Происхождение христианства из гностицизма

В этом смысле Гарнак совершенно прав, называя «религиозный индивидуализм» автора «Од Соломона» — «в его свободе от всего мифического (?) и обрядового, в его духовной чистоте и его относительном отрешении от национальной религии» — «выдающимся предтечей христианства». «Мы знаем из «Од», — говорит Гарнак, — что концепции света, истины, жизни, веры, любви, надежды, познания и вечности, предопределения и нового рождения (вплоть до формулировок, которые считаются собственностью «Иоанна» или также апостола Павла и поэтому представляются происходящими от духа христова) оказываются не «христианскими», а уже предхристианскими (!)». Но вместе с тем, — можем мы прибавить, — мы извлекаем из них также подтверждение того, что и такие представления, как представления о вочеловечении, уничижении, распятии на кресте, воскресении и вознесении спасителя, были живы в иудействе и были центральными представлениями существовавшего религиозного учения о спасении, совершенно независимо от судьбы предполагаемого исторического Иисуса.

Ведь в том мы должны безусловно согласиться с Гарнаком, что в этих «Одах» нет даже и намека на Иисуса синоптиков. Только при очень насильственном толковании и сильнейшей предвзятости возможно открыть., в них хотя бы слабое указание на Иисуса евангелий, как это с очевидностью явствует из соответствующих ссылок Гункеля. «Кто хочет узнать из «Од» что-либо положительное для истории и предания о жизни Иисуса, для возникновения четырех евангелий, — говорит Франкенберг, — тот, значит, слышит, как трава растет». «Кто даст себе труд вглядеться, тот найдет, что Христос или логос в отдельной человеческой душе обрисован по образу страдающего и в заключение превознесенного праведника ветхозаветных псалмов. Между тем «исторический Христос», на котором, конечно, также сильно отразилось влияние этого образа, едва ли где (читай: нигде!) проглядывает». «Равным образом и враги, каковыми в «Одах» постоянно выступают демоны или их внушения, изображаются на всем протяжении «Од» в красках врагов благочестивца из Псалмов». И при этом Франкенберг с редкою решительностью защищает взгляд, будто «Оды» чисто христианского (евангельского!) происхождения, а склонность считать те или иные места иудейскими основана на недоразумении; более того, он отвергает, как «совсем не идущее в счет», мнение тех, кто весь сборник считает иудейским или хотя бы иудейско-христианским. «По моему убеждению, — говорит он, — в основе «Од» лежит идеология александрийских ученых; отсюда «Оды» совершенно понятны в своих главных чертах; привлекать язычество и его мистерии так же мало нужды, как и иудейство». При этом только упущено из виду, что сама александрийская религиозная философия находилась под влиянием мистерий; и если Франкенберг с таким страстным рвением вступается за чисто Христианское происхождение «Од», то Рейнах вполне правильно замечает, возражая ему: «все это не говорит нам, ни почему «Оды» могли быть причтены к канону ветхого завета и приводиться как пророческие, ни почему историческому Христу в них не уделено почти (?) никакого внимания».

Загадка разрешается только при предположении, что «Оды» относятся к христианству предхристианскому (если можно так выразиться) или, во всяком случае, к независимому от синоптического предания христианству, и что автор их — представитель иудейского гностицизма, не имевший вообще никакого понятия об Иисусе, как его изображают евангелия. Как замечает Harnack, в этих «Одах» говорит мистик, который видит свое «я» искупленным чрез откровение и познание бога и теснейшую, на основе любви, связь с ним, упроченным и возвышенным к вечному, но который чувствует также задачу: то, что он испытал, сообщить, как вестник божий, другим и вообще принести им пророческие откровения. Итак, пред нами пророк, он же и мистик! Его благочестие и его религиозное самосознание проходят по линии некоторых позднейших псалмов, причем, однако, значительно переступают ее». А. Gunkel называет поэта «вдохновленным», его оды «вдохновленными песнями, пневматическими одами» и представляет себе его, как руководителя молений и наставника своей общины, произносящего эти песни, как молитвы, перед молящимися. Самую же общину мы должны представлять себе как иудейско-гностический культовой союз, а членов его — как участников, «мистериума», которые в сошедшем с неба, распятом на кресте, нисшедшем в ад, воскресшем и вознесшемся Христе чтили средоточие своих молений и поручителя искупления.

Исходя из характера «Од» мы можем найти только вполне понятным то возбуждение и нервное беспокойство, которое овладело после их открытия теологическими кругами. Ведь этот «памятник даже и не предполагавшейся до того формы проявления иудейской мистики и благочестия» не только вынуждает исследователей к основательному пересмотру их прежнего представления о том, что было возможно на почве иудейства; он также, как справедливо опасается Гарнак, дает слишком веский материал для того, чтобы поколебать приемлемость исторического Иисуса. Ибо, если некоторый круг благочестивых иудеев мог, ставить свое религиозное спасение в зависимость от веры в своего христа, в мифическом образе которого мы находим, сгруппированными все существеннейшие черты, которые до сего времени полагали необходимым связывать с реальными переживаниями определенной исторической личности, то по какому праву можно еще рассматривать историю как поруку истинности этой веры? Если до и независимо от мученической смерти предполагаемого исторического Иисуса существовал культ страдавшего, распятого на кресте и воскресшего мессии, то как можно еще утверждать, что страдание и смерть такого Иисуса послужило поводом к возникновению этого культа? Почему возникновение христианства должно считаться понятным только при предположении историчности крестной смерти какого-то Иисуса, который сам себя считал мессией, которого признавали таковым его последователи?

После сказанного становятся понятными сознательные усилия теологии отстоять принадлежность «Од Соломона» к евангельской идеологии путем предположения их христианской переработки и тем ярче подчеркивать их христианский характер, чем скуднее и бездоказательнее имеющаяся в распоряжении теологов мотивировка в пользу такого предположения. Уже на примере Франкенберга мы видим, что в критической оценке «Од» проявляется тенденция как можно основательнее умалить их ценность и отказать им в каком бы то ни было значении со стороны эстетической, религиозной и исторической; и это после того, как первоначально не знали меры в восторженной радости по поводу открытия этого памятника своеобразной формы выражения иудейского благочестия. Тем решительнее беспристрастная оценка «Од» должна настаивать на том, что до сих пор не представлено какого бы то ни было доказательства ни в пользу христианского происхождения, ни в пользу переработки «Од Соломона» (предполагая правильность их перевода) и что у нас нет решительно никакого повода относить «Оды» к христианской, покоящейся на евангелиях идеологии, тем более, что и остальные дошедшие до нас свидетельства об историчности Иисуса все очевиднее оказываются несостоятельными при новом пересмотре их в этом направлении.

V. ХРИСТИАНСТВО.