Евангельские мифы

XXII. Вечеря.

Что «вечеря» не является оригинальным элементом христианского культа, доказывается рядом мест из разных патристических источников и из X, 21 первого послания к коринфянам. Отец Гаруччи доказывает первородство христианских обрядов ссылкой на отцов церкви, которые вместо того, чтобы признать факт подражания христиан обрядам митраистских сектантов, наоборот, жалуются на то, что митраисты позаимствовали многое у христиан. Гаруччи указывает также на то, что отцы церкви именно заимствованием у христиан объясняют существование у митраистов строгих ритуальных обрядов и правил, омовений, символов воскресения. Однако, на самом деле отцы церкви как раз в тех местах, на которые ссылается Гаруччи, говорят следующее: «Дьявол» или «бесы» — вот кто виновники существования у митраистов ритуала, весьма похожего на христианский. Самый характер объяснения отцами церкви сходства христианских и митраистских обрядов отклоняет всякое предположение о заимствовании, ибо если бы митраисты, действительно, переняли свои обряды у христиан, то вряд ли отцам церкви пришлось бы впутывать в дело дьявола. Именно потому, что заимствования не было, и пришлось благочестивым пастырям предположить, что это сам злой дух посвящает почитателей ложных богов в тайны божества. Сам Тертуллиан отмечает в одном характерном месте, что, когда христиане проповедовали о страшном суде, о небе и об аде, их встречали насмешливыми замечаниями, что у поэтов и философов давно, мол, уже говорилось про все эти вещи. «Каким же образом, говорит Тертуллиан, вы находите у ваших поэтов и философов много похожего на то, о чем мы вам проповедуем? Это объясняется просто тем, что ваши поэты и философы черпали из нашей религии». А ответ Тертуллиана на доказательства, приводившиеся язычниками в пользу оригинальности своего ритуала, является просто ничем не мотивированной претензией на приоритет: «Раз язычники утверждают, что их святые таинства являются детищем их собственного духа, то, значит, наши таинства являются лишь отражением языческих и появились уже после них; но это немыслимо по самой природе вещей». В других случаях, однако, тот же благочестивый отец верил в некоторые вещи именно потому, что они нелепы. Здесь же он утверждает, что язычники подражали в своих обрядах и христианам и иудеям. А задолго до Тертуллиана в том же самом обвинял митраистов Юстин-мученик, который упрекал язычников в том, что они позаимствовали их учение о священной горе у Даниила и Исайи, что «лукавый змий» подделал под Исайю миф о рождении Персея от девы, миф, кстати, более древний, чем книга Исайи. Но резче всего он говорит о трапезе у митраистов. После описания вечери в том виде, как она изображена в использованных Юстином «Творениях апостолов», он замечает: «Чему подражали злые бесы, уча тому же язычников». Точно так же и Тертуллиан в приведенном выше месте разъясняет, что дьявол «в мистических обрядах своих идолов состязается даже с существеннейшими божественными таинствами». Если отцы церкви такими аргументами поддерживают свои претензии на первородство христианского ритуала, то они: либо обнаруживают свое невежество, либо просто дискредитируют себя и свой ритуал. Юстин, например, старается доказать, что Платон позаимствовал свои идеи о Логосе у Моисея, что именно бесы внушили язычникам изображать Кору над колодцем в подражание рассказу «Бытия» о духе божьем, парящем над водами. Это последнее замечание тем более любопытно, что, судя по нему, «дух божий» представлялся Юстину существом женского рода. После целого ряда подобных рассуждений Юстин делает следующий резюмирующий вывод: «Не мы исходим в своем учении от других, а другие от нас». Но если бы даже ребяческие глупости отцов церкви недостаточно убедительно вскрывали их полное невежество в области истории религиозных идей, их церковническую предвзятость, то мы все-таки у составителя посланий находим совершенно непререкаемое доказательство того, что, ко времени появления посланий у язычников, уже существовал обряд священной трапезы. «Не можете пить чашу господню и чашу бесовскую, написано в первом послании к коринфянам, не можете быть участниками в трапезе господней и в трапезе бесовской».

Здесь нет ни одного звука о подражании язычников, наущенных дьяволом. Здесь скрыт только намек на то, что и некоторые иезуисты были не прочь участвовать в языческой религиозной трапезе. Мы предоставляем ревнителям христианства доказывать, что уже на первых шагах коринфской христианской общины среди коринфских язычников утвердился обряд, позаимствованный у бедной и презираемой иудейской секты. Что ж, пусть они попробуют это доказать. А, если мы признаем вместе с ван-Маненом, что Павловы послания не аутентичны, то у нас появляется еще больше оснований утверждать, что во 2-ом веке борцам за дело христианской церкви и в голову не приходило видеть в языческих обрядах подражание христианским. Но если мы признаем аутентичность посланий, то позиция Павла в отношении трапезы несколько затемняется теми операциями, которые проделаны интерполяторами над текстом посланий.

То место, где Павел говорит о происхождении обряда (I Коринф., XI, 23-27), по крайней мере первая часть его, является несомненной интерполяцией, отчасти вставкой некоторых фраз из Луки (XXII, 19-20). Никто не утверждает, что третье евангелие древнее посланий, так что остается предположить одно из двух: либо Лука переписывал это послание, либо более поздний переписчик подогнал его под текст Луки. Первое предположение отпадает само собой. В указанном нами тексте вставка находится, очевидно, между 22 стихом, где автор говорит обращенным, что он не может их похвалить за их неумение по-братски организовать вкушение вечери, и 26-28 стихами, где автор в полной связи с предыдущим говорит: «Да испытывает же себя человек» и т. д. В этом месте, как всеми признано, много вставок и изменений. Английский проверенный вариант опускает, например, слова (24) «приимите, ядите», которые отсутствует в древнейших рукописях. Опускается также и слово «преломив». Все это несомненно взято из Матфея (XXII, 26) и вставлено в послание в то же время, когда и в текст Марка (XIV, 22), где эти слова также являются интерполяцией. Мы снова оказываемся перед старым вопросом: если догматики или переписчики занимались интерполированием даже посланий в сравнительно позднее время, то можно ли сомневаться, что такие интерполяции делались ими и в более ранний период? Рассматриваемое место из Павловых послания является, таким образом, интерполированной вставкой. Оно дает нам удивительно непосредственное описание обряда там, где оно совершенно неуместно, уже после того, как Павел говорил о «приобщении тела и крови христовых» и при том без всякого намека на исторический факт. Вместе с тем оно стоит совершенно особняком в посланиях Павла, который больше ни разу не упоминает о трапезе господней. Особенно странно также и то, что Павлу приписаны слова: «Ибо я от самого господа принял то, что и вам передал». За исключением слова «от господа», — вся эта формула имеется в XV главе 1-го послания к коринфянам, которая либо целиком, либо в первой своей части оказывается явной интерполяцией. В «евангелии» Павла нет больше нигде тех подробностей, которые Павлом сообщены в этой главе, а двукратная ссылка на «писание», причем вторая ссылка уже наверное разумеет не ветхий завет, показывает, что мы имеем здесь дело с чужеродным первоначальному тексту элементом. Согласно какого «писания», кроме евангелий, Христос воскрес на третий день? А какой же исследователь станет ныне утверждать, что Павел был знаком с евангелиями? Что это место является позднейшим добавлением, не подлежит сомнению. Но, если даже предположить, что послание написано уже после евангелий, то все же его немотивированные заимствования из евангелий являются признаком того, что основной текст послания, если оно даже и ложно-эпиграфично, имел первоначально совершенно иной вид.

Все заключительные главы первого послания к коринфянам с их внезапными переходами, упоминаниями о «церквах» (XIV 34, 35), которых еще не могло быть во времена Павла у коринфской секты, с их странным намеком относительно «пророков» и «духовных», с их любопытным требованием, чтобы «коринфяне поступали так, как установлено было в церквах галатийских», — снова и снова ставят перед нами вопрос: не подверглись ли они всяческим позднейшим операциям, если бы даже все послание в целом было неаутентичным? Два выше разобранных нами места обнаруживают наличие одной и той же руки, работавшей над отделкой первого послания к коринфянами. В обоих местах мы наблюдаем тенденцию вдаваться в мелкие подробности относительно личности Иисуса, тенденцию, которая присуща именно послепаулинистическому периоду. Как мог бы первоначальный составитель послания, будь то Павел или кто-нибудь другой, после того, как он разъяснил обращенным, что он рассудил «быть не знающим ничего, кроме Христа, притом распятого», как стал бы он после этого цепляться за отдельные подробности учения спасителя, подыскивать аргументы для своего учения о воскресении и ссылаться на то, что некоторые из этих подробностей он, якобы, «принял от самого господа». Если мы признаем место, где Павел говорит: «Я от самого господа принял, что и вам передал» аутентичным, то нам придется предположить, что именно Павел и ввел в иезуистский культ таинство евхаристии, которое он позаимствовал из митраизма, и для того сослался на «господа», чтобы этим смелым приемом скрыть факт заимствования. Однако, нигде в посланиях нет намека на то, чтобы Павел претендовал на роль творца таинства причащения. В другом известном месте посланий (Гал. 1,11 и т. д.), где Павел говорит о том, что он ."принял» свое евангелие не от людей, а через откровение от Иисуса Христа, мы читаем следующее: «Я не стал тогда же советоваться с плотью и кровью и не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне апостолам, а пошел в Аравию и опять возвратился в Дамаск». Есть веское основание для того, чтобы отвергнуть аутентичность и этого места посланий. Ибо совершенно нелепо было бы, если бы Павел стал ссылаться на откровение сверхъестественного существа для утверждения такого обряда, с которым Павел должен был быть хорошо знаком, еще, будучи гонителем христиан, раз только таинство причастия было введено в иезуистский культ в первые же годы его существования. Но с другой стороны совершенно ясно, что священная трапеза является чисто митраистским обрядом, с которым составитель посланий мог познакомиться и вне пределов своей секты. Тарс был действительно митраистским центром, так как там была база киликийских морских пиратов, которыми митраизм во времена Помпея занесен был в римскую империю и даже в ряды римской армии. Вдвойне невероятно, таким образом, чтобы Павел, уроженец Тарса, пытался выдать евхаристию за таинство, установленное Иисусом. Мы вправе, следовательно, заключить, что рассказ об установлении трапезы в XI главе первого послания к коринфянам является интерполяцией, которая была сделана уже после распространения евангельского мифа. Учение о «приобщении тела и крови» (X, 16), которое является простым вариантом общераспространенного примитивного обычая человеческих жертвоприношений и теофагии, могло в течение до этого периода распространяться без содействия мифа об установлении этого таинства богом, хотя, в конце концов, такой миф должен был возникнуть. Единственным удовлетворительным объяснением происхождения евангельского рассказа о трапезе Иисуса является предположение, что рассказ этот принял христианский облик в какой-нибудь иезуистской религиозной мистерии. Самая же трапеза была весьма древним обрядом, причем введение бога в число участников обряда было обычным явлением у греков («Вакханки» Эврипида) и у египтян в их ритуале Озириса. Можно считать почти доказанным, что евангельский рассказ о трапезе в той форме, как он приведен в упомянутой выше интерполяции, является просто литературным воспроизведением религиозной драматической сцены. Этот рассказ совершенно лишен эпического тона, какой обычно присущ евангельским рассказам, а слова «приимите и ядите» являются, очевидно, обычной священнической формулой, которая приписана была самому господу.