Феминизмы. Всемирная история

«Наньнюй»

Шарлотта Перкинс-Гилман охотно использовала понятие «расы», что вообще было характерным для гендерных активисток конца XIX века, опиравшихся на социал-дарвинистские идеи. Китай, про который европейцы прежде всего вспоминали, что там практиковался обычай бинтования ног, и представлялся областью угнетения женщины, и одновременно захватывал воображение. Южноафриканская феминистка и писательница Оливия Шрейнер писала своему другу Карлу Пирсону, английскому евгенисту, что в плане «женского вопроса» «очень важно что-нибудь понимать о китайцах. Изучая их, весь наш предмет можно увидеть в совершенно новом свете». Казалось бы, звучит многообещающе, однако тут же Шрейнер прибегает к расовой объективации: «Они почти в той же степени далеки от нас, как орангутан от гориллы»[69]. Исследования рас способствовали развитию сенсационного — с расистским, соответственно, оттенком — интереса к идеям и общественному устройству других стран. В XIX веке, вместе с ростом влияния этой теории, некоторые течения феминизма переняли ее принципы наравне с расовой стигматизацией.

Однако ж, когда в 1912 году мир узнал, что китаянки в отдельных провинциях страны получили избирательное право, Оливии Шрейнер пришлось признать, что Китай не так уж прост. То, что это произошло на годы или даже десятилетия раньше, чем много где в Америке и Европе, показалось странным, если не сказать больше[70]. Шрейнер снисходительно отметила: «Китай просыпается от долгого сна; даже женщины перестают бинтовать ступни»[71]. Однако она ничего не знала о деятельности в Китае феминистского движения, черпавшего силу в патриотических проектах государственного строительства и выступлениях против династии Цин (1633–1912). В начале XX века большинство активистов, боровшихся за предоставление женщинам права голоса, были связаны с организацией Тунмэнхой Сунь Ятсена и надеялись добиться в провозглашенной в 1911 году Китайской Республике и признания «прав женщин», и прогресса нации. В XX веке на первый план вышла проблема национального самоопределения, и теперь о феминизме нередко рассуждали с расовых позиций или позиций государственного строительства. Так, китайский политический философ Лян Цичао говорил, подразумевая обычай бинтования ног, что «женщины на виду у всего мира страдают от горечи этого страшного яда, но, честно говоря, вся наша раса страдает от этого колоссального ущерба»[72].

Что касается патриархата, то в начале XX века многие китайские интеллектуалы находились под сильным влиянием фантазийного образа «свободы на Западе», причем о правах женщин много писали мужчины. Вероятно, лучший пример этого рода литературы — опубликованное в 1903 году Цзинем Тяньхэ (1873–1947) сочинение «Женский колокол» (The Women’s Bell), написанное в республиканском и феминистском духе. Цзинь признавался, что тоскует по «свежему воздуху европейской цивилизации», и, чтобы встряхнуть «оцепеневший мир тьмы» в Китае, апеллировал, например, к Руссо и Миллю, а также японским просветителям. Цзинь, приписывавший, как и Руссо, женщинам тягу к роскоши и распутству, изобразил идеал женщины освобожденной: это заботящаяся об обучении своих детей, скромно одетая и лишенная предрассудков патриотка. Цзинь обратился к китаянкам с призывом «разбрасывать семена свободы с Запада» — посредством преподавания и публичных выступлений, а также физических упражнений[73].

Хэ-Инь Чжэнь (ок. 1884 — ок. 1920) — феминистку, испытавшую влияние анархизма, — очень раздражали рассуждения Цзиня Тяньхэ о «духе любой женщины, подобном цветку». Она принадлежала к кипящей среде китайских радикалов, изгнанных в начале XX века в Японию. В 1907–1908 годах Хэ-Инь Чжэнь была соредактором журнала Тяньи («Веление неба»), который издавало в Токио Общество восстановления прав женщин, а также сотрудничала с парижским эмигрантским журналом Синь шицзи («Новые времена» или «Новый век»). Хэ-Инь избрала дерзкий подход к осмыслению структурного неравенства, свойственного для женского опыта. Она предложила переосмыслить конфуцианское понятие «наньнюй» (nánnǚ; «мужчины и женщины», «[все] люди») и начала использовать его для обозначения общественного устройства, основанного на разделении полов. Это понятие может означать «пол/гендер» или «патриархат», но, так или иначе, переводу оно поддается с трудом, поскольку, в отличие от понятия «патриархат», подразумевает и ряд широких противопоставлений: «прошлое — настоящее», «Китай — остальной мир». Слово «наньнюй», составленное из иероглифов nán («мужчина») и nǚ («женщина»), можно перевести так: «Основа всех патриархальных абстрактных понятий и искусственно созданных различий»[74].

В начале XX века китайский язык был гибким, относительно слабо стесненным правилами и потому открытым для словообразования и иностранных заимствований. В тот бурный период, когда интеллектуалы подчеркивали различные женские качества, возник целый ряд терминов для женщин. Авторы, стоявшие на позициях эволюционизма, называли женщину «нюйсин» (nǚxìng), подчеркивая принадлежность к биологическому полу. Кроме того, слово «нюйсин» указывало на присутствие современного (западного) влияния: «современная женщина», «женщина передового образа мыслей». Социалисты предпочитали термин «фунюй» (fùnǚ). Это слово, употребленное в китайских переводах работ Бебеля и Энгельса о «женском вопросе», определяет женщину по отношению к общественному производству как «массовый субъект»[75].

Хэ-Инь Чжэнь, в Японии принимавшая участие в интеллектуальных дискуссиях, предположила, что открытость языковой системы и космополитизм могут способствовать новаторскому мышлению — особенно в условиях, когда гендер не целиком отображает биологические представления о поле. «Наньнюй» представлял собой способ связать гендерные различия через культурную и экономическую жизнь с организацией тела, труда и власти. Это позволило Хэ-Инь представить мир, в котором «больше не нужны существительные „наньсин“ [мужская натура] и „нюйсин“ [женская натура]»[76]. Для нее это означало ликвидацию капитализма, государства, частной собственности, а также расовых и половых различий.

Хэ-Инь отвергала западноевропейское влияние и критически относилась к либеральному и капиталистическому фундаменту модернизации. Она опиралась на работы русского анархиста Петра Кропоткина и японского анархиста Кэмуямы Сэнтаро. В сочинении Хэ-Инь «О женской мести» (1907) продемонстрирован глобальный и трансисторический характер «наньнюй»:

Я обращаюсь к женщинам моей страны. Не приходило ли вам в голову, что мужчины — наши заклятые враги?.. Подобное положение дел отнюдь не ограничивается древностью. Оно существовало как в прошлом, так существует и сейчас. Причем это положение дел свойственно не исключительно Китаю: то же самое происходит в иных странах[77].

Хэ-Инь Чжэнь продемонстрировала влияние этой системы на такие общественные институты, как брак, а также на конфуцианскую интеллектуальную традицию. Кроме описания экономического, сексуального и психологического аспектов патриархальных структур, Хэ-Инь предвосхитила догадку феминисток конца XX века о том, что патриархат укоренен в структуре языка. Согласно Хэ-Инь, в самом характере китайского письма укоренен патриархат. Так, слово «фужэнь» («[замужняя] женщина») образовано от иероглифа «метла», что, по сути, «привязывает» женщину к домашнему труду, обрекает на него.

Хэ-Инь Чжэнь утверждала, что женщины подвергаются угнетению и объективации, потому что их рассматривают как род собственности мужчин. В «Феминистском манифесте» (Feminist Manifesto, 1907) она призвала покончить с патриархальным обычаем, согласно которому жены берут фамилии мужей. Даже в браке ее имя, Чжэнь, указывало на политическую позицию (Zhèn, «удар грома»), а в составе фамилии присутствовало «Инь», девичья фамилия ее матери. Она требовала в рамках революции равного отношения и образования для обоих полов. В сфере половых отношений Хэ-Инь требовала покончить с моногамным браком, а также требовала признания права на развод и искоренения проституции. Вышеперечисленного предполагалось достичь не «реформами или бойкотом, а с помощью грубой силы — заставить мужчин сделать нас равными»[78].

Хэ-Инь Чжэнь, несмотря на революционную обстановку после падения династии Цин, с трудом сохраняла свое положение женщины-интеллектуала и агитатора. После того как в 1919 году умер ее муж, она сошла со сцены и о ее дальнейшей судьбе ничего не известно. Краткий и блестящий период ее деятельности служит иллюстрацией и тех возможностей, и той цены, которую приходилось платить феминисткам.