Происхождение христианства из гностицизма

Стремление вознести бога возможно выше над земным миром дало, очевидно, повод и к различению между богом благим и богом справедливым, или между богом всевышним и богом-отцом, творцом мира, Элогимом. Одновременно, однако, мы видим здесь проявление ранее упомянутых стремлений иудейских гностиков путем различения между справедливым и благим ботом гарантировать себе участие в божественном обетовании: один только справедливый бог не мог. сам по себе его исполнить. Иегова-Элогим, в силу своей справедливости, составляющей его существо, должен был бы, собственно говоря, уничтожить мир, так как последний после разрыва Иеговы с Эдем предался чувственности и злу. Если же он этого не делает, но посылает миру своего ангела, а через него создает людям в лице Иисуса спасителя и избавителя, то причина, собственно говоря, не в нем, а в благом боге: последний не дает Элогиму разрушить свое творение, напоминая ему, в соответствии со своей природой, о том, что творение его произошло из любви между ним (Элогимом) и Эдем. Следовательно, вопреки утверждениям фарисеев, справедливость — не единственный руководящий мотив искупления. Выше справедливости стоит благость, выше иудейского Элогима стоит тот бог, существо которого — милосердие и любовь.

Все это явно направлено против господствовавших до того времени иудейских религиозных воззрений. Бог иудеев, творец и законодатель мира, возвестивший людям свои заповеди чрез ангела Баруха в начале всего сущего, не есть истинный и высший бог. Его воля не имеет решающего значения для судьбы мира и человека. Конечно, эта антииеговистическая тенденция в гносисе Иустина еще не дошла до полного отпадения от иудейства вообще и от его закона. Пусть Иегова-Элогим подчинен всевышнему, благому богу, — все же он остается, по-прежнему, в ветхозаветном смысле господином ангелов. Пусть Моисей и пророки были только крайне несовершенными предтечами истинного искупителя, — достоинство самого закона этим все же не затрагивается. Больше того: гносис Иустина по-прежнему производит все зло в мире из нарушения закона. Он также далек от того, чтобы низвести Иегову-Элогима на степень некоторого противобога, — существа, родственного злому Лахасу. Правда, Элогим, по Иустину, вступил в связь с Эдем и произвел с ней ангелов, а этим самым и мир, который, как подобие Эдем, необходимо должен быть злым. Но ведь эта сторона существа Эдем выступает у нее лишь после того, как Элогим покинул ее. А вдохнув в человека, с одной стороны, свое дыхание (пневма) и оставаясь в силу этого связанным с ним, Элогим, с другой стороны, поднимается к благому, соединяется с ним, признав его высшую сущность, и этим сообщает также человеку возможность соединения с высшим существом.

Нет сомнения: в гносисе Иустина мы имеем дело с иудейской мистерией, с тайным учением иудейской гностической секты, которое дошло до нас в христианской передаче, а потому и подкрашено под христианские тона. На это указывают уже имена Элогим, Барух и Эдем: в чисто христианском миросозерцании этим именам нет места. Изображенный здесь Иисус еще совершенно независим от текста евангелий. Далее, приводимые в гносисе Иустина места из священного писания принадлежат исключительно ветхому завету (цитата из I Кор. 2, 9 — обычный гностический оборот речи). Как подчеркивает Wolfgang Schultz, за иудейское происхождение этого памятника говорит и стиль изложения. Особенное, необычное для греческого языка словорасположение в некоторых местах прямо наводит на мысль, что в основе трактуемого сочинения лежит перевод с какого-либо семитического языка, с еврейского или арамейского. Поэтому Schultz причисляет рассматриваемую форму гносиса к «юдаистическим системам» и заключает из ее сравнительно несложной концепции, что она представляет собою учение «одной из древнейших сект, члены которой сами себя именовали гностиками». В этом он имеет предшественником Липсиуса, который в своем сочинении: «Der Gnostizismus, sein Wesen, Ursprung und Entwicklungsgang» (I860, 74) думал найти в Элогиме древнейший образ гностического Демиурга. Точнее: сторонниками означенного гносиса были, вероятно, эллинские иудеи, иудеи рассеяния. К такому выводу приводит некоторая согласованность с языческим миром и причисление Геракла к предшественникам искупителя.

С тех пор как существование дохристианского иудейского гностицизма твердо установлено, и мы знаем, что образ Иисуса в основанном на Барухе гносисе фактически опирается только на ветхий завет, для нас отпало всякое основание рассматривать приведенную культовую легенду (в числе других) как один из отростков христианской мифологии и считать последнюю предпосылкой первой. Иудейско-эллинистическая секта, придерживавшаяся этого гносиса, ничего не знала о спасителе евангелий. Однако, и она назвала своего спасителя Иисусом, опираясь в своем учении о спасении на слова Ис. 53 об отроке божием, и рядом с этим чисто человечески мыслимым искупителем она ставила спасающего «ангела Иеговы» из Ис. 63, 9 под именем Баруха, как небесного искупителя, чтобы в этом дуалистическом понимании начала искупления найти примирение между земным и сверхземным ожиданием мессии и смягчить слишком великую жестокость мысли о страдающем и умирающем Христе. Барух — это посланный богом небесный искупитель, «сын божий» в метафизическом смысле, «древо жизни», т. е. носитель жизни, посредник религиозного спасения и начало откровения. Как таковой, он остается, незатронутым немощами конечных существ: он — небесный христос без смертных страданий! Иисус — это упоминаемый Исайей отрок божий и праведник Премудрости Соломона, «сын божий» в этически-религиозном смысле, искупительная смерть которого оправдывает людей перед богом и дает возможность духу, погрязшему в чувственную материальность, освободиться от ее оков. Но вместе с тем он только человек и проявляется как мессия лишь по отрешении от своей земной природы в смерти, когда предает дух свой (пневма) обратно в руки бога-отца и соединяется с благим. По-видимому, это возвышение, это назначение своего «сына» мессиею, владыкою мира и судиею живых и мертвых, это наделение чисто человечески мыслимого Иисуса божественными функциями было тем, что на греческом языке первоначально выражалось словом «anastasis». Понимание же этого слова в смысле воскресения из мертвых, по-видимому, представляет уже позднейшее истолкование этой мысли и относится к небесному спасителю, который, по воззрению мистерий, должен был сойти в преисподнюю и после трех дней воскреснуть из мертвых.