Происхождение христианства из гностицизма

Синоптики

Из этой всеобщей борьбы, развернувшейся около вопроса об обязательности иудейского закона и о спасительном значении мессии, возникли евангелия. Они вышли из тех гностически и апокалиптически настроенных кругов, которые подобно членам секты «амгаарец» и в отличие от книжной веры фарисеев, придерживались принципов более независимого благочестия, чаяли спасения от надземного мессии и жили в ожидании непосредственного приближения конца мира. При этом евангелия преследовали двоякую цель: с одной стороны, в противовес минеям, отвергавшим закон без всяких оговорок, обосновать путем ссылки на авторитет мессии действительность закона, предупредить вытекавшее из непризнания закона отрицание всяких нравственных начал и отделение христианства от иудейства в качестве особой религии и, вместе с тем, воспрепятствовать распространению моральной распущенности, а с другой стороны — путем наглядного воспроизведения личности спасителя оживить и укрепить веру в любовь божию, потому что только эта вера вселяла надежду на спасение даже в непросвещенных людях. Фантастическим спекуляциям минеев и других гностиков составители евангелий противопоставляли такое мировоззрение, которое по своей относительной простоте и общедоступности превосходило даже взгляды Павла I и было обращено не только к членам какой-либо определенной секты, но и к широким слоям народа, чтобы познакомить и их с гностическим учением о мессии. Евангелия очищают понятие гносиса от его мистического и умозрительного наслоения и рассматривают его просто как познание духа, действенное самопожертвование во имя последнего и усвоение учения Иисуса, которое он преподал людям во время своего кратковременного земного существования. На место духовного или интеллектуального созерцания, доступного только сравнительно немногим, более или менее восприимчивым натурам, они выдвигают фантастическое восприятие евангельского Иисуса. Мнимая же историчность этой личности служит им доказательством деятельной любви бога. Евангелия были написаны для того, чтобы пробудить и утвердить веру в Иисуса, ту веру, которая по Павлу должна заменить иудейскую праведность в делах и которую они понимают не только как внутреннее слияние со спасителем-посредником, но и как разумное оправдание его историчности, гарантирующее им реальность его искупительного подвига. Таким образом, историчность Иисуса является не исходной точкой их учения о спасении, а только средством обоснования догмата деятельной любви божией и ее воплощения в Иисусе. Чудеса последнего обнаруживают в нем ниспосланного богом спасителя, его учение выявляет религиозное настроение и идеал благочестия его сторонников, его же крест служит порукой в том, что Иисус есть чаемый иудеями мессия и что смерть его — великая искупительная жертва, посредством которой людям будут прощены их грехи, подобно тому, как «преображение» солнца на весеннем кресте влечет за собой ежегодное преображение и обновление мира.

Всякое религиозное учение вытекает в конечном счете из какого-либо надежного обеспечения и веского обоснования религиозного спасения и зиждется на вере в прямую, непоколебимую реальность искупления. В отличие от остальных гностиков, которые связывают данную реальность с актом мистического познания или «сверхчувственного сознания», т. е. непосредственного постижения воли божией, евангелисты опираются на тот, якобы, простой факт, что спаситель-посредник действительно жил в качестве исторической личности на земле и проявил себя словом и делом как настоящий мессия. Таким образом, авторы евангелий выносят благовествование новой веры из мрака и замкнутости сектантства на яркий свет общественности и стремятся привлечь на сторону Иисуса сердца широких слоев населения. И в то время как первоначальный гностицизм со своим преимущественно историческим характером все больше вырождается в фантастический бред и напыщенное суеверие и создает те чудовищные учения, которые мы встречаем в более поздние века христианства, гипотеза историчности спасителя не только позволяет евангельским гностикам избегнуть нерелигиозного и бесчувственного интеллектуализма, но предоставляет им также возможность постоянно оживлять на наглядном примере евангельского Иисуса свою веру в спасение человечества и деятельную любовь божию, не говоря уже о том, что благодаря евангелиям они приобрели очень удобный для них самих критерий регулирования своей собственной жизни и внутреннего уклада общины посредством указания на авторитет мнимого исторического Иисуса. Павел не думал еще об историческом Иисусе в смысле евангелий; поэтому он стремился определить взаимоотношения членов общины догматическим путем, при помощи диалектических соображений и ссылок на «словеса господни» в ветхом завете. Евангелисты же опирались в данном отношении на авторитет мнимого исторического Иисуса, слова и при случае высказанные взгляды которого служили для них ответом на спорные вопросы общинной жизни, подобно тому, как для сторонников языческих мистерий, при определении их благочестия и общежитейских правил, решающим моментом являлись изречения их культовых богов.

Первоначально центр тяжести личности спасителя покоился на его божественной природе. Будучи, подобно богам-спасителям языческого мира, небесным существом, он имел свой прообраз в созвездиях. Его «история» представляла собой подражание прохождению солнца через знаки зодиака, и местом действия ее было звездное небо. Однако, чем больше выдвигался на передний план человеческий облик христа и чем больше факт искупительной смерти его ради человечества становился, в связи с гл. 53-й Исайи и гл. 2-й Премудрости, предметом углубленных размышлений, тем, разумеется, решительнее вставал вопрос о ближайших обстоятельствах этого важного события. Кто был раб божий? Где он родился? Кто были его родители? Где он жил? Когда произошло указанное событие? Что он сделал и почему его, невинного и безгрешного, предали смерти как злодея? Уже голое любопытство, простое желание узнать более подробные сведения о человеческой жизни спасителя должно было побудить к разработке деталей этой жизни и к оживлению общей схемы его земного бытия посредством выявления отдельных характерных черт последнего. Но и благовествование о вечном блаженстве при богослужении, стремление как можно ярче и внушительнее обрисовать образ спасителя перед членами общины, должно было неизбежно повлечь за собой более точную поэтическую отделку его вымышленной истории. В своей книге «Евангелие Марка как свидетельство против историчности Иисуса» я разъяснил, какое значение имело в данном отношении так наз. «пророческое доказательство» Ветхого завета, и показал, что этот мнимый исторический источник, совместно с картиной звездного неба, вполне достаточен для объяснения всех деталей евангельской истории. Какую роль сыграли сознательный обман и благочестивая вера при выработке евангельского образа Иисуса, — это вопрос, на который очень трудно ответить, ибо миросозерцание востока и древности резко отличается от нашего и писатели былых времен нередко принимали на веру то, что теперь считается явной ложью. Однако, как мы уже говорили неоднократно, отнюдь не приходится возмущаться теми, кто склонен находить в евангелиях сознательные подлоги, так как обман играл выдающуюся роль при обосновании всех религий, и было бы величайшим чудом, если бы христианство отличалось в этом отношении безупречной чистотой. Но если кто-либо, как это обычно делают представители католицизма, утверждает, что нельзя себе представить, чтобы простые галилейские рыбаки и ремесленники могли измыслить и описать в ложном виде жизнь своего учителя, то ведь при этом исходят из того, что как раз нужно сперва доказать, а именно, что существовали такие лица, которым мы обязаны содержанием или даже увековечением в письменной форме евангелий. В действительности же евангелия представляют собой не скромное выражение неподдельного религиозного настроения, но, как я показал это на примере евангелия Марка, продукт творчества ученых мужей, которые были столь же сведущи в ветхом завете, как и в звездном небе, и которые очень искусно сплели обе эти составные части в одно целое.