Не проспать восход солнца

1

По календарю февраль, а на дворе март. Греет солнце, сгоняя снег. На Битюге уже и лед взломало. Старики говорят: «Если на Авдотью курочка на улочке напьется, то на Егория[1] овечка наестся». Да ведь авдотьин день только через две недели. Неужели такая сверхранняя весна?

— Нет, — отвечает мне Матрена Федоровна — вы обратите внимание на птиц: одни зимующие — воробьи, галки, а утиного крика не слышно нигде.

Матрена Федоровна — директор МТС и к тому же коренная крестьянка. Голоса природы понятны ей так же хорошо, как и язык техники.

Впрочем, если бы случилось такое невероятное происшествие — грянула весна в феврале, этого здесь не испугались бы. В МТС готовятся уже к уборке — ремонтируют комбайны.

Утро. Мы только что побывали в мастерской и, возвращаясь в контору, сделали небольшой крюк через сад. Не с какой-нибудь практической целью, а просто чтобы лишний раз постоять на взгорье, полюбоваться панорамой.

Село Шишовка, а вместе с ним и МТС находятся на правом высоком берегу Битюга. Холмы то обрывами и осыпями, то спокойными склонами спускаются к реке. Внизу вода и лес.

Почти напротив нас вода, повторяя все краски неба, вольно разлилась по лугу, а лес отодвинулся к горизонту. Правее — наступает лес, подошел к самым холмам, притиснул к ним реку. Она же, лукавая, бросив на старом пути цепочку озер, вдруг метнулась в чащу деревьев. Сейчас тут затор льда, белые глыбы сгрудились, встали дыбом. Вода, затененная лесом, чуть коричневая, в ней отражаются стволы. И кажется, что деревья, отбрасывая тени, стоят на шлифованном стекле. Там, где в реку заглянуло солнце, вспыхивают серебряные струйки.

Вдали виднеется село Коршево. Оно расположено тоже высоко. Река, возвратившись из лесных скитаний, течет смирнехонько под крутым бережком, пока не выкинет нового колена.

Если петлять вместе с рекой, пожалуй, долго не доберешься до районного центра — Боброва. А по грейдеру до него от Шишовки всего восемнадцать километров.

Я смотрю на привольные места и пытаюсь представить, как выглядели они в те далекие времена, когда здесь только появились первые поселенцы — загонщики бобров. В старинных книгах написано, что село Бобровское, позднее переименованное в город, основано в конце XVII века и название свое получило от промысла речным зверем. Меха бобров в ту пору составляли важную статью внутренней и внешней русской торговли.

Имена рек и сел запечатлели различные страницы прошлого.

«Битюг» — слово татарское, оно напоминает, что некогда тут бродили кочевники. Позднее река дала имя выведенной здесь породе лошадей-тяжеловозов.

За победу над турецким флотом при Чесме Екатерина Вторая подарила графу Орлову в прибитюгском крае двести тысяч десятин земли. Села Чесменка и Хреновое — родина замечательных орловских рысаков.

Сегодня нам надо было ехать в Чесменку на отчетно-выборное собрание колхоза. Но случилось так, что собрание там отложили. Теперь мы два дня кряду проведем в Коршеве.

Матрена Федоровна смотрит на разводья Битюга, на белые торосы и неожиданно говорит:

— Тот бандит реку хотел по льдинам перейти. Да не успел и спрятался под кручей.

Я понимаю, о чем она вспоминает. Эти трагические события не уходят в глубь веков. С точки зрения истории, они — наша современность. Но если измерять время переменами, которые произошли в деревне, события первого года коллективизации уже давнее прошлое.

В селе Коршеве 26 марта 1930 года кулаки зверски убили коммунистов, организаторов колхоза. Среди жертв кулацкой расправы был и председатель сельсовета Егор Тимашов, дальний родственник Матрены Федоровны. Она и сама из Коршева. Вчера я просила ее рассказать, как все это случилось.

— А что говорить? — возразила она тогда. — Вы возьмите «Бруски», там это кровавое дело описано. Фамилии другие и место названо не наше, а происшествие здешнее. И дом двухэтажный, где убивали, и как главный бандит прятался... Все как есть сходится.

Матрена Федоровна не ошиблась. В тридцатые годы писатель Панферов подолгу жил в селе Репном под Воронежем. Мы, начинающие литераторы, иногда бывали у него. Кто-то из областных партийных работников сообщил ему о кулацком мятеже в Коршеве. Панферов сразу поехал туда, и через некоторое время в газете появился отрывок, озаглавленный «Событие в Полдомасове». Это была новая глава романа «Бруски», над которым писатель тогда работал.

Все же мне хочется, чтобы Матрена Федоровна поделилась тем, что она сама помнит.

— Испугалась я очень, — говорит Тимашова, и по лицу ее пробегает тень. — Мы ведь как раз напротив того дома жили. Когда началось волнение на улице, мой отец говорит: «Что-то будет. Ох, недоброе будет! Надо холодное оружие прибрать». Я удивилась: какое у нас оружие? А он собрал топор, косу, вилы, отнес в ригу и зарыл в соломе.

А возле сельсовета уже бушует пьяная толпа.

Тут все и свершилось...

Дедушка наш уже слепой был, девяностолетний. Я к нему полезла на печку, вся трясусь, кирпичи горячие, а меня знобит. Там в мешке просо лежало, досушивалось. Дедушка пододвинул мешок, укрыл мне ноги. Сам молитву шепчет.

У нас полная изба народу. Женщины кричат. У одной муж там был в сельсовете. Он выскочил, его убили тут же посреди улицы.

Матрена Федоровна встряхнула головой, словно отгоняя тягостные видения.

— Вот поедем, вы у моих родителей спросите. Старые, они памятливые.

Часа полтора спустя мы были в Коршеве. На площади — серый каменный обелиск. Высечены фамилии, но их трудно разобрать. Матрена Федоровна называет некоторые:

— Горский, председатель колхоза. Енин, заместитель председателя колхоза. Тимашов, председатель сельсовета... Его сестра была замужем за кулацким сыном, он вместе со своим отцом и убил Егора, потом у гроба плакали, притворно. Обоих прямо с похорон взяли под стражу. Касилин, уполномоченный райкома партии. Осипов, секретарь комсомольской ячейки.

Всего погибло четырнадцать человек.

— Два гроба отправили в Москву, — говорит Тимашова, — из газеты был товарищ и, кажется, из «Колхозцентра».

Мы пересекаем площадь и выходим к двухэтажному дому. Низ у него кирпичный, верх деревянный. Сейчас тут сепараторный пункт сырозавода. Были и другие съемщики, и, говорят, каждый почему-то прорубал новый ход. Здание обветшало, облупилось. И вид у него такой, будто оно всеми проклято. Будто не поднимаются у людей руки восстановить, обновить стены, где совершилось злодейство.

— Снести бы, что ли, это пугало, — говорит и Матрена Федоровна, видимо разделяя общую неприязнь.

Изба, где живут родители Тимашовой, стоит на противоположной стороне улицы. Раньше она глядела окнами прямо на двухэтажный дом, но года три назад избу перестраивали и немного отодвинули в сторону. Поднятая на новых венцах, изба приосанилась, помолодела.

— Теперь у отца душа на месте, а то он все горевал: «Мне и на погосте покоя не будет, если избу не поправлю. Пройдет человек и осудит: «Что ж ты, Федор Михайлович, так оплошал? Был ты вековечный плотник, а внукам оставил развалюшку». Ну вот, ублаготворил профессиональную гордость, — с доброй улыбкой говорит Тимашова, — каждое бревнышко скатил на землю своими руками и наверх поднял своим плечом.

— Матрена Федоровна! — восклицаю я, изумленная. — Сколько же ему лет, вашему отцу?

— Тогда семьдесят два было, — отвечает она, — а маме семьдесят четыре. Да чему вы удивляетесь? Наш род кряжистый. Ну, и сын, конечно, подсоблял, внуки, племянники.

Она хозяйской рукой нажимает на щеколду двери и, обернувшись, подмигивает мне:

— Мама небось уже в праздничном платке сидит.

— Как же она угадала?

— По телевизору видела, что мы в Коршево собираемся, — шутит Матрена Федоровна.

И я наконец замечаю, что газик, с которого мы только что сошли на площади, стоит у ворот дома Тимашовых.

Платок на Анне Алексеевне черный, трудно определить, праздничный или для каждого дня. А вот голубая байковая кофта, под цвет глаз, и впрямь только надета. Из-под платка выбились пряди волос, в которых лишь с трудом можно рассмотреть несколько серебряных нитей. И это в семьдесят семь лет!

После, когда мы уже вполне освоились, Анна Алексеевна, заметив мой пристальный взгляд, говорит с нотками безобидного тщеславия:

— Я темно-русая, — и в доказательство совсем сдвигает платок.

А у Федора Михайловича густой иней пал на голову и пышную бороду. Из-под кустистых бровей смотрят живые карие глаза.

Значит, правильные тонкие черты лица и волосы с каштановым отливом у Матрены Федоровны — от матери, а быстрый взгляд карих глаз — от отца.

В избе, как и повсюду сейчас в деревнях, сочетание старого обихода и нового: монументальная русская печь, а рядом на лавке керогаз, у одной стены крестьянская деревянная кровать, а у второй — металлическая, с никелем.

Старики рады, что их навестили. Федор Михайлович немного суетится, усаживая нас на деревянный диван, должно быть, его собственной работы. Приходится разочаровывать славных людей: от угощения мы отказываемся и вообще мы ненадолго, проездом.

— Какой разговор за пустым столом, — ворчит отец.

Мать тоже хмурится.

Но Матрена Федоровна весело атакует родителей:

— А вы у меня подолгу засиживаетесь? То вам к тем внучатам надо, то к другим. То по хозяйству какая нетерпячка. Вот и у меня так. Ольгу Капитоновну, пожалуй, оставлю вам на часок.

И родители сдаются: видно, у всех свои заботы.

Расспросив стариков о том о сем, Матрена Федоровна поднимается, чтобы ехать в бригаду.

И вот мы остаемся втроем.