Дары инопланетных Богов

Праздничное платье, подаренное пасмурным утром

В это же утро Антон видел сон. Приснилась та рыбка из прежних сновидений. Она также плавала, мерцая и серебрясь, и ласкалась как девушка, а не как рыбка. Он понимал, что это Икринка, её игра, ждал, когда она вынырнет и превратится в девушку окончательно. Но блеснуло тонким и рассекающим пространство лучом, нечто вроде лески, и никого уже не было, никакой русалки. «Я как маленький», — сказал он сам себе, — «вижу сны и страдаю, если они плохие». Она спала рядом, и никто не ловил её ни на какую подлую блесну. Он погладил её кожу. Не мираж и не русалка в чешуе, пусть и серебряной, а живая и любимая. Подлинная.

Пробегая по давно заброшенной дорожке, увидел на бревне в заповедном углу Нэю. Она любила там прятаться от всех. Она изменилась, в том смысле, что уже не наряжалась как прежде. Одежда была милой, но и простой. Вероятно, она устала от своих затей, да и не было в том прежней надобности.

— Как мне все надоели! — пожаловалась она Антону. — Тут одна персона из Администрации города, считающая себя очень значимой, сказала, что зря я возгордилась. Что я лишь обслуга. И это во всех смыслах. Ты понимаешь? Как мне хотелось разрезать ножницами то платье, которое она примеряла. Я украшаю это бревно, делая из него женщину, и что в ответ? Представь, какой визг она бы подняла? Но меня не так воспитывали, как тех, кто меня вечно окружает. Я не даю себе распускаться, не отпускаю на свободу свои гневные импульсы. И я не сорвалась. Рудольф смеётся, говорит: не шей, ничего не делай. Пусть злятся. Но он скрыт в своём «Лабиринте», а я тут живу. В сущности, я тут одна. Я так боялась этого, но это произошло со мной.

— Что произошло? — не понял Антон.

— Я стала падшей. Он же не хочет идти в Храм Надмирного Света. А какое платье я мечтала себе сотворить, Антон! И если сказать правду до конца, я его и создала. Я расшила его цветами и бабочками.

— Бабочками, — повторил он.

— Да. Крылья перламутровые, узор из камней, а платье как было у мамы, небесно-зелёное, — и она вздохнула.

— Ты всегда была выше предрассудков. Не обращай внимания. Ты всё равно тут неприкосновенна.

— Но я страдаю от грубых людей. От их оскорблений я заболеваю. Их презрение меня ранит. Это может лишить меня красоты. — Она забавно и скорбно сжала пленительные губы, носик заострился от обиды. Но и в своём умилении Антон понимал её человеческое страдание и не понимал Рудольфа, не жалеющего её. Что изменилось бы в нём, пойди он на этот их обряд? А для Нэи это было значимо и важно.

— Антон, — она оживилась, — я немного лишь перешью платье, я хочу подарить его Икринке, ладно? Ты возьмёшь? Ты сделаешь ей подарок, как бы от себя. Вдруг она не захочет принять его из моих рук. Она изменилась ко мне.

— Хорошо, — согласился он, не испытывая ни малейшего интереса к платью, но желая утешить Нэю. — Я бы с радостью пошёл в Храм Надмирного Света. Там красиво, и обряд великолепный. Но Икринка не хочет. Ей всё равно, кто и что говорит. Она не такая чувствительная к мнению других, как ты. Она необщительна и замкнута.

— Она чувствительна и горда, Антон. Ты плохо понимаешь её. Но, может, вы и соберётесь? В Храм? Я подарю?

— Подари, — и он обнял её по-дружески. Она была так мила и добра. Прикоснулся к её волосам губами. Даже от волос шёл мягкий запах доброты и нежности. «Сказочная женщина», — подумалось ему. И как взревновал бы Венд, случись ему увидеть эту сцену. На дорожке показался Артур, одетый в местный «маскарад». В свой свободный день он бесцельно слонялся по лесопарку, но определённо сиреневый кристалл притягивал и его. Увидев Антона издали, он замер, а затем метнулся в сторону и пропал за деревьями.

— Бегает за твоими девчонками? — спросил Антон у Нэи.

— Нет, — ответила она, — впервые и вижу его тут. То есть, я хотела сказать, что он не приходит сюда никогда.

— Рудольф редко отпускает его. Муштрует как штрафника. Артур злится, хотя это у них взаимно. Он не называет его отцом, и Рудольфу, конечно, обидно. Но Артура можно и понять.

Нэя застыла в изумлении. Она ничего не знала. — Отцом?! Выходит, он брат Икринки? Она с ним общается?

— Нет. Она и не знает. Если отец не говорит, к чему мне сообщать?

— Как хотела бы я родить такого же сына. Дети, как двери в будущее. Они люди будущего. А он, Рудольф, говорил о сыне, оставшемся на Земле, но я не знала, что это Артур! А ты хочешь сына, Антон? От Икринки. У вас будет чудесный ребёнок.

Антону опять стало неловко от её, всё же, несколько и безграничной искренности.

И вот Икринка вертелась в холле, и крылья бабочек кружились на воздушном подоле, вызывая щемящее чувство, что всё это уже было. Только давно, только не здесь, только там, куда закрыты и временные и пространственные порталы. «Чем я тут занят? — думал он, смеясь над собою, — «и это наполнение сложнейшей Миссии землян тут? Девочка — бабочка? Но я же «ксанфик» — ботаник. Мне и положено всё это изучать. И все мы зависли в каком-то застойном блаженстве, как в волшебном янтаре, словно неизвестный мир набросил на планету призрачную ткань с волшебным узором и дал столь же призрачную возможность забыть обо всём, что скрыто за миражом. Но почему кровавые подвиги — это почётно? А любование родной девочкой в её наряде это ничтожно и недостойно мужчины? И ради чего живёт человек, как не ради того, чтобы бесконечно отворять двери в анфиладе, ведущей в непостижимое будущее. В его открытую и зовущую бесконечность. А дело мужчины и воина устранять тех, кто стремится закрыть эти двери, заглушить тихий зов воем рвущихся бомб, завалить перспективу руинами и изуродовать пороком тех, кто и рожает это будущее».

— Они будут смеяться, — сказала она, рассматривая аппликации на почти воздушной ткани. Антон поделился с нею своими мыслями, в сущности, проговаривая их вслух сам себе, но она неожиданно ответила тоном того самого мудреца, который в ней жил. — Это происходит от того, что в вас не изжиты многие дикие атавизмы. Вы считаете до сих пор подвигом уничтожение жизни, все эти ваши битвы и борьбу. Но когда-то просто было выгодно уничтожать избыток вашего населения в войнах, из-за нехватки ресурсов жизни, из-за желания власти над чужой жизнью и манией слыть владыкой смерти. Люди-людоеды слишком долго властвовали над вами. Но были ли они людьми?

— Что за лекция? — застыл он оторопело.

— Только фрагмент того, о чём говорил однажды Рудольф моему дедушке. Они обожали совместные диспуты, хотя постоянно ругали друг друга при этом и никогда не обижались один на другого. Дедушка очень умный, а у меня хорошая память.

— А, — сказал Антон.

Вечером пришёл Олег. Ему было необходимо развеяться. Он впадал в тоску. Артур с ним не пошёл. Дорожки лесопарка были выложены разноцветной плиткой и напоминали Антону лесопарк около родного жилого комплекса в Подмосковье. Среди подсинённой и бледной, розовеющей

к вершинам деревьев листвы бегали смешные зверьки с улыбающимися, как казалось, мордочками — древесные грызуны. Бело-чёрные и ласковые, они выбегали попрошайничать подачку под самые ноги, но схватить их было не просто. Олега они раздражали.

— Улыбаются. А от людей улыбки тут не дождёшься. Мрачные вечно. Всё у них шиворот-навыворот. Листья как свёкла, — за пределами дорожек сгущался лиловый сумрак зарослей, казавшихся непроходимыми. — Я чувствую себя в этом мире дальтоником. Листья красные, лица синие какие-то, угрюмые.

— Ты стал как шеф. Всё бухтишь. Он тоже вечно плюется на этот лесопарк. По мне так тут здорово. Вы, можно подумать, с шефом прибыли из настоящего рая с инспекцией отстающих миров. Ничего не цените.

— Почему же. Райских мест у них — завались! Ты разве видел тут многие их красоты, кроме их Всемирного Храма, или как он у них называется? В этой их столице сплошные «Ночные оранжереи». Франк говорил, шеф большой любитель был раньше до их посещения.

— Франк стал сплетник. Это от старости у него, как думаешь?

— Он не сплетник. Он откровенен только со мной. Должен же человек хоть с кем-то быть открыт? Кому он тут интересен в человеческом смысле? Ты много с ним общаешься? А он совсем и не старый. Вот скажи, почему в цивилизациях упадка так велик спрос на порок? Не знаешь? Потому что самые высшие разработки, они же и самые уязвимые. Это относится ко всему, и к природе живой тоже. Высшие надстройки мозга гибнут, но инстинкт жизни быстро замещает высшее, но погибшее, низшим, древним, примитивным и стойким. Оно никуда и не исчезает из нас, но подавлено, свёрнуто под более высокими развитыми структурами. И вот оно выползает на свет, час его торжества над разумом означает конец человеку, как таковому, но льстит подонкам от философии тем, что вот! А мы что и говорим! Человек — скотина! Он зверь! В клетку его! В мусорный бак все излишки! Что это такое, психический распад в человеке? Что, если не клочья архаичного, до человеческого без «умия», которое выныривает вдруг из старых наших кладовых? Чего оно там и лежит? А вдруг и сгодится на что? Задачу биологического выживания выполняет и ладно. А ум, это дело наживное! И без него вон сколько форм процветает и жрёт друг друга, вытесняет ловко и неустанно. Микробы там всякие, мхи — лишайники, бациллы — крокодилы. А мы-то залезли в свои звездолёты и думаем себе, серебрясь от собственной святости под светом звёзд: «Где сине-зелёные водоросли, а где мы? Путешественники и разумные избранники Вселенной»? А водоросль-то, она в нас никуда и не делась. Спит себе, свернувшись в уютный клубочек в генетической прапамяти и ждёт, когда ей засрать наш хрустальный водоём, чтобы всё в нём передохло. — Олег совсем не был настроен на праздник.

— Ну, философ из подземелья, может, перестанешь бухтеть?

Олег взял Икринку за руку и шёл рядом. — Кто была твоя мать? Франк говорил, что тут уже давненько как не было земных женщин, но ты же земная?

— Чем же вы отличаетесь от тех, кто тут живёт? — спросила она, — я не вижу особой разницы. Разве ты умнее всех тех, кто тут работает? На поверхности из местного населения?

— Ты полукровка, — упрямо не сворачивал со своей темы Олег, — но как это и возможно? Ведь шеф все уши прожужжал, что смешение нежелательно из-за некачественного потомства. Заставляет пичкать местных женщин противозачаточными препаратами на случай, короче тот самый, в котором и преуспел сам. В чём же и качество? Если такой шедевр возник, как ты?

— А кстати, — сказал он уже Антону, — Я обратился к нему с рапортом. Штрафной срок давно отработан, я свободен. Я улетаю. Он стал грозить мне отсидкой на островах «САПФИР». Разберут, мол, тебя на винтики и запасные части, и соберут заново, а это будешь уже и не ты, потому что память вынут и другую пристрочат. Ну и пусть. Зато я буду дома. А память, Франк сказал, поправляют только тому, кто сильно травмирован, да и то по личному волеизъявлению. А эти тут создали себе благоустроенную клетку и радуются, разработчики будущего Эдема. А за стенами что? Руины какие-то, пустыни, дикари где-то шашлычок из человечинки коптят, лохмотья, вонь, но присыпано всё блёстками разврата, домами любви и высокой моды вперемежку. А ненависти сколько! Ненависть, злоба тоже вонь, но уже ментальная, духовная, так сказать, идущая от распада цивилизации.