Кровавый рассвет

Раскаяние

Сон был тяжелым. Во сне он поднимался к алтарю, сжимая нож в руке, которую прятал за спиной. Он надеялся, что статуя ангела не заметит ножа. Он шел прямо к ней. Он хотел поцеловать ее до того, как снесет мраморную голову, но статуя вдруг ожила и сомкнула его в давящих мраморных объятиях.

Он проснулся, ощущая сильную физическую боль. Все тело ломило, как будто ночью его сильно избили палками. Фердинанд болезненно сощурился от яркого утреннего света. Утром он едва мог это вспомнить: то, что произошло ночью. Он встал. Его тело было в рубцах и кровоподтеках. Если он всю ночь провел в объятиях статуи, то это ожидаемый результат. Но как же разрывалось сознание!

Что было правдой, а что фантазией? Порванная одежда ни на что не годилась. Он порылся в стенном шкафу и нашел нечто подобное одеянию послушника. Оно было серым и непривлекательным. Как раз подходит для того, чтобы скрыть следы ночной битвы. Акт любви теперь больше напоминал войну. Он вернулся из объятий ангела, как с поля боя.

Это ли есть любовь? Так ли бог любит своих созданий, чтобы их уничтожить?

Что делать теперь?

Молиться? Поститься? Каяться? Предупреждать других от близости со сверхъестественным существом или во избежание позора и разоблачения скрывать ото всех свою страшную тайну?

Фердинанд вдруг неожиданно резко понял, что ангел улетел, и он остался со своими бедами один.

Николетт легко бросила его, но лицо болело от ссадин, оставшихся после ее поцелуев.

Сейчас еще только рассветает, а его глаза болят так, будто он смотрит в упор на палящее солнце. Он ощущал себя калекой, чьей-то сломанной игрушкой. Божество позабавилось с ним, и он остался разбитым и ни на что не годным.

А время неумолимо близилось к роковой точке. Остался всего один день. Фердинанд не различал больше боя часов. Они как будто смолкли. Возможно потому, что шанс утерян. Он поддался на искушение, и дьявол победил.

Где кинжал? Фердинанд был уверен, что тот исчез, но оружие лежало на полу, холодное и своим видом слегка отталкивающие. Оно походило на спящую в траве золотую змею. Он все же наклонился и поднял его.

Можно ли еще что-то исправить? И как быть с собственной совестью? Внутри будто что-то разбилось. Вдребезги! Он чувствовал, что стал совсем другим.

Он пришел в собор, усталый, обреченный, изувеченный после ночи с дьяволом. Никогда никто из его наставников не видел его таким. Прошлая ночь была ночью любви, но он вернулся с нее как с войны. Избитый и полумертвый. Лишь память о пережитом болезненном наслаждении все еще держала его в жизни, но воспоминания тоже становились мучительными. Переспав с демоном, он кинул вызов не только богу, он вдруг увидел обратную сторону всего, что обожествлял до сих пор. Мир перевернулся. Блаженная человеческая слепота уступила место сокрушительному прозрению. Но лучше было не прозревать, чтобы узреть мир таким. Миром, где не стоило жить. Без Николетт. Без прекрасного дьявола.

Люди, которые прозревают, кончают с собой, потому что окружающий мир становится им противен.

Лучше бы он вернулся сюда из борделя, тогда его поняли бы и отпустили грехи. Но он вернулся, как из мира фей, где, однажды вкусив запретных наслаждений, уже становишься безразличен к жизни.

Как холоден был взгляд брата Лисено, застывшего у алтаря. Он старательно отводил глаза, старался смотреть в пол, как будто сам чего-то стеснялся. А кругом ведь были только статуи и неощутимое присутствие божества. Здесь нет бога, хотел сказать Фердинанд, но я только что был с ним, потому что мой бог теперь дьявол. И только что узнанные удовольствия запретной любви здесь не причем.

– Всё кончено, для меня, – он разорвал воротник, демонстрируя жженые шрамы. Печати дьявола. Поцелуи падшего ангела. На его лице должно быть тоже осталась печать после ночи любви с неземным существом.

С созданием, которое он должен был уничтожить, и которое его поработило, сломило полностью его волю. И сделало… счастливым? Фердинанд рассмеялся, горько и коротко.

– Теперь я знаю, как это бывает, но не между людьми. Я проклят?

Другого бы потащили на суд инквизиции, заметив такие отметины. Его наставник старался на них даже не смотреть. И от этого ему стало еще больнее. Что-то нестерпимое рвалось наружу. Боль, которая копилась так давно, прорвалась в яростной вспышке только сейчас.

– Всю жизнь вы приучали меня к тому, что аскетизм это главное. Отречение от собственного тела, от чувств и желаний. Я жил так много лет и зачем… если понял, что ночь в объятиях падшего ангела это и есть рай.

Вот вызов в тишину. И никакого ответа. Его учителю было нечего возразить.

– Мой рай. Ощущение запретной близости со сверхъестественным существом дало мне всё то, в чем всевышний отказывал. И я вдруг понял, что мой бог теперь это дьявол.

– Да, искушение очень сильно… – попытался завести прежнюю песню Лисено, но Фердинанд его не слушал.

– Ведь бог это не тот, кто стоит безмолвной статуей в тишине храма, а тот, кто открывает тебе наслаждение жизни. Чтобы можно было дышать и жить, а не сковывать себя.

– Но ведь вместе с наслаждением она открыла тебе и безумную боль.

– Да… – он уже чувствовал эти черные позывы в сердце и не мог ничего возразить. – Но ощущать себя нужным божеству, близким с ним физически…

– И ты считаешь, так будет всегда? Ангел будет являться снова и снова, пока на твоем теле не появиться столько травм, сколько оно уже не сможет перенести? – в холодном тоне брата Лисено уже не ощущалось сочувствия. Его глаза, как будто говорили «я никому тебя не выдам», но вместе с этим они и скрывали что-то. Какую-то тайну. Фердинанд чуть сощурился, будто мог ее рассмотреть за спокойствием морщинистого лица, на котором не было ожогов, но лежала некая печать.

Старый монах двинулся к нему, сделал какой-то неопределенный жест и доверительно шепнул.

– Посмотри на монаха-горбуна, на жженые шрамы в форме запретных символов на его теле, а еще на брата Амбросио, он тоже носит отметины наивысшей любви. Демоны приходят и уходят, а люди остаются страдать. Пройдись мимо келий братьев, и ты заметишь, что кто-то из них до сих пор спит с раскрытым окном, до сих пор ждет… но демон уже насытился и давно улетел. Все они легко насыщаются нашими чувствами к ним.

– Вы говорите так, будто познали это сами?

Фердинанд ощутил, что был слишком резок, но ответа на словах не последовало. Лисено лишь, молча, и неохотно распахнул свою робу на груди. И все вдруг стало понятно. Ожоги не были свежими, но символы и как будто следы когтей… Фердинанд отшатнулся.

– Это было давно, еще в мирской жизни, не все, как ты, нарушают обет, другие приходят сюда в поисках утешения после того, как эти существа оставили их.

– А что если они не хотят нас оставлять? Что если бог им это велит, как велел мне…

– Ты страдаешь, сын мой. Тебе больно…

Протянутые к нему как прежде утешающие руки теперь заставили его чуть ли отшатнуться.

– Я мертв, – только и ответил он. И это было правдой.