Евангельские мифы

Рис. 32. Колесование солнечного бога Иксиона.

Какое быстрое распространение могли получать подобные представления, показывает факт перенесения представления о колесе с четырьмя спицами на птицу-юнкс (вертишейку), которое объясняется ничем другим, как сходством названия этой птицы с именем Иксион. Возможно, впрочем, что мы здесь имеем дело с весьма древним арийским мифом, ибо зигзагообразная молния тоже ведь является в мифологии птицей-орлом, дятлом или ястребом[83]. А о некоторых птицах рассказывается, что они являются упавшими с неба молниями. В Вавилоне такие птицы были изображены на балдахине или на потолке тронного зала для того, чтобы напоминать царю о богине мести, а маги называли этих птиц «языками бога».

В ведийских гимнах Агни слывет «птицей с золотыми крыльями», а его молнии названы «легкокрылыми. Индра, громовержец, слывет там «пурпурным» и «крылатым», даже солнце и луна являются многокрылыми птицами, летающими вокруг небесного дерева. Очень легко установить связь между всем этим и крылатым солнечным богом ассирийского или египетского искусства, а также крылатым солнечным ангелом христизма.

В распятии солнечного или огненного бога мы имеем опять-таки ключ к разгадке мифа о Прометее. Несмотря на некоторый скептицизм со стороны немецких ученых, можно считать доказанным, что Прометей, носитель и податель небесного огня, тесно связан с санкритским Pramantha, огнерождающей сверлильной палочкой, или с вариантом Рrаtantlihys — «сверлильщик», «похититель». А рассказ о наказании, постигшем Прометея, прикованного к кавказской скале, лишенного возможности помешать зевсову орлу клевать печень мученика, совершенно отчетливо воспроизводит идею распятия.

Лукиан даже прямо говорит о распятии Прометея. Из одной версии мифа о Прометее, мы узнаем, что цепи Прометея были прикованы к деревянной балке, а это воспроизводит перед нами то представление мифа о боге-спасителе, согласно которого бог-страдалец умирает привязанным к дереву. Фороней, сын Инаха, водного бога, тождественного, вероятно Ноаху или Еноху, который в Аросе почитался, как податель огня, имел наподобие Прометею в качестве матери Мелию, нимфу «ясеня"И, если, быть может, Штейнталь слишком поспешно высказывается в пользу предположения, что Фороней должен был изображаться в виде птицы, так как это имя является модификацией санкритского эпитета «ehuranyus» стремительно несущийся, летящий, то все же несомненно, что имя его матери связывает его с деревом. А то обстоятельство, что, с одной стороны, Прометей сотворил, якобы, людей из глины, а, с другой, Фороней считался первым человеком, позволяет нам связать миф о Прометее с греко-иудейским представлением о боге-христе, который в качестве Логоса предсуществовал всему тварному миру.

Подлинный смысл символического дерева становится особенно ясным в связи с широко распространившимся в древности аскетическим культом самооскопившегося богочеловека Аттиса, которому вместе с его матерью — девой Кибелой, были посвящены празднества 22-27 марта, совершенно явно указывающие на связь этого бога с весной, началом года, и весенним равноденствием. Во время этих празднеств срубали пихтовое дерево, которое украшалось букетами и венками из гвоздики и относилось в храм великой богини-матери в качестве символа погибшего полубога. После этого его разыскивали с воплями по горам и лесам[84], а затем наступали дни веселья, когда Аттис оказывался, якобы, обретенным. Об Аттисе ходил рассказ, что он был превращен богиней в пихту за свою нецеломудренность. Пихта же, по-видимому, отождествлялись также и с нимфой, которую он, якобы, любил. Юлиан констатирует, что дерево срубалось ежегодно в тот момент, когда во время равноденствия солнце достигало своей высшей точки на небосклоне, При этом совершались обряды, которые отнюдь не должны были быть предметом гласности, которые являлись священным и неизреченным достоянием Галлоса, т. е. кастрированного полубога. Очевидно, пихта символизировала собой отрезанный фаллос, этот жизненный принцип природы и человечества. Мы узнаем от христианского отца церкви Юлия Фирмика, который совершенно непреднамеренно знакомил своих читателей с языческими мистериями, что к срубленной пихте привязывалось изображение юноши, и что обряд с деревом и изображением божества существовал также в культе Изиды, Озириса и девы Персефоны[85]. В таинствах Изиды гробом Озириса служило, по-видимому, выдолбленное пихтовое дерево, а в мистериях Персефоны срубленному «священному дереву» придавался вид девушки. Над этим изображением верующие плакали в течение сорока ночей, после чего изображение сжигалось. Это дает, между прочим, ключ к разгадке родезийского культа Елены Дендриты, т. е. Елены, повешенной на дереве, символизм которого выясняется из мифа о Елене, повешенной в наказание на дереве. Во всем этом мы имеем, несомненно, пережиток древнего ежегодного жертвоприношения, имевшего ритуальный характер. Впрочем, и Гор носил у последователей гностика Валентина название «креста» и спасителя.

Мы имеем здесь, таким образом, знаменитый «Arbor crucis», (дерево страсти)» со всем кругом связанных с ним идей страдания, траура, воскресения и ликования. Аттис становится после своего воскресения «отцом и владыкой», а Озирис остается богом-отцом, творцом и судьей всякой плоти и всякого дыхания в мире, спасителем человечества.

И Дионис, в общем, самый популярный из греко-римских богов в эпоху, непосредственно предшествовавшую началу христианской эры, тоже является богом священного древа, спасителем и жертвой. Одним из его эпитетов было слово «Dendrites», относящийся к дереву. Он имел свои священные столпы, а в Беотии он слыл Edendros — «обретающимся на дереве». Однако в мифе о Дионисе страсти бога не связаны с деревом. Подобно Митре-Дионис является жертвой и подобно тому, как Митра является, во всяком случае, божественным быком, божественным бараном или божественным ягненком, Дионис был также божественным быком, ягненком, бараном. Эти животные чаще всего приносились ему в жертву, в барана же Дионис был, якобы, превращен Зевсом, который хотел оградить божественного младенца от преследований Геры. Согласно одного очень распространенного мифа Дионис был еще ребенком убит титанами, а по различным другим легендам он подвергался преследованиям. В культе Диониса мы обнаруживаем ассоциирование бога исключительно с виноградной лозой. Однако, деревянные изображения Диониса изготовлялись из фаллического фигового дерева, а самого Диониса символизировал иногда и пень этого же дерева. В Египте же Озирису посвящены были все культурные деревья.

В настоящее время очень трудно установить, имеем ли мы во всех этих системах дело с взаимными заимствованиями или нет. Мы не можем также воспроизвести и порядок, к котором эти возможные заимствования происходили. Однако, наличие идеи священного дерева — креста во всех этих многочисленных культах является доказательством распространенности этой идеи. Аттис, оскопленный юноша, бывший первоначально растительным богом, представляет собой продукт слияния лунного и солнечного культов и перенесения сексуальных атрибутов богини луны на лунного бога (Deus Lunus). С другой стороны то обстоятельство, что поклонение Аттису наряду с его великой матерью происходило в пору весеннего равноденствия, отождествляет его с богом солнца, который как раз в эту пору по представлению верующих снова соединяется с землей и возрождает растительную жизнь. Этот культ был по всем видимостям азиатского происхождения, как, впрочем, и культ Митры, тоже солнечного божества, которое было, однако, не бесполым, а двуполым олицетворением солнца и луны, которое в искусстве изображалось с полумесяцем за плечами, откуда и произошло, как это подчеркивает Фирмик, в действительности, христианское распятие Kructfix. И в его культе мы, насколько можно судить по памятникам, тоже встречаем священное дерево, у подножия которого в день праздника приносился в жертву ягненок, ибо жертва должна была быть «непорочной». Наконец, культ Озириса представляет собой целый комплекс многих мифов, ибо он одновременно является и ночным и дневным солнцем, и луной, и влагой, и Нилом, и семенем и многим другим. Персефона, опять-таки, оказывается «погребенным семенем», которое разыскивается стенающей Maier Dolorosa и которое на некоторое время возвращается к матери, появляясь на поверхности в виде злака, тогда как оно продолжает оставаться под землей в виде семени. Отсюда и возник миф о похищении ее Плутоном и о ее пребывании под землей в качестве царицы Аида.

Мы не можем здесь продолжать полное выяснение значения священного дерева во всех этих системах. В древне-галльской религии культ священного дерева, по-видимому, находился в тесной связи с каннибалистическим причастием, ибо умерщвленные жертвы, предназначенные на сидение, предварительно распинались в храме. Достаточно отметить, что и здесь мы натыкаемся на существование того мифа, который обошел весь древний мир. Даже в древней Мексике мы находим удивительно точную аналогию христианского культа. И здесь священное дерево преобразилось в крест, на котором выставлялось испеченное из теста изображение бога-спасителя. После некоторого времени верующие взбирались на этот крест, доставали оттуда изображение бога, ломали его на кусочки и съедали. Самое название мексиканского креста означало «дерево жизни и плоти». И здесь также изображение на кресте имело какое-то специальное религиозное значение, тогда как один из самых отвратительных обрядов этой системы заключается в том, что жрец, надев на себя кожу специально убитой для этого женщины, становился с «крестообразно» распростертыми руками перед изображением бога войны.

Что символ креста приобрел абстрактное или мистическое значение в греческой теологии еще за много веков до христианской эры, показывает замечательное место в «Тимее» Платона, где говорится о том, как бог, создав душу всего, рассек ее вдоль на две части и затем, соединив обе эти части в форме «X», возвратил ее миру. Не только Юстин-мученик цитирует это место для того, чтобы подкрепить учение о Логосе, но и низшие слои населения Антиохии, как известно, называя в эпоху Юлиана христианское царствование Константина временем «Chi и Kappa», обозначали своего бога-спасителя начальной буквою, которая со своей стороны являлась одним из названий креста[86]. Фаллическое значение креста, само собой разумеется, связано со всеми прочими его аспектами. Для примитивных народных масс, а из них и состояли низшие слои населения в эпоху цивилизованного язычества, такая фаллическая символика креста не была ни в коем случае отталкивающей. Напротив, она была совершенно естественной и понятной, так что все громы, которые обрушились со стороны отцов церкви на языческую обрядность, говорят не об испорченности язычников, а скорее о появлении некоей новой софистики, некоего нового представления о грехе и позоре. Это новое представление родилось как в Греции, так и среди иудеев и обитателей Востока вместе с возникновением аскетических и мертвящих культов, а в особенности христианства, которое было по преимуществу религией самоуничтожения во имя спасения души. Как Вольтер давно уже отметил, многие обряды и обычаи, которые нам кажутся отталкивающими, могли вовсе не казаться таковыми своим изобретателям и основоположникам. В существе религиозного развития лежит именно свойство символов выкристаллизовываться и принимать устойчивую форму, так что более или менее длительная ассоциация между священным деревом и страстями спасителя могла привести к тому, что крест стал символом искупительных страданий и смерти бога преимущественно для благочестивых людей. Несомненным, однако, во всяком случае, остается тот факт, что популярность символа укреплялась среди широких масс, главным образом, его эмблематическим значением. А так как крест еще задолго до христианства фигурировал в качестве амулета[87], предохраняющего от смерти, то христизм использовал это обстоятельство и усвоил эту эмблему, превратив ее в базу для нового мистико-исторического учения, похожего на те, которые лежат в основе всех древних теологий. Куда бы христизм ни направился, крест везде существовал уже до него. Когда же христизм убедился, что старый символический венок из роз держится столь же упорно, как и его коррелятивная эмблема, он перенял у язычества и этот символ так же, как это случилось с крестом.