Кровавый рассвет

Влечение к дьяволу

Он спал и вдруг очутился в объятиях ангела. Они, как огонь. Сон ли это? Обнаженная Николетт в его постели. Сверху него, как суггуб. Балдахин колышется от прикосновения крыльев. Да, за спиной у нее именно крылья! И она полностью обнажена, не считая египетских браслетов на руках, подобных змеям. Ее поцелуи воспламеняют, хотя ее губы холодны, как у статуи. Но как же они подвижны при поцелуе! Ее язык проник в рот, как змея.

Она протянула ему нож.

Потом она отстранилась. И он увидел совсем другое создание. Тоже ангела с черными крыльями. Но это был мужчина.

Он проснулся с криком. Его запястья оказались порезанными. Кровь лилась на постель. Проснись он чуть позже, и не успел бы их перетянуть. Он мог умереть. Под гипнотическим взглядом видения из сна. И что самое главное порезал вены он себе сам. А нож ему дала она.

Фердинанд смотрел и изумлялся, как быстро кровь исчезает с простыней. Выходит, и кровь ему тоже приснилась. Не было никаких ран. Были только сны о ней. Такие реальные, что даже явь часто отступала перед ними.

Они снились ему по многу раз за ночь, стоило только закрыть глаза. Вот Николетт, маленькая девочка с золотыми локонами и в роскошном синем наряде. В ее волосах желтые маргаритки. На ее руках кружевные манжеты. Ее локоны длинные, как у феи. А перед ее руками страницы, и она пишет не чернилами, а кровью. Сказочный милый ребенок, но его нежные пальцы хватают змей и жаб, ползущих по столу, мучают их, подносят к пламени свечи. И детские губы смеются с такой злобной нечеловеческой одержимостью.

Подрастающая Николетт в роскошном дамском платье, какие она сейчас уже не носила, с лентами в длинных вьющихся волосах. Такая милая барышня. Настоящая принцесса. Но как она смеется, швыряя лягушек и мышей в разожженный камин. Ее сообщник поджаривает на вертеле гадких сверхъестественных тварей, которые сползлись поклониться своей госпоже. А она хохочет.

В ней живет дьявол. Она сама и есть дьявол, хотя выглядит, как милый ребенок. Настоящая ожившая кукла, но под ножом, который она заносит, скулят и извиваются адские существа.

И она повелевает ими.

Он закрывал глаза и видел, как совсем еще юная Николетт поджаривает на вертеле над костром какое-то еще живое животное. И вдруг понял, что это не просто зверь, а какая-то жуткая сверхъестественная тварь. Но Николетт, тогда еще одетая в атлас и кружева, ни чуть не напугана.

Сны ли это вообще?

Так похоже на действительность. Он все еще помнил свои ощущения после первой встречи с ней. Ее золотой голос будто говорил у него в голове. Она разговаривала с ним без слов, как до этого его любимая статуя.

– Ты неожиданность. Ты нечто непостижимое и необъяснимое. Ты нож, который меня убьет. Но я знаю, что ты предназначен мне свыше и наше соитие неизбежно.

Слова до сих пор звучали в его мозгу, ни кем так и не произнесенные. Ее глаза говорили с ним там, в мрачной зале, ее сознание поработило его душу, и он готов был повторить эти слова ей уже вслух, потому что сам испытывал то же самое.

Годы страданий, самоотречения, постов, аскетизма, воздержаний, молитв и подготовки… неужели все это было зря? Неужели один взгляд дьявола в миг может лишить его всех духовных ценностей? Разве не об этом его предупреждали? Что это создание настолько идеально и возвышенно, что станет непреодолимым искушение для любого. Но такого эффекта он не ожидал. Он не мог сопротивляться. Божественное существо полностью уничтожало его, сжигало изнутри, подчиняло своей воле. Он горел, как в огне.

Единственным спасением было упасть на колени перед алтарем и молиться, что он и сделал. Только молитвы не помогали даже слегка. Он плакал, твердя заученные слова. Образ Николетт перекрывал все. Слезы были жгучими, как ее воздействие. Ему казалось, что вот-вот они станут кровавыми. Он молился с непривычной даже для него одержимостью, но это не помогало. И тогда он достал нож. Чтобы поранить себя. Из его глаз не сочилась кровь, как из глаз Николетт в его видение, но зато его тело заплакало кровью.

Самое главное это избегнуть искушения. В общине не редки были случаи, когда братья выкалывали себе глаза, чтобы избавиться от соблазна. Это было естественно умерщвлять собственную плоть, чтобы дьявол оказался над тобой не властен. Этим они и были сильнее сатаны, они отреклись от того, чем он мог завладеть – от собственного тела и желаний.

Фердинанд помнил старого монаха, который ослепил себя, чтобы избавиться от соблазна дьявольского облика. Он застал его у алтаря в тот момент, когда глаза того истекали кровью, а рядом лежал нож. Старик предупредил его, что нельзя поддаваться ей. Лучше ослепить себя, чем ее любить. Жаль, что это его не спасло. Он закончил жутко. Его выколотые глаза плавали в чаше для причастия, вино в ней смешалось с кровью.

– Не смотри на нее!

Предупреждение оказалось напрасным. Именно от этих слов образ дьявола впервые начал его пленять.

Он помнил, как тело монаха билось в судорогах, как оно покрывалось сыпью, будто ожогами от солнца. Говорили, что тот, кто видит ее, слепнет сам. Но здесь вариант был другим.

Фердинанд начал думать о том, что выколоть себе глаза было бы разумно. Тогда он сможет бороться с ней, при этом ее не видя.

Но как тогда быть со снами? Выходит, ослепить себя было разумнее еще до того, как он увидел дьявола.

Ему снилось, что Николетт стоит в темной церкви у алтаря в терновом венке. Точнее это был венок из роз, но от них остались только шипы. Сами цветы завяли, очевидно, едва коснувшись ее волос. Ведь ее волосы были подобны солнцу, они сожгли розы, а шипы остались, и они ранили ее лоб.

Скульптура у алтаря была вся черной и крылатой. Кажется, она шевелилась во мраке, хотела обнять своими крыльями Николетт, но не могла. Свет, исходивший от ее хрупкой фигуры, будто не подпускал к себе тьму. Что будет, если черные крылья ее поглотят? Этот свет погаснет?

Она обернулась от алтаря, и он увидел, что ее прекрасное лицо залито кровавыми слезами. Она плакала кровью, но глаза оставались на месте, только веки вокруг них приобретали яркий рубиновый оттенок. Ей было больно, но не потому, что из ее глаз сочилась кровь. В ее случае это были всего лишь слезы. Кровавые слезы ангела.

Слишком много снов. Стоит опустить голову на подушку, и они терзают его, как змеи.

Фердинанд различал краем слуха где-то далеко биение часов. Они отмеряли жизнь. Ему еще недолго их слышать. Он достал из-под подстилки нож. С ним лучше было не расставаться ни на миг. Лучше готовиться к тому, что дьявол может войти в келью прямо сейчас, и лучше, если он не будет прекрасен. Убить монстра намного легче. К этому нет никаких моральных преград. Но убить что-то красивое – это противоестественно.

Нужно каяться! Нужно молиться! Он сел в постели и прижал лезвие кинжала к губам, как святыню. По сути, святыней этот кинжал и был, хоть Фердинанд и успел про себя обозвать его мясницким ножом.

Сейчас разумнее всего не спать. Говорят, что исполнитель божьей воли должен быть бдительным. Как хорошо было бы иметь недремлющее око и не иметь сердца вообще. Тогда он мог бы чувствовать себя святым.

Ночь как будто призывала его к молитве. Фердинанд наспех оделся и вышел в коридор. Странное ощущение, что кто-то рядом есть, его не оставляло.

Он прошел молельню. Статуя стояла на прежнем месте. Как будто она могла куда-то исчезнуть? Каждый раз он почему-то боялся, что, вернувшись сюда, не увидит ее на прежнем месте. Интересно, заметили ли другие сходство Николетт и мраморного ангела у алтаря. Или они знали о нем всегда? В конце концов, все здесь знали, что борются с ангелом бога, который отпал от него, но все равно остался своего рода реликвией. Ангел зари! Первый ангел бога в раю. Прекрасный Денница. Что он чувствовал при взгляде на это великолепие? Что за чувства терзали его вообще? Фердинанд не знал, что подталкивает его вперед, но взошел на алтарное возвышение и приложился губами к холодным губам статуи.

Это кощунство! Он знал. И все равно удержаться не мог. Ведь статуя ничего не почувствует. И вдруг ему показалось, что мраморные губы отвечают на поцелуй. Всего на миг! Мрамор, конечно, оставался мрамором, но будто плавился и шевелился под его губами.

Фердинанд отстранился, боясь поднять глаза на статую. Он боялся увидеть коварную усмешку на ее лице. Странно, но он даже не подумал о том, что это первый поцелуй в его жизни. А вот Николетт подумала. Она стояла сзади в тени колонн, ее крылья прятались в темноте, а глаза как будто смеялись.

– Говорят, что расстаться с девственностью это очень больно. Особенно для монаха, – сардонически заметила она.

– Ты! Что? – он не знал, что сказать. Обвинить во всем наблюдающего дьявола или оправдываться.

– Предатели тоже теряют невинность, только по-своему, – напомнила она. – И это тоже очень больно. Только боль приходит уже после свершения. Ты, наверняка, читал библию. Ты помнишь?

Он ощутил, каким горячим стал его лоб, как при лихорадке.

– Их было не так много.

– Тех, кто предал своего бога.

– Да, – Фердинанд ощутил, что ему больно смотреть ей в глаза. Они слишком сильно сияли, возможно, потому, что время ее перевоплощения приходит. Совсем чуть-чуть осталось. И мир перевернется.

В преддверии всего этого она была поразительно спокойна, а вот он нервничал так, что руки тряслись. Фердинанд вспомнил, чему его когда-то учили преподаватели фехтования – спокойствие это привилегия победителя. Дьявол всегда знал, что победа остается за ним. Тем не менее, игра продолжалась. Ангел с темными крыльями как будто заманивал его в ловушку.

– Иуда повесился, – многозначно напомнила Николетт. – Понтий Пилат утопился. Все апостолы, кроме самого юного и невинного, приняли мученическую смерть. Предать легко из страха или из суеверия, но наказание приходит к вам, людям, в виде вашей собственной совести.

Фердинанд знал. Знал, что кончит так же. Или еще страшнее. Ему грезились скалы, холодное море и кровь. И то, как он сам ступает с утеса в эти волны со вскрытыми венами. Он знал, что кончит так же. Так кончает каждый, который предает существо, которое он любит.

– В библии написано не все, – Николетт обхватила колону, и он заметил, как неестественно удлинились ее ногти. – Жаль, что ты никогда не посмотришь на мир так, как смотрю на него я. С высоты моего полета.

На что она намекала? Он не знал, но ему вдруг мучительно захотелось, чтобы эти руки обхватили не мрамор, а его. На них блеснули золотые старинные украшения точно такие же, как он видел во сне.

– Ты веришь… – он понял, что начал неправильно, она не верила, она все знала наверняка. – Ты можешь сказать мне, ангел, бывают ли сны на грани яви?

Он не мог забыть тот сон, в котором сплетались их тела: человеческое и ангельское.

Николетт задумчиво отвела взгляд, как будто видела его желания насквозь. Она, должно быть, презирает все человеческие желания, как он до этого презирал людей, которые поддаются страсти вместо того, чтобы отдать себя служению богу.

Ее золотистое светящиеся тело скользнуло в тень, и он испугался, что сейчас она исчезнет.

– Николетт! – он окликнул ее внезапно, сам удивившись своей пылкости. Наверное, следовало назвать ее как-то по-другому. Королевой ада. Ангелом тьмы. Денницей. Но он не мог пересилить того первого впечатления от вида ожившей скульптуры. Его греза носила только это имя. Николетт! Звук, который сам по себе ничего не значил, но для него он значил все. Никакие древние имена не могли поглотить то существо, которое он сейчас видел перед собой. Оно было выше их, уже отдельное и от мира и от библейских сказаний.