Кровавый рассвет

И статуя ожила

Фердинанд примерялся долго. Сможет ли он взять в руки кувалду и разрушить самое ценное, что только существует для него в этом мире?

– И в раю, и в аду нет ничего прекраснее тебя, – прошептал он, обращаясь к статуе. – И ты как будто единственное, что есть во вселенной.

Он вдруг понял, что впервые обратился к ней вслух. Как раз перед тем, как собрался уничтожить. Сказал бы глава ордена, что это правильно или назвал бы это сумасбродством? Ведь нужно сокрушить зло, а не его скульптурный портрет. Для Фердинанда это было своеобразной проверкой на прочность. Если он не сможет ударить молотом по мрамору, то не сможет обезвредить и Николетт. Для него она тоже оказалась святыней, только потому, что внешне была похожа на этот кусок мрамора.

– Удивительно, как дьявол может манипулировать нами лишь благодаря своей внешности, – красивый голос тоже казался источаемым мрамором.

Конечно же, Николетт уже стояла в нише за его спиной. Фердинанд знал это еще до того, как обернулся. Она сложила крылья над головой и водила когтями по арочному столбцу ниши.

Он не знал, что красивее: она воплоти или она же во мраморе. Ему хотелось повернуть голову назад, чтобы сравнить, но ее взгляд как будто его не отпускал.

– Я знаю, как ты можешь со мной справиться, – ее голос издевался и в то же время был серьезным. – Ты можешь выколоть себе глаза. Если ты перестанешь видеть меня, то у тебя появиться намного больше силы. А еще забей себе гвоздями уши, чтобы меня не слышать.

Она вышла из ниши и двинулась к нему. Эффект был такой, как будто она только что сошла с пьедестала. Фердинанд даже шарахнулся от нее в сторону, но она уже была рядом и даже прикоснулась к нему.

– А еще ты не должен меня чувствовать.

Ее рука легла прямо ему на сердце, отчаянно бьющиеся под рясой.

– Чувствуй только нож, – посоветовала она с изумляющей искренностью. – Его рукоять в своей ладони. Думай только о том, что должен убить или умереть.

Он отшатнулся от нее, хотя сам этого не хотел. Ощущение волшебного прикосновения ее руки осталось как будто где-то далеко. Казалось, что она не произнесла эти слова, а выдохнула их в его лицо огнем.

Она могла дышать огнем по-настоящему, а не в переносном смысле этих слов. Он это чувствовал. Он знал о ней все, что было известно ордену, а именно информацию, передаваемую из поколения в поколение веками, даже тысячелетиями, но оказалось, что он не знал одного, для него самого важного – того, что статуя это она.

Вернее, ее копия.

Он наконец-то нашел в себе силы обернуться. Мраморный ангел остался на прежнем месте, на почетном возвышении. Точный ее двойник, только весь белый и неподвижный. Как он раньше не рассмотрел легкого коварства на идеальном мраморном лице!

– Ты убивал раньше? – она, живая, снова привлекла его внимание, как будто статуи и не было. Как будто статуей всегда была она, и вот пробил час, когда она задвигалась и заговорила.

– Я – да, – с пугающим безразличием призналась Николетт. – Много, много раз. Я становлюсь сильнее, когда убиваю. И мне это нравится. Единственное, что я не успеваю сделать, так это сколотить гробы для грешников, но наказание всевышнего настигает их через меня.

Она легко шевельнула крыльями. Фердинанд ощутил от их взмаха легкий ветерок.

– Ты часто думаешь обо мне?

– Каждую минуту своей жизни, – честно признался он.

– И как ты думаешь, почему я до сих пор тебя не убила?

– Тебе помешали какие-либо благословения или святыни, или молитвы… – еще до того, как она покачала головой, собственные предположения показались ему абсурдными. – А как считаешь ты сама?

Секунду она молчала.

– Я не знаю, – казалось, что собственный ответ удивил ее саму. Он впервые увидел, как обескуражено нахмурились ее брови. Если бы можно было насмотреться на это лицо. Хотелось видеть его перед собой всегда. Только его и ничего больше. А стоит ему исчезнуть из твоего поля зрения, тогда не зачем и жить.

Так феи сводят с ума людей своим видом в детских сказках. Но это не сказка, и Николетт не фея, а он не ребенок. Когда пришел в орден он уже был взрослым, а не ребенком. Он знал, какой путь выбирает.

– Так вперед! – предложила она. – Разбей всё, ради чего жил.

Она ли вложила молоток в его руку или кто-то его здесь забыл. Фердинанд смотрел на него с недоумением.

– Попробуй! – она помогла ему развернуться к статуе. – Представь, что сейчас часы пробили, а цель перед тобой. Ты же не можешь отступиться. Насколько крепка твоя вера? Неужели не крепче, чем твое уязвимое человеческое тело.

Ее коготь слегка царапнул его по шее.

Фердинанд не знал, что его подстегнуло. Он собрался и нанес удар чуть ниже крыла по плечу. Мрамор чуть осыпался и раскрошился, побежали трещинки, но статуя осталась непоколебима.

Он тут же обернулся к Николетт, чтобы проверить, не кровоточит ли ее плечо, но оно было нетронуто, и статуя вдруг начала восстанавливаться, будто во сне. Побежавшие по ней трещинки сгладились, как если бы их и не было. Белое крошево собралась назад, образуя целое основание крыла над плечом. Ни царапинки!

Молоток выпал из его руки, со стуком ударился об пол.

– Красиво, правда! – Николетт положила свои когтистые руки ему на плечи. – Есть материи, которые сами о себе заботятся. Бесполезно их трогать. Ты ничего не изменишь.

– Бесполезно убивать тебя, ты вернешься, – он все же нащупал рукоять кинжала у себя за поясом, хотя и знал, что не сможет пустить его в ход.

– Для этого и существует ваш орден, чтобы не дать мне вернуться окончательно. Все хитро задумано. Вы есть, чтобы каждый раз не становилось меня. В каждом воплощении. Пока однажды цикл не прервется. Как думаешь, когда это будет?

– В этот раз? – он смело обернулся к ней. Лицо из мрамора, лицо из плоти – он уже знал, которое ему дороже. Ритуальный нож лежал в его руке, и он ничего не мог. Не сигнал ли это к тому, что она побеждает?

Николетт смотрела на него так, как будто видела насквозь.

– Ты годами учился, но как мало ты знаешь.

– А как много знаешь ты?

Она осторожно провела по его щеке, чтобы не задеть кожу острыми золотыми ногтями.

– Слишком много.

Ее лицо было живым, глаза бездонными, и над всем этим шуршали черные крылья. Их шорох отдавался в его мозгу так настойчиво, как будто был всего лишь плодом воображения. Как будто кроме, как в его голове, эти крылья нигде и не существовали. Шум разрывал ему сознание. А в самом шуме угадывался какой-то шепот. Как будто шептали мириады нечеловеческих голосов. Голосов тех, кто пал вместе с ней и тех, кто остался. И все они хотели ее. Почему она должна была предпочесть вместо них всех его?

– Ты даже не представляешь, какое значение имеет красота. Без нее нас нет, ни меня, ни зла. Красота это уже отдельное существо. Красота это я. Красота – это дьявол. Так не смотри на нее.

Она могла бы прямо сейчас дохнуть ему в лицо огнем и изуродовать. Его должно было пугать, как раскрываются ее губы. Из них в любой момент может выползти струйка яда или дыхание огня.

– Ты помнишь, зачем дал обет? Ради того, чтобы любить статую?

Он кивнул.

Кажется, Николетт его во всем поняла. Или ей было выгодно притвориться. Или произошло что-то еще, чему он не мог дать ни названия, ни определения.

– Все будет хорошо, – она не дохнула в него огнем, даже не попыталась. – Даже если это будет стоить тебе жизни.

Так и должно было быть. Он не имел права бояться за себя. Его приучили к тому, что он должен отдать свою жизнь без сожалений ради общей цели. Но сейчас за миг до исчезновения Николетт он вдруг понял, что ему будет тяжело с этой жизнью расстаться. Так же тяжело, как расстаться с ней.

– Зато у тебя останется статуя, – напомнил надоедливый голос в сознании. – И даже если ты умрешь, эта статуя все равно останется стоять здесь. Люди умирают, а она остается.