Место под солнцем

— Значит, ты по мальчикам?

— Что? — вежливо выдохнул он, и только когда на его красивом лице вырисовалась гримаса гнева, я поняла, что Том догадался о сути моего вопроса. — Мне не интересны ни те ни другие, — холодно и невероятно ядовито процедил он, вырвав запястье из моих рук, и я буквально взмолила:

— Стой, не уходи! Слушай, мне вообще неважно, кто там тебе нравится или не нравится…

— Мне никто не нравится, и тема закрыта, — отрезал Том, и я сразу поддакнула:

— Да, конечно, всё ясно. Просто ты можешь постоять вот здесь, — я отвела его поближе к выбитому окну и подальше от спуска с чердака, а сама отступила от него на несколько шагов и сказала: — Вот, стой здесь. Всё, что от тебя требуется, — это стоять, кивать с периодичностью раз в полминуты, делать вид, что тебе интересно, и искренне жалеть меня, а когда я подам условный сигнал…

Я подняла большой палец правой руки, и он опять недоуменно изогнул бровь.

—…ты скажешь: «Да, конечно, мне очень жаль, что так получилось, это ужасно». Всё ясно?

— Нет, но тебе же это неважно, да? — скривившись, сказал Том, и я красноречиво посмотрела на него в ответ и проговорила:

— Да, мне это неважно. Итак. Я ШЕСТЬ, ШЕСТЬ, вашу мать, грёбаных лет проучилась в меде, в итоге мне не хватило каких-то два чёртовых балла до ординатуры по неврологии, и я целый год, ГОД, проработала в селе участковым терапевтом! Целый чёртов год бабки с гипертоничкой имели мне мозги с восьми утра и до пяти вечера, а если им было скучно, то они вызывали меня ещё и по ночам, как какую-то проститутку! Пить таблетки? — Не, не слышали!

Я эмоционально вздёрнула руками, а Том в это время замер словно восковая кукла и боялся пошевелиться, но мою гневную тираду было уже не остановить.

— А ещё я была единственным, ЕДИНСТВЕННЫМ, КАРЛ, молодым врачом на ближайшие тридцать километров, и ко мне ползла вся нечисть, какая только могла доползти! А фельдшер, гад, пил не переставая, и я была одна на всю эту нежить, которая в махровые девяносто лет чувствовала себя лучше, чем я в свои двадцать! Они целый год пили мою кровь и имели «пер ректум»[1]! Я принимала роды у коровы, чтоб ты понимал всю мою безысходность! У КОРОВЫ, КАРЛ! А всё почему? Правильно, потому что ветеринар ушёл в запой с фельдшером! Слава богу, всё обошлось. А потом, когда все об этом узнали, ко мне поползли настоящие роженицы! Я, мать вашу, участковый терапевт, роды видела один раз за всю учёбу и то мельком, но акушерка же тоже пьёт, а как они в город поедут на сохранение, тут же муж сразу в запой уйдёт и переспит с соседкой?! ТЫ ЖЕ ВРАЧ! ТЫ ДАВАЛА ГИППОПОТАМУ!

Немного переведя дыхание, я зло посмотрела на своего нового знакомого, словно это он был виноват во всех моих проблемах, а затем продолжила изливать желчь:

— Целый год я варилась в этом аду, где из санавиации была только лошадь, а потом мне дали эти чёртовы сто баллов, и я всё-таки поступила в ординатуру! Я два года отпахала в отделении, истории писала, училась! Хотела быть НЕВРОЛОГОМ. И вот, я получаю долгожданный диплом, сертификат, устраиваюсь в стационар — и решила отметить это дело с друзьями. Ну да, выпили чутка лишнего, но с кем не бывает? Да по сравнению с тем, как бухал мой фельдшер с тем самым чёртовым ветеринаром, мы всего лишь закусили! Засыпаю я, значит, с Мишей, а просыпаюсь где? Здесь, твою мать! В каком-то приюте в сорок втором, КАРЛ, году!

При упоминании Миши у меня сразу же поднялась вторая волна гнева, и я, не прерываясь, продолжила ходить перед Томом и громко разглагольствовать:

— Миша, чёрт подери! Я пять лет раскручивала его на предложение, этот подонок всё тянул что-то, то ему не нравилось, это… «давай подождём, я пока не готов, не нагулялся»! Знаю я, как он не нагулялся, да он просто другие варианты искал, получше! Да, готовила я не очень, по ночам дежурила, фигура у меня была так себе, зато грудь!..

Тут я замерла на месте, посмотрела на окончательно остолбеневшего Тома, а потом медленно опустила взгляд на ноги, но ничего их не прикрыло.

— Моя грудь! — взвизгнула я, схватившись за грудную клетку, но на том месте, где у меня раньше были красивые молочные железы третьего-четвёртого размера было… пусто. Два прыщика и больше ничего. Нет, у меня было десять (ладно, пятнадцать) лишних килограмм от идеальной массы тела, но упругие ровные сисечки как-то компенсировали лишние сантиметры в талии. И теперь не было ни лишних сантиметров, ни груди. — Где?!

Я снова зло посмотрела на Тома, как будто это он украл её, но на него в этот момент было вообще жалко смотреть: видимо, с женщинами он до этого дела точно не имел.

— Где они?! Чёрт подери! Приют — ладно. Вторая мировая — да пёс с ней! Но сиськи за что?!

Закрыв глаза и всхлипнув, я подняла большой палец, но ничего не произошло, и я опять сердито посмотрела на Тома. Он же, замешкавшись, выдавил наконец:

— Да, я понимаю… это ужасно.

— О, Том, спасибо за поддержку, ты такой душка! — воскликнула я и, сократив дистанцию между нами, прижалась к нему, а он брезгливо поморщился. — Что бы я без тебя делала!.. Так ты мне поможешь?

— Да… помогу… только отстань от меня! — Том сделал шаг назад и зло на меня посмотрел, но я совершенно не понимала причин его злости. — Дети меня интересуют ещё меньше девушек и юношей, так что не смей больше так делать!

— Но ты мне веришь, да? Ты мне поможешь? — я с надеждой, граничившей с отчаянием, смотрела ему в глаза, а он на минуту всерьёз задумался, потом повернулся и посмотрел на выбитое окно, а затем вновь оценивающе посмотрел на меня.

— Да, я помогу тебе, — наконец задумчиво протянул Том, но было в его голосе что-то… предостерегающее. А я вдруг подумала, что на самом деле, выслушав подобный бред, мало кто из нормальных людей согласился бы помочь. И выводы следовали сами собой: или передо мной был такой же псих, как и я, или у него была какая-то выгода. А судя по тому хитрому взгляду, которым он в третий раз посмотрел на окно, скорее второе. — И для начала, будь умницей и не рассказывай больше никому то, что ты только что рассказала мне, ясно? А то тебя быстро упекут в психушку и даже проверять ничего не будут. И кстати, я Том, а не Карл…

— Это разумно, — согласилась я, а тревога в душе только росла. — Прости, это местный прикол, ты не поймёшь. Что ещё?

— Сколько тебе лет, Кейт? — вдруг спросил он, и я сразу выпалила:

— Двадцать семь, чем ты меня слушал?!

— Да нет же, дурёха, сколько тебе сейчас лет? Ах да, тебе же на прошлой неделе стукнуло одиннадцать, всё ясно… — Том снова ушёл в глубокие раздумья, а я настороженно ждала его дальнейших слов. — Так, значит, к тебе скоро должны будут прийти…

— Кто? — не выдержав, воскликнула я, но он лишь усмехнулся и произнёс:

— Увидишь кто.

Но весь внешний вид моего «помощника» выражал такую… лисью хитрость и опасность, что я осторожно спросила:

— Зачем ты согласился мне помочь?

— Ты же сама об этом попросила, забыла? — огрызнулся он, направившись к лестнице с чердака. — Женщины!

— Но ты мог и не соглашаться, — возразила я, всё больше обдумывая сложившуюся ситуацию. — Зачем ты это сделал?

— Чтоб ты спросила, Кейт или как там тебя. И да, ты права, я согласился не без выгоды, — Том, уже почти спустившись, выглянул и кинул напоследок: — Но какая именно у меня выгода — не твоё дело. Молчи и не высовывайся пока, а дальше посмотрим.

Поджав губы, я проводила его взглядом, а на душе скребли кошки. Вроде хорошо, что кто-то поверил мне, предложил помощь, но… каким-то мой помощник казался теперь… ненадёжным. Не к добру всё это было, не к добру.

* * *

В течение недели я узнала много чего интересного. Например, что моё полное имя было — Эллен Лэйн. Мне действительно на прошлой неделе исполнилось одиннадцать, было это двадцатого июля, но никто не праздновал, да и понятно почему. В приюте, в котором я внезапно оказалась, никто особо между собой не дружил, время было плохое, голодное, люди умирали пачками, и каждый крутился как мог. Но вот в одном все придерживались единого мнения: все сторонились красивого пятнадцатилетнего юношу Тома Реддла, который учился в какой-то особой закрытой школе и приезжал сюда только на полтора месяца летом. И от рассказов про него от других у меня волосы зашевелились на голове, но было поздно что-то менять: Том уже дал мне слово, а у меня не хватило бы духу попросить его отстать от меня, тем более что он слишком много знал обо мне.

Выживать приходилось в прямом смысле этого слова. Поскольку Вторая Мировая была в самом разгаре, то продовольствия было очень мало. Дефицит продуктов был вызван в основном тем, что приют святого Вула был негосударственным учреждением и спонсировался за счёт церкви неподалёку, которую мы каждое воскресенье стабильно посещали. По сути, приют всё это время выживал с помощью благотворительности прихожан. Но как только началась война, производство товаров упало почти вдвое, произошёл кризис. Люди выживали как могли, мало кто уже был способен жертвовать церкви деньги или продукты. Так что скоро я прониклась этой гонкой по утрам за завтраком и старалась прийти на кухню раньше всех, чтобы мне хоть что-то да досталось. Но первым всегда появлялся Том, и я абсолютно никак не могла понять, как он это делал. Было в нём что-то странное, определённо.

Люди боялись, что немцы могут скинуть на город бомбы, как это было три года назад в сентябре тридцать девятого года. Тогда от бомбёжки затопило целую станцию метро, в которой прятались люди. Погибло больше тысячи человек. В том же тридцать девятом году началась массовая эвакуация приютов, и детей перевозили на время в сельскую местность. Приют святого Вула и ещё несколько церковных приютов отказались от эвакуации из города, аргументировав свою точку зрения следующей фразой: «Вы бежите не к убежищу, но от своих страхов! Не будьте с их стадом — они лукавы, они прокляты! Навлекли на себя свой ад и унесут вас в бездну с собой». И все последующие годы воспитанники приюта жили в Лондоне, в страхе и нищете.

Жилось… хреново. Одно дело, когда ты ребёнок и много чего не знаешь, а другое — когда ты взрослый человек из другой, считай, эпохи, и знаешь, что может быть по-другому, но… возможностей нет. По сравнению с этой моей новой жизнью год в деревне участковым врачом показался мне курортом. В конце концов я могла в сложных случаях отправить больного в областную больницу, где были все обследования и лекарства, каких не было в нашей дыре. Теперь же этого в принципе не было. Я не могла сделать ничего.

Как раз в сорок втором году разразилась вспышка тифа. Сыпного, как я потом догадалась. Ослабленные, истощённые дети гибли один за другим, словно старуха с косой ходила за нашими спинами и косила оставшихся. Но те, кто выживал, тихо радовались, ведь теперь еду нужно было делить на меньшее количество людей, и каждому доставалось больше. Мне было так противно от этого, но эта радость была и у меня. Каждый выживал как мог. А причина была банальна до безобразия: вши и крысы.

Возбудители сыпного тифа переносились вшами, а их было достаточно. Я как сумасшедшая каждый вечер старательно вычёсывала длинные волосы и проверяла складки одежды, боясь подхватить эту гадость и умереть, как все остальные. А самое противное было в том, что я знала, как лечить тиф! Я, чёрт побери, знала! Антибиотики группы тетрациклинов — и все дела. Только вот проблема была в том, что на тот момент был известен только пенициллин, да и то его использовали только для нужд военных. Для какого-то жалкого приюта, на который всем было начхать, его точно не выделили бы. Сапожник без сапог, что называется, и это было мерзко.