейка и угольник, рейсфедер и циркуль — все это одинаково было послушно в ее ловких руках, под ее острым и точным взглядом, при ее удивительной усидчивости и трудолюбии.

И наконец настал день, когда Борман заявил, что уроки черчения прекращает и все освободившееся время они посвятят урокам по математике.

Занятия велись по строгой программе специальных классов гимназии, чтобы Маринка в будущем могла сдать математику за гимназию экстерном.

У Петра Ермова, наоборот, и намека не было на систему или определенный объем знаний.

— Здравствуйте, Марина Ивановна! Я пришел вести, надеюсь, приятные не только для меня, но и для вас душеспасительные беседы из литературы россов и их новейшей истории, — такими словами он начал их первое занятие. Тогда же попросил Маринку написать пробный диктант, чем немало смутил свою слушательницу, которая с большим трудом могла разве что выписывать небольшие тексты из книги для чтения, И буквы получались при этом неровные, а строчки то ползли круто вверх, то вдруг опускались вниз. Тетрадями в линейку она никогда не пользовалась.

Пунцовая от волнения, с пером в руке, беспомощная и подавленная, сидела Маринка, низко склонясь над линованным листом белой бумаги, но так и не решаясь испортить его своими каракулями.

А воодушевленный тишиной и большим вниманием своей ученицы молодой репетитор ходил от окна к двери, затем обратно, заложив руки за спину, и медленно, слегка по-волжски окая, вдохновенно диктовал, читая нараспев:

Слободска больша дорога

Вся слезами улита,

По ней ходят и гуляют

Молодые некрута.

— Надо так и писать, как в народе говорится, — говорил Петр, — не «рекруты» — это по-книжному, а «некрута» — здесь и рифмовка опирается на народное окончание, на «а», скажем, не слесари или инженеры, а слесаря, инженера. И дальше идет, сложенная народом, я бы оказал с некоей лихостью, игривостью, припевка:

Некрута, некрутики,

У них железны прутики,

Свое сердце тешили,

На них платочки вешали…

— Написали? Давайте проверю, — подходя к Маринке, весело сказал Петр.

А Маринка сидела ни жива ни мертва, румянец схлынул со щек, и язык ей не повиновался.

Петр увидел девственно чистый лист линованной бумаги, но не смутился.

— Добро! — как ни в чем не бывало, продолжал он. — Теперь мы разучим это маленькое народное восьмистишье, на мой взгляд, шедевр современного народного стихосложения.

И Маринка с ходу слово в слово повторила эти поулочные припевки, которые уже не однажды слышала в поселке.

— Чудесно! — похвалил Петр.

После этого урока Маринка твердо решила заниматься с Петром Ермовым только литературой и историей, а писать взялась учиться сама. И прослыла вдруг зазнайкой и задавакой. Знакомые молодые люди оставляли, случалось, на ее имя записочку с изъявлением своих дружеских чувств или просьбами пойти, например, на спектакль рабочего театра. Маринка прочитывала записочки, но сама ответных записок никогда не посылала. Приходилось парням находить момент, чтобы устно повторить свое приглашение, и тогда, естественно, Маринка или отказывалась пойти, если не могла, или соглашалась.

— Ефросинья Силантьевна, — жаловался Маринкиной тетке Гришин товарищ Миша Крохин, — вы бы хоть подсказали Марине. Такая милая, работящая, умная девушка, лишенная всякого жеманства, теряет все свое обаяние из-за непонятного афронта.

— О чем ты? Растолкуй мне, что за этим непонятным словом стоит.

— Да уж больно барыньку из себя разыгрывает, — напишешь ей записочку, с добрым дружеским расположением напишешь. Но ответа не жди. Только при случайной встрече из нее ответ этот и выдавишь. Ни к чему, мне думается, эта столичная заносчивость.

Тетка отшучивалась, как могла, и ссылалась при этом на дурное воспитание, полученное, мол, Маринкой еще в отрочестве у мадам Снизовской, вздорной и гордой полячки.

— Видно, там, у них в Варшаве, не приняты эти записочки всякие да письма, — говорила она, еле сдерживая улыбку. — Налаживайте дружбу без помощи почты и бумаги. Так-то, может, оно и лучше.

Очень бы хотелось Фросе помочь Маринке, да она и сама писала с трудом, какие уж там занятия с племянницей.

Но занятия с педантичным и требовательным Григорием Борманом шли теперь у Маринки более уверенно, а Петр Ермов не мог нарадоваться цепкой памяти и сообразительности своей ученицы.

С каждым днем Петр все более убеждался, что пришла пора приобщить Маринку к более серьезным занятиям в коллективе кружковцев-подпольщиков.

И на одном из занятий прямо сказал свой воспитаннице:

— Ты у нас примерная ученица. Но ты, заметь, и сама плоть от плоти, кость от кости трудовой, рабоче-крестьянской семьи. И тебе мало простого ученья. Самой надо участвовать в борьбе за лучшую жизнь своего народа, своего класса.

— Петр Леонтьевич, а что такое класс? Я знаю, что так называется учебная комната в школе, но вы вкладываете в это слово какое-то иное понятие.

— О классах и классовой борьбе, Маринка, говорить открыто в наше время опасно, хотя понятия и определения эти строго научные, а наука эта называется марксизмом, то есть ученьем о рабочей революции против царя и помещиков. И пока что эта наука доступна лишь революционерам-подпольщикам. Они вынуждены собираться тайно, небольшими группами, чтобы их не предали шпики, чтобы не поймала полиция, не бросила в тюрьму.

Ермов рассказал Маринке об основах конспирации, принятой у революционеров.

— Я-то не болтлива, Петр Леонтьевич, мне верить можно, — твердо и убежденно сказала Маринка.

— Вот и я так думаю. А потому и предлагаю тебе вступить в наш кружок, где занимаются люди проверенные и надежные, познают азбуку сложной революционной науки. Ни родные, ни друзья не должны будут знать, где мы собираемся и зачем ты туда ходишь. Для них всякий раз надо будет подыскивать благовидный предлог. И чаще всего места сбора будут разные. Ну, а в субботу, часам к пяти, я заеду за тобой на извозчике, приглашу прокатиться по историческим нашим местам — на Пески, на Болото, в Марьину Гриву, в Больничную рощу, в Борки, на Волжский съезд к заводскому причалу. Сойдем неподалеку от места сбора, извозчика отпустим. Ну, а после кружка найдем другого и приедем домой, как с прогулки. Подойдет?

— Это замечательно, Петя, милый ты мой учитель и наставник. А мы и взаправду поездим немного?

— Ну конечно. И о нашей исторической экскурсии ты уже сегодня можешь рассказать и тетке, и брату, чтобы не был мой приезд для них столь неожиданным. А у Ройтмана в этот день освободись пораньше, чтобы к моему приезду быть дома.

— Спасибо, Петр!

— Погоди благодарить. Беру тебя на дело трудное, требующее и сил, и воли большой, и решимости. А иной раз и больших лишений. Не забывай об этом, милая подружка.

И вот уже Петр с Маринкой шагают под руку, словно муженек с любимой женушкой, по безлюдной еще в это сравнительно раннее время улице на Песках. Проходной двор, глухой закоулок, и они у калитки. Петр нажал на щеколду, и мимо одноэтажного приземистого домика они углубились в дальний зеленый уголок двора, где под раскидистыми ветвями старого клена в затишке примостилась банька — место явки членов подпольного рабочего кружка. И тут их неожиданно окликнули.

— Восход! — прошептала Маринка пароль. — Мы вместе, — добавила она, не отпуская Петра.

Дежурный невольно улыбнулся: он давно и хорошо знал Петра, старосту их кружка. Но сказал по-деловому:

— Проходите. Придется немножко обождать, не все собрались. Занятия сегодня будет вести сам товарищ Свердлин.

А однажды получила она и первое поручение подпольного местного комитета РСДРП.

Зашел к ней как-то субботним вечером — не заниматься, а в гости, это сразу было видно по его ослепительно белой рубашке с новым галстуком и «с иголочки» тройке из синего добротного тонкошерстного сукна — Петр Ермов, а с ним Василий Адеркин.

Бутылка вина, пирожные и даже цветы — все говорило, что пожаловали визитеры. Сели пить чай, болтали о поселковых новостях, о погоде. Подошел и Маринкин брат. Чаепитие продолжалось мирно и весело.

— Мать моя матушка, — картинно балагуря, ударил вдруг себя по лбу Василий, — совсем заболтались в гостях-то у вас, Марусенька, с Петром свет Леонтьевичем и чуть было главного не забыли.

— Просьба у нас к тебе, Маринка, — серьезно сказал Петр.

Брат с сестрой переглянулись.

И Адеркин уже деловым тоном разъяснил:

— Девчата и бабы наши заводские, слыхали мы, часто бегают сюда к вам, Марь Ванна, — не выдержал серьезной манеры Васек, — то скроить покажи, то научи цветочки вертеть.

— Я всегда, Вася, готова помочь подружкам в чем могу, — ответила Маринка.

— Вот и надумали умные головы, а не помочь ли тебе, Марь Ванна, открыть нашу рабочую школу кройки и шитья, — шутливо и вместе с тем явно серьезно сказал Василий.

— Такую школу в наших условиях можно открыть лишь как частную школу мадам Борисовой, — сказал Григорий.

«И как это я, тертый калач, до сих пор не придавал никакого значения тому действительно верному шансу, который при умелом подходе к делу может иметь обладательница всех тех многочисленных справок и дипломов, что Маринка вывезла во второй свой наезд в Москву», — невольно подумал брат.

А Маринка сообразила, что немалую помощь в открытии собственного «дела» могла бы оказать жена главного инженера Волжских заводов, с которой она месяца два назад познакомилась у Ройтмана. Маринке пришлось учить ее делать искусственные цветы. Та даже стала присылать за Маринкой выезд своего мужа. К счастью для Ройтмана, барыня быстро уставала от работы, которая требовала большого напряжения и усидчивости. И Маринка часа через полтора возвращалась к себе в мастерскую.

Старик получил возможность все чаще оставлять свою помощницу в мастерской одну, отправляясь по именитым заказчикам. Это позволяло Марине почувствовать вкус настоящей самостоятельности в работе, и теперь она ничуточки не страшилась стать сама хозяйкой швейного заведения.

А вскоре через верных дружков и приятелей, не без содействия Зины Рокотовой и ее муженька ненаглядного, известного всему поселку полицейского ротмистра, а также доброхотной второй половины главного инженера, было получено разрешение местных властей, и Марина Борисова ушла от Ройтмана, открыв свое дело.