Происхождение христианства из гностицизма

Лука

Гораздо ближе, чем автор первого евангелия, которого не без основания считают примкнувшим к христианской вере иудейским раввином, стоит к павлинизму автор третьего евангелия. Правда, Лука не только не высказывается принципиально против так наз. иудео-христианства, но, напротив, стремится находиться с ним в контакте, прилагая, напр., все усилия к тому, чтобы подкрепить страдания и смерть мессии свидетельством писаний; воскресший Иисус, по-видимому, в связи с 1 Кор., 15, 4, решительно ссылается у него на закон, пророков и писания (24, 25 и сл.) и связывает свои изречения с тем, что написано в законе (10, 26); как и у Матфея, он заявляет: «Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет» (16, 17). Но всё же его симпатии не на стороне этого по-иудейски мыслящего Иисуса, а на стороне того Павлова спасителя, образ которого устремляется за пределы иудейства и который углубляет и преодолевает праведность закона при помощи праведности образа мыслей и праведности, веры.

Вымышленная родословная Иисуса возглавляется у него не Авраамом, прародителем всех иудеев, как у Матфея, а Адамом, праотцом всего человечества, очевидно с целью изобразить Иисуса как «второго Адама», в смысле Павловой христологии. Рождение Иисуса происходит по евангелию Луки при звуках пения небесного воинства, и, как это часто описывается в античных мифах, пастухи первыми приветствуют только-то родившегося сына божия. Следовательно, Иисус фигурирует у Луки уже не в качестве иудейского мессии, напоминающего собой раба божьего Исайи, как у Матфея, а в качестве предсуществующего спасителя мира, являющегося как бы воплощением извечной премудрости отца, которая спускается с небес на землю, будучи рождена пречистой девой[60]. Царство, которое он собирается основать, это — не чаемое иудеями мессианское царство; оно заключается в пришествии духа в лице самого Иисуса и учрежденной им общины (9, 27; 11, 20, 9; 17, 20 и сл.; 21, 31). И в полном соответствии с этим при своем первом выступлении Иисус Луки говорит не о царствии божием, а ссылаясь на Исайю 61, 1 — о себе самом, как носителе духа (4, 14 и сл.).

В противоположность Матфею, согласно евангелию которого Иисус запрещает своим ученикам посещение самаритянских и языческих городов и отстраняет от себя ханаанеянку, Лука является решительным сторонником миссионерства среди язычников. Его Иисус не только странствует по всей самарянской земле, но и посылает своих 10 учеников к язычникам и, в соответствии с 1 Кор. 10, 27, дает им наставление: «Ешьте, что вам предложат» (10, 8). И еще в своем последнем обращении к ученикам воскресший Иисус поручает им, указывая на писание, проповедовать, во имя его, покаяние и прощение грехов во всех народах, начиная с Иерусалима (24, 47 и сл.); между тем подобное же поручение Матфея (28,19) несомненно является более поздней вставкой в первоначальный текст. Повествование о богатом улове рыбы (5, 1 — 11) имеет символический характер. Оно относится к миссионерству среди язычников, которому Петр, как представитель иудео-христианства, вначале противодействует. Помимо этого, контраст между павлинизированным языческим христианством Луки и иудейским христианством Матфея проявляется также и в недостаточно почтительном отношении Луки к ученикам Иисуса. Он не знает ничего о том ублажении Петра по случаю обращения последнего к Иисусу как к мессии, которое с такой настойчивостью подчеркивается Матфеем. Вообще скептическое отношение ко всему иудейскому приобретает у него местами характер настоящего юдофобства.

Но главным образом павлинизм Луки находит свое выражение в его резко враждебном отношении к иудейской праведности в делах. Игнорируя последнюю, он поучает, что единственный источник праведности — это вера, открывающая врата рая даже злодею, казненному вместе с Христом (23, 40 и сл.). Сюда относятся те места, которые, подобно рассказу о суетливой Марфе и вдумчивой Марии (10, 38 — 42), противопоставляют деятельному иудейству верующее язычество; таковы, напр., (притчи о кающемся мытаре и самодовольном фарисее, о богаче и бедном Лазаре; о блудном сыне, сожалеющем о своем прежнем образе жизни, и его, завистливом брате; о сердобольном самарянине и жестокосердном иудее; о недоброжелательном фарисее и верующей женщине и т. д. Они содержатся только в евангелии Луки и, по-видимому, их не было ни в собрании изречений, приписываемом Матфею, ни в предполагаемом первоевангелии Марка; в таком случае остается предположить, что Марк был слишком туп для того, чтобы постичь их глубокий этический смысл, а Матфей был слишком высокого мнения об иудейской праведности в делах для того, чтобы не утаить умышленно этих примечательных частей основных писаний вследствие их внеиудейского и даже антииудейского характера. Но, с другой стороны, представлялось неудобным приписывать их, во внимание к их эстетическим и этическим достоинствам, историческому Иисусу или, по крайней мере, связывать их ядро с личностью последнего. Ведь выраженные в них взгляды совпадают с воззрениями сторонников иудейской сектантской веры, так как приверженцы христа стремились преодолеть недоступную им самим фарисейскую праведность в делах закона именно при помощи праведности в образе мыслей и оправдания в делах веры. Ведь при всей своей непоколебимой преданности закону, в интересах которого они ссылались на самого Иисуса, враги Павла тоже стремились к частичному обособлению от торы и к смягчению своих слишком строгих правил, чтобы иметь возможность самим обрести спасение и подать надежду на последнее более широкому кругу своих единоплеменников. Этим и объясняются соответствующие противоречия у Матфея, не сумевшего согласовать вышеупомянутые, противоположные друг другу требования; но отсюда проистекают также те уступки, которые все три синоптических евангелия делают павлинизму, и их приближение к. точке зрения апостола. Они представляют собой попытку примирить независимое мировоззрение Павла со взглядами рядового иудейства и освободить иудейство при помощи Иисуса, т. е. самого бога, от ига закона. Если это посредничество нельзя признать вполне удавшимся и если отношение к закону у всех синоптиков все же оказывается неустойчивым, то в конечном счете это происходит оттого, что независимость от закона, хотя бы и относительная, принципиально не вяжется с иудейской религией закона и что гностицизм, рассматриваемый с чисто иудейской точки зрения, представляется во всех отношениях половинчатым.

Дальше всего, как сказано, Лука удаляется от иудейской основы веры в Иисуса; однако в силу этого он отнюдь не приближается к исторической реальности больше, чем другие синоптики. Правда, в вводной части своего евангелия он настойчиво выдает себя за историографа, ссылается на «бывших с самого начала очевидцами», утверждает, что он «по тщательном исследовании всего сначала» по порядку описал «совершенно известные между нами события», чтобы Феофил — ему апостол посвящает свой труд — узнал твердое основание того учения, в котором он был поставлен. Однако, кого убедит все это в исторической достоверности евангелия Луки, раз выясняется, что ядро его повествования, совпадающее с описанием Марка, представляет собой вымысел, покоящийся на ветхом завете и звездном небе, остальная же часть, не вытекающая из этого источника, не внушает решительно никакого доверия и в такой же мере обнаруживает свой мифический характер, как и евангелие Марка? Кто поверит «историографу» Луке, который начинает свой рассказ с двух историй рождения, рождения крестителя и рождения Иисуса, слово в слово воспроизводящих повествование писания и достаточно выявляющих свой сказочный характер?! И кто примет всерьез его ссылку на «бывших с самого начала свидетелей», сообщающих столь явные байки, как: история о чудесном лове (5, 1 и сл.); рассказ о капернаумском сотнике (7, 1 и сл.), аналогичной истории Иаира у Марка, которая в свою очередь зиждется на чудесах Ильи и Елисея; повествование о юноше из Наина (7, 11 и сл.), тоже сходное с историей чудесного воскрешения дочери Иаира, так как «Наин» означает, по словам Нестле (Nestle), «воскресший», а в имени «Иаир» тоже звучит воскрешение?! Или вспомните историю исцеления десяти прокаженных (17, 11 и сл.). Она представляет собой не что иное, как воспроизведение в увеличенном масштабе истории исцеления прокаженного у Марка (1, 40) и приводится ради одного самарянина, а Лука вообще неравнодушен к самарянам и изображает отношение Иисуса к ним в совершенно ином свете, чем остальные синоптики. Но и рассказ о том, как Иисус исцелил в субботу страдавшего водобоязнью (14, Л и сл.), представляет собой лишь простое подражание Марку 3, 1 сл., не говоря уже о других измышлениях и сказках Луки и грубых искажениях исторической действительности, с которыми мы имеем дело, когда он, напр., говорит о переписи, которой на самом деле не было, или сообщает, что Иисус родился в царствование Ирода, в то время как последний умер четырьмя годами раньше, ибо по словам самого Луки в 15-й год правления Тиберия Иисусу было приблизительно 30 лет, и т. д.

Нет, повествование Луки поистине лишено всякого исторического значения, и его наивное указание на «совершенно известные между нами события» есть не что иное, как литературная уловка. В действительности же его евангелие является тенденциозным сочинением, написанным в интересах определенной группы последователей Иисуса, сильно тяготевших к павлинизму и, по-видимому, ближе стоявших к язычеству, чем к иудейству. Совершенно непонятно и способно только служить доказательством отрицательного влияния библии на исторические науки мнение такого историка, как Эдуард Мейер, который серьезно верит в существование «историографа» Луки, объявляет его труд научной (!) обработкой предания и ставит его на одну доску с творениями великих историков Полибия, Ливия и др.; логически рассуждая, это может означать только то, что они так же мало заслуживают доверия, как и Лука[61].

Если что-либо исторически реально в евангелии Луки, так это только его заявление о том, что его благовествование написано для Феофила, чтобы тот узнал твердое основание того учения, в котором он был наставлен. Здесь мы имеем дело с истинным мотивом написания всех евангелий, определяющим ближайшим образом их характер. Евангелия — это религиозно-назидательные книги; их авторы преследуют чисто догматические цели, а историческому моменту они придают такое ничтожное значение, что они считают себя вправе действовать в данном отношении совершенно произвольно и игнорировать всякую точность. Ведь «историческое чутье» было присуще их читателям в такой же минимальной степени, как и им самим, тем более что они писали в то время, когда тщательной проверкой сообщенных ими сведений некому было заниматься и к тому же подобная проверка не дала бы никаких полезных результатов. Только этим и объясняется то обстоятельство, что другие новозаветные писатели точно так же грешат против истины. Укажем на следующий крайне характерный пример. Автор Второго послания Петра, стремясь подкрепить обетование царствия небесного ссылкой на свое собственное непосредственное свидетельство, пишет: «Ибо мы возвестили вам силу и пришествие господа нашего Иисуса Христа, не хитросплетенным басням последуя, но бывши очевидцами его величия. Ибо он принял от бога отца честь и славу, когда «от великолепной славы принесся к нему такой глас: сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение. И этот глас, принесшийся с небес, мы слышали, будучи с ним на святой горе» (1,16 и сл.). А между тем Второе послание Петра несомненно является произведением второго века, вероятно даже только второй половины его! Автор же Первого послания к Иоанну, безусловно не являющийся «учеником Иоанна», пишет: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши, о слове жизни возвещаем вам» (1, 1 и сл.). Здесь, во всяком случае, обычная ссылка на то, что указанные авторы заслуживают доверия, уже никак не может служить извиняющим обстоятельством. Тут мы имеем дело с сознательным подлогом, и поистине нельзя быть в претензии на того, кто не доверяет также автору евангелия Луки, который выдает за «совершенно известные события» в большинстве случаев вероятно им самим выдуманные истории. Если содержание евангелия Луки ни в малейшей степени не отличается достоверностью, то не менее обманчиво впечатление, будто это евангелие сохраняет ту же последовательность эпизодов, какая наблюдается и у других синоптиков. Напротив, Лука разрушил астральный порядок своих источников, по-видимому, вследствие того, что он его не понял, и нагромоздил друг на друга отдельные рассказы совершенно произвольно и бессвязно. Он приводит большее число глубокомысленных притч и «словес господних», чем Марк и Матфей, но включает и их в свое повествование без всякого разбора и только местами втискивает их в специально для этой цели придуманные им рамки. Однако, они тоже не могут служить основанием для выводов об историчности Иисуса.

VIII. СИНОПТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ИИСУСА