Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг

Ахматова 1.0

Итак, в середине 1990‐х годов петербургский антиквар и библиофил А. М. Луценко набрел на золотую жилу: ему посчастливилось приобрести значительную подборку ахматовских рукописей, которые, как он был убежден, происходили из имущества покойной Н. Л. Дилакторской, знакомство которой с Ахматовой общеизвестно (как, впрочем, и то, что Дилакторская была дама в высшей степени осведомленная). Эти несколько десятков листов рукописей стали для А. М. Луценко главным событием его жизни. И когда мы с коллегой не раз бывали у него в середине 1990‐х годов в гостях, он в общем-то вел себя примерно так, как если бы у него хранились не рукописи Ахматовой, а, скажем, ранее неизвестная рабочая тетрадь Пушкина. Как каждый антиквар, а Аркадий Михайлович был именно антикваром, он заострял наше внимание на том, что если обычная рукопись известного стихотворения стоит столько-то (а в 1990‐х годах это не было дорого), то с неизвестными строфами, с вариантами – это уже стоит намного дороже.

Конечно, потратившись на эти рукописи, он решил и что-то продать, а также «ввести их в научный оборот». Несколько листов в 1997 году купила Публичная библиотека, сам же коллекционер начал публиковать их довольно скромно (впрочем, они просочились даже в раздел Dubia собрания сочинений Ахматовой). Тем не менее скепсис некоторых ученых, усилившийся после факсимильного воспроизведения нескольких листов, привел к совершенно невиданному событию. В 2000 году РНБ пригласила для рассмотрения купленных рукописей высококвалифицированного криминалиста, полковника милиции из главка, которая, соотнеся листки А. М. Луценко с подлинными рукописями, установила, что куплены были не автографы Ахматовой, а подражания. Можно только подивиться мужеству сотрудников РНБ.

Несколько статей в петербургских газетах дают нам понять накал страстей. Но как обычно бывает в подобных случаях, коллекционер (продолжавший владеть основным корпусом, куда входила так называемая «Ташкентская тетрадь» и прочее) не согласился с мнением криминалиста, публично заявил, что «исследование было проведено некорректно. Что строки, написанные карандашом, сравнивались с образцами, написанными чернилами. И что эксперт знала, что это Ахматова, поэтому „чистоту эксперимента“ соблюсти не удалось». Безусловно, криминалист может иметь не столь высокий авторитет, как текстолог, однако если в подтверждении автографов мы смотрим на привлечение криминалистов скептически, то, может быть, в распознавании фальсификатов они-то как раз и должны быть более профессиональны.

Что сказали специалисты по творчеству Ахматовой? Здесь особенно стоит обратить внимание на одного из них – покойного М. М. Кралина. Он был одержимым и плодотворным исследователем, и хотя на всей его деятельности лежит печать любительства, а его тезис о сочетании в его штудиях «лирики с наукой» редуцирует именно научную составляющую, в его работах, в чем мы могли убедиться сами, порой встречаются замечательные наблюдения. Так вот, он был в своем мнении однозначен: «То, что мне показал Луценко, безусловно написано рукой Ахматовой. Не все тексты равноценны, но то, что они обнаружены, меня не удивляет. В биографии и творчестве Ахматовой еще очень много непроясненных моментов. Что ж, наука движется вперед».

Относительно предположения о подделке высказался и М. Б. Мейлах: «Подделать это смог бы только гений». Впрочем, Р. Д. Тименчик, изначально настаивавший на том, что весь этот корпус «от Дилакторской» является «фальшаком», в своей рецензии на книгу М. М. Кралина в 2000 году парировал: сделать «это могла бы и персона весьма средних дарований».

В этой связи Р. Д. Тименчик впоследствии воззвал к извечному: почему бы для экспертизы не привлечь специалистов-текстологов? Попутно он высказал и те же мысли, которые мы также высказываем в настоящей книге – не все сотрудники музеев и библиотек, как бы они того ни хотели, обладают необходимой квалификацией:

Здравый смысл, обыкновенный, понудил бы задаться вопросом: если уж теплится хоть какая-то надежда на подлинность автографов и нет доверия проведенной экспертизе, то почему не обратиться повторно к квалифицированной экспертизе. Говорю – квалифицированной, потому что широко простирает халтура крылья свои в дела человеческие и мне, например, приводилось видеть скрепленное гербовыми печатями и выписками из пособий по криминалистике удостоверение подлинности ахматовского автографа на листке из альбома, где стихотворение, тщательно исполненное почерком, диаметрально противоположным ахматовскому, было снабжено четкой подписью «Арс. Альвинг» – см. о нем статью в словаре «Русские писатели. 1800–1917».

Довольно любопытны строки из газетной статьи 2001 года («Не продается вдохновенье, но можно черновик продать», автор Э. Дажунц) относительно того, кто был создателем этого корпуса рукописей:

Кто автор подделки?

1. Безусловно, это человек, хорошо знакомый с рукописным архивом Ахматовой. Почерк очень похож!

2. Кроме того, это человек, которому до мельчайших деталей известны не только творчество поэта и ее жизненный путь, но и воспоминания об Ахматовой, ее современников. Например, в дневнике у К. Чуковского упоминается забытое (или ненаписанное) стихотворение «Юдифь». И оно появляется. Э. Герштейн в своих воспоминаниях приводит запомнившуюся ей ахматовскую строчку: «И дома нет, и дыма нет, и даже думы нет…» У автора подделки тут же возникает мысль – а не создать ли за Ахматову целый «неизвестный» цикл? Создает.

3. И, разумеется, это должен быть человек, не лишенный поэтического дарования.

К уже известным стихам Ахматовой он дописывает строчку, две, три и даже четверостишия. (Правда, о некоторых из этих строк Анна Андреевна могла бы сказать, что они созданы по принципу: вышла Дуня на балкон, а за нею совнарком, то есть достаточно примитивно.)

Но есть и вполне приемлемые образцы. Неспециалисту не разобраться.

«Прикована к смутному времениВ нищете ледяных дворцов.Но капля за каплей по темениБьет таинственный древний зов…»

Это якобы забытое Ахматовой начало известного стихотворения «Я знаю – с места не сдвинуться…». «Пожалуйста, вспомните первые четыре строки. Остальное известно», – обращается она к Лидии Чуковской в июне 1955 года. «Это „первое четверостишие“ не обнаружено до сих пор…» – пишет Л. Чуковская. Обнаружено!

4. Это должен быть еще и неординарный человек, который отчасти страдает манией величия и который всерьез думает, что вправе по собственному усмотрению распоряжаться поэтическим наследием Анны Андреевны. Из множества разрозненных отрывков, из прозаического текста дневников он создает так и не законченную (или уничтоженную?) «Седьмую элегию».

В литературоведческих кругах Петербурга есть лицо, к которому подходят все эти признаки. Вспоминают, как он однажды признался по простоте душевной: «Я так сжился с образом Ахматовой, что могу писать за нее стихи!» Эта фраза тогда ужаснула Н. Попову, директора Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.

Доказать, что известные фальшивые образцы принадлежат его перу, наверное, не составило бы большого труда. Если бы было заведено уголовное дело. Но руководители Российской национальной библиотеки, те лица, которые, исходя из логики вещей, должны были бы такое дело инициировать, молчат.

Довольно характерно, что многие историки литературы старшего поколения совершенно не скрывают своих знаний относительно этого эпизода в ахматоведении и создателя этих рукописей: «Да, Мишка много за Ахматову писал; и стихи, и даже письма Бродскому; он очень творческий человек был…» (цитирую тут слова Н. М. Иванниковой).

Такая вот грустная история постигла А. М. Луценко, который до самой своей кончины в 2008 году не отрекся от уверенности в подлинности этих рукописей. Ну а как, собственно, ему быть? Признать поражение, подсчитать убыток и сжечь рукописи? Или отдать их в Пушкинский Дом для повышения квалификации настоящих и будущих текстологов? Он выбрал традиционный и, увы, не самый верный путь. И конечно, очень горько, что эти фальсификаты так сильно подпортили и ему последние годы, и саму память об этом увлеченном коллекционере и очень интересном собеседнике, внесшем серьезный вклад в историю собирательства.

Казалось бы, занавес.