Не проспать восход солнца

2

— Кулаками, лесными торговцами, перекупщиками Коршево было битком набито, — начинает неторопливый рассказ Федор Михайлович. — У нас за Битюгом знаменитый Хреновской бор. Еще Петр Первый с того леса корабли строил для азовских походов. В Боброве и сейчас есть слобода Азовка.

Перед самой революцией много распродали леса помещики. Ну, и казна тоже. Торговцы выкупали делянки, нанимали пильщиков. Потом вывозили лес в села, где были сговорены плотники. А продавали уже готовые срубы.

Бывало, глянешь на Коршево — всюду срубы, срубы, срубы. Можно подумать, все село строится заново. А это не себе — людям. Набивает карман подрядчик, а иной бедняга плотник и тому рад, что зиму щепой протопился.

Где мы живем, по этому проулку была через Битюг зимняя дорога. Валы по ней для мельниц из леса вывозили на восьми, на десяти парах лошадей. Лед на реке лопался.

Ну, вытянут на гору такую махину — надо отдыхать и коням и возчикам. А тут, пожалуйста, постоялые дворы, лавки, чайные — что душе угодно.

Торговец Зарубин выстроил себе единственный в Коршеве двухэтажный дом. В нем восемь комнат и зала. Внизу магазин, кухня, чайная. На втором этаже жили сами. Там у них коридор застекленный на улицу, по-теперешнему сказать — веранда, или балкон, что ли. И еще коридор открытый — во двор. Куда хоромы! Сам Михайло Данилыч что-то с ума спятил, под поезд лег. Владел всем брат. У них паровая мельница была, с того и забогатели.

Но еще сильней жил Василь Палыч Кучин, хотя и не строил себе городского дома. Кучин греб доход со всех сторон: много имел земли, скота, ссыпку хлеба, колесную мастерскую, мануфактурную лавку, пекарню и тоже обязательно чайную. До революции у него батраков было человек двадцать. Потом все меньше и меньше. Когда Мотя у него работала, он уже совсем свертывался.

Слишком неровно жили у нас в Коршеве. Тут тебе — голь непокрытая, а тут — двор ко двору, богачи-толстосумы.

При Советской власти, когда богачей стали подстригать, они пустились на хитрости. Делились для отвода глаз, на какую-нибудь незамужнюю девку-недоростка записывали половину хозяйства. Землю арендовали тайно. Батраков не держали, а в поле, на гумне все будто сироты-племянники.

Когда появились первые артели по совместной обработке земли, кулаки еще ниже пригнули головы. Стали продавать свои дома. Зарубин продал дом кредитному товариществу. Наверх туда, на второй этаж, перешел сельсовет.

У бедноты были вожаки — коммунисты. Вот, к примеру, Шарапов. В молодости он работал на Путиловском заводе, в день Кровавого воскресенья ходил вместе с другими «просить милости у царя». Потом стал большевиком, был в нашей волости на подпольной работе. Шаранов и в тюрьмах сидел за народную правду. Вернулся в Коршево, стал крестьянствовать. В колхозе его значили заведующим хозяйством.

Тут как раз началась борьба за землю. Шарапова и ударили первого ломом по голове, — помолчав, говорит старик Тимашов. — Это Михаил Николаевич Пастухов видел, он тоже там был, наверху, только чудом спасся. Он теперь бригадир в колхозе.

Но не будем забегать вперед.

Значит, к тридцатому году много народу потянулось в колхоз. Кулаки озлились. По селу поползли слухи.

Объявился какой-то офицер. Какой-то бродяга смущал женщин, будто папа римский благословил крестовый поход против колхоза.

— С неделю до этого Егор заходил к нам, — вставляет слово Анна Алексеевна. — Попросил щец похлебать. «А то, говорит, домой сбегать некогда». Заботы его обуяли. Колхоз был еще как ребенок в люльке, а Советской власти уже шел тринадцатый год. Со старшего и спрос больше.

Двадцать шестого марта в сельсовете собрались коммунисты, местные и приезжие, комсомольцы и колхозные вожаки. Надо было решить много вопросов: о семенах, о рабочем скоте, о коллективном выезде в поле.

А ночь уже была тревожная. По селу сновали неизвестные люди.

Утром вдруг в церкви зазвонили как попало: не поймешь, праздник или пожар. Егор Тимашов съездил туда — вроде все в порядке.

Наши окна были прямо против сельсовета, — говорит Анна Алексеевна. — Тут и стан стоял, Мотя ткала. Возле нас еще снег лежал, а та сторона сухая, солнечная. Люди на бревнах сидят, покуривают.

Вдруг, смотрим, идет толпа с вилами, с кольями. И будто не наши, а из других сел. Впереди человек маленького росточка.

— В «Брусках» он назван Яшкой Чухлявым, — поясняет Федор Михайлович, — а это был Семен. Из бедняков, но бандит уголовный, уже сидел за убийство.

Возле сельсовета было длинное бревно на столбах — лошадей привязывать. Семен стал на эту коновязь — как он, пьяный, не сорвался? — задрал морду кверху и кричит, грозится.

В коридоре окно открыли, подошел Енин, видно, уговорить хотел. Он был авторитетный в народе.

Да людей там в ту пору не было, одно осатанелое зверье. Енину сразу камнем в лицо. Пьяные громилы разломали коновязь, вышибли бревном дверь. Кучка их проникла в здание.

Панферов в своей книге утверждает, что был тут и момент вольной или невольной провокации (Яшка обещал, что сдавших оружие не тронут), и доверчивость честных сердец, боязнь запятнать священное знамя партии. Ведь коммунары знали, что в этой орущей толпе не только сознательные враги, тут много обманутых.

Единственный ныне живой свидетель, бригадир Пастухов, сквозь ужас того дня и прошедшие годы смутно вспоминает, что один из коммунистов сказал: «Кто сейчас выстрелит, тот расстреляет колхоз и доверие народа».

Коммунисты отдали оружие. И тотчас же над ними началась расправа.

Ночь была мертвая. В Боброве ничего не знали.

— Сосед наш, старик, был мирошником на зарубинской мельнице, — продолжает Тимашов. — Я пошел к нему, говорю: «Ведь тут люди валяются, давай делать охрану или дежурство». А он крови боится, даже свиней никогда сам не резал. Он только дал фонари с мельницы. Мы повесили один у входа, два на телеграфных столбах. Стали с другими мужиками караулить.

Дождик пошел. Теплый. Совсем весна.

Вдруг часов в двенадцать ночи едет верховой. Наехал на мертвого, лошадь всхрапнула. Он увидел меня на крыльце, спрашивает: «Что это — пьяный?»

Я его по голосу узнал: это был наш парень, коршевский, а служил в милиции. «Нет, Паша, — отвечаю, — это убитый, и он тут не один».

У верхового и голос изменился: «Что же тут произошло?»

Я говорю: «Тут было страшное...»

Утром приехали из Чесменки, из Боброва, началось следствие.

...Федор Михайлович рассказывает, как в Песковатке поймали главаря банды. Он хотел переправиться через реку и прятался под крутым берегом за льдиной. И как на следствии путал: преступников «не угадывал», а невинных приплетал. К нему подвели военного, переодетого в крестьянскую шубу: «А этот человек был?» Он говорит: «Был». Так и убедились, что он оговаривает. Потом суд, приговор. Что заслужили выродки, получили сполна.

А лучших людей, товарищей дорогих, уже не вернуть.