Антикварная книга от А до Я, или пособие для коллекционеров и антикваров, а также для всех любителей старинных книг

Архангельское

Как и в каждом старом московском доме, у нас были старые книги. Они окружали меня с детства, причем в самом что ни на есть прямом смысле: стеллажи с книгами, в основном «рабочими» для моих родственников, хотя и с художественной литературой тоже. В основном это было что-то незначительное с коллекционной точки зрения: дореволюционные книги в библиотеке родителей или же учебные пособия для изучения античных авторов, которые остались в память об университетах дедов и прадедов. Единственной собственно антикварной книгой, которая выделялась на этом фоне, был юбилейный альбом 1913 года «50-летие Румянцевского музея в Москве (1862–1912)». Она принадлежала моему прапрадеду, сыну виленского купца, который приехал с родителями в Москву, здесь окончил Вторую гимназию, а затем в 1887 году Медицинский факультет Московского университета. Он служил в Яузской больнице, занимаясь частной практикой в своем доме на Чистых прудах, доставшемся ему в качестве приданого за моей богатой прапрабабкой-купчихой. Также с конца XIX века он занимал должность «музейского врача» в Румянцевском музее, за что музей исправно присылал ему кучера из Пашкова дома; работал же он там вплоть до 1930 года. Звали его Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934). Поскольку он был ровесником Румянцевского музея, то я точно не знаю – получил ли он книгу по случаю юбилея музея или же в качестве подарка к собственному пятидесятилетию.

Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934), врач Московского Публичного и Румянцевского музеев

Первые подлинно антикварные книги я увидел еще до того, как начал ими интересоваться. По счастливому стечению обстоятельств моя мама, окончившая исторический факультет Московского университета по кафедре истории Средних веков, в середине 1980‐х годов стала хранителем и заведующей отделом редких книг музея-усадьбы «Архангельское», то есть она хранила самую крупную музейную усадебную библиотеку в России. Именно здесь я прикоснулся, причем как в нравственном, так и в прямом – тактильном – смысле этого слова, к памятникам книжности XVI–XVIII веков. Обычно это было в дни школьных каникул, когда мы вынужденно проводили время в Архангельском.

Румянцевский музей, 1910-е

Я имел возможность брать книги в руки и смотреть то, что мама особенно любила – издания выдающихся печатников: Альдов, Этьенна, Бодони; но мог и просто сесть на лестницу у открытого шкафа красного дерева и часами там сидеть, рассматривая книгу за книгой.

А лет в тринадцать я нашел способ досуга, который был даже интереснее чтения, – реставрационный отряд. Это произошло потому, что в тот момент я окончательно остановил выбор своей будущей профессии на области истории искусства и архитектуры, что было даже доложено родителям с целью отделаться наконец от музыкальной школы, но последнее мне удалось лишь несколько позже.

Обычно в таких группах собирались подростки и студенты, которые по воскресеньям помогали реставраторам памятников архитектуры в качестве неквалифицированной рабсилы. С утра до обеда работали, в основном таская носилки со строительным мусором, потом пили чай с пряниками в бытовке, потом гуляли по музеям.

Я пошел в такое сообщество, увидев объявление в самой читаемой в то время газете «Московский комсомолец», и, хотя я был младше остальных, главным для реализации этой затеи был не возрастной ценз, а то, чтобы меня отпускали родители на весь воскресный день, а также давали возможность отлучаться в поездки. Но по сравнению с моим братом, который норовил летать на дельтаплане, я выгодно отличался своими интересами, и родители были только рады.

Экслибрис автора, кон. 1980-х

В реставрационном сообществе я нашел первых друзей, хотя и были они постарше; за несколько лет с ними мы объездили множество русских городов и монастырей (где работали ровно так же), летом ездили в археологические экспедиции, словом, это было замечательным времяпрепровождением для подростка, который хотел быть историком. Особенно запомнились раскопки в Москве летом 1988 года в Историческом проезде, предшествовавшие восстановлению Воскресенских ворот: именно тогда и именно там была найдена первая в истории Москвы берестяная грамота.

И уж конечно, все это времяпрепровождение разительно отличалось от гнетущей атмосферы «спецшколы с преподаванием ряда предметов на испанском языке». Об этом образовательном учреждении, в застенках которого я провел десять лет, я даже сегодня не могу вспоминать без содрогания.