Феминизмы. Всемирная история

когда мы начинаем осознавать наиболее глубокие из наших чувств, мы от отчаяния начинаем примиряться со страданием, самоуничижением и оцепенением, которые столь часто кажутся их единственной альтернативой в нашем обществе. Наши поступки, направленные против угнетения, становятся неотъемлемой частью нас самих, стимулируемые и вдохновляемые изнутри[280].

Нам не всегда понятны эмоции исторических личностей, особенно если те жили несколько столетий назад или в регионах с иными эмоциональными культурами. Мы можем вообразить эмоции или опереться на свидетельства современников, но нельзя считать само собой разумеющимся, что те чувства, которые те люди называют любовью, гордостью и так далее, подобны нашим. Эмоции определяет культурный контекст, в котором их выражают.

Едва ли гнев Кисиды Тосико таков же и несет тот же смысл, что и гнев Танаки Мицу или Шуламит Файрстоун. Некоторые чувства не оставляют материальных следов в истории, и нам остается только догадываться об их присутствии. Это прежде всего относится к случаям, когда проявление эмоций ограничено культурными и интеллектуальными сценариями. Хосефа Амар-и-Борбон и другие авторы, обосновывавшие интеллектуальные притязания женщин на участие в общественной жизни, едва ли открыто говорили о своих чувствах, при этом, разумеется, они испытывали их — еще как.

Другие чувства попросту невозможно передать в сколько-нибудь точном ощущении. Так, высказывание «любовь была важна для феминистского движения» мало что сообщает о признаках и глубине любви. И было бы наивным игнорировать то обстоятельство, что чувства могут проявляться (как показывают споры Домитилы Барриос де Чунгара и Бетти Фридан в Мехико) в политических целях. Риторика и эмоции коренились (по выражению историка Джоселин Олкотт) в «дешевом кабаре», которое устраивали для делегатов той или иной конференции или для отечественной публики в журналах времен холодной войны[281]. Подобного рода скепсис возник и в отношении китаянок, чьи выступления были «пронизаны горечью», как в 1980 году утверждала более критично настроенная Клоди Бруайель. Она определила собственную работу 1973 года как «мечтание»: «картину Китая, свободную от противоречий — точнее, от противоречивых чувств, которые порождает даже недолгое путешествие туда»[282]. Шаблонные рассказы «счастливо живущих» при коммунизме китаянок стали казаться неискренними, когда стало известно о сексуальном насилии, принудительных абортах и трудовой повинности во время Культурной революции (1966–1976 годы). «Половина неба погрузилась во мрак», — отметила немка, посетившая Китай в 1982 году[283].

Феминизм всегда был «политикой чувств», однако существовали пределы, в которых чувства могли воздействовать на структуры и повседневный опыт, вызывающие у феминисток гнев. В начале 1970-х годов Барбара Мерхофф, радикальная феминистка из нью-йоркской группы The Feminists, в дискуссии об изнасиловании заявила, что преобладающая в патриархальном обществе женская эмоция — это страх (terror). Это и внушаемое женщинам чувство, и применяемая мужчинами тактика запугивания[284]. Мерхофф с пренебрежением высказывалась об «эмоциональной работе» в рамках групп роста самосознания и утверждала, что такая работа «способна сплотить множество женщин, однако — безо всякой пользы»[285]. Вместо этого Мерхофф требовала коллективного действия (это резонировало с «феминистской резкостью» Ахмед) — террора со стороны самих женщин в качестве ответа на распространенную культуру изнасилования. Но Мерхофф напрасно отказывалась от якобы бесцельных бесед и чувствования в рамках практики роста самосознания. Эмоции сделали возможной «феминистскую резкость» и легли в основу действий феминисток. Про эти действия — в следующей главе.