Евангельские мифы

XXIX. Трапеза семи.

В главе, которая, очевидно, является позднейшим добавлением к 4-му евангелию (XXI), мы имеем дополнение к мифу о воскресении, данному нам синоптиками. Воскресший бог является семи своим ученикам «при море Тивериадском» и, после того, как он помог им наловить рыбы, он предлагает им обедать, сам дает им хлеба и рыбы, причем в рассказе не говорится об участии самого воскресшего в трапезе.

У Марка и Луки мы находим два различных рассказа о явлении воскресшего. Марк рассказывает о явлении Иисуса одиннадцати апостолам, «сидевшим за столом». Лука же сначала рассказывает о явлении Иисуса «двум апостолам» по пути в Эммаус, после чего уже Иисус явился «одиннадцати», при чем он сам ел жареную рыбу. Рассказ Марка находится как раз в месте (XVI, 9-20), которое целиком признано позднейшим добавлением. Что касается рассказа Луки, то и его приходится признать вставленной позже компиляцией, так как приводимые им подробности отсутствуют в других евангелиях.

Неисторичность всех этих рассказов слишком ясна, чтобы мы сочли необходимым останавливаться на них дольше, тем не менее нам не мешает осветить происхождение их несколько ярче, чем это делалось до сих пор. Во всех этих рассказах бросается в глаза значение, придаваемое акту еды, связанной с явлением воскресшего Иисуса. В одном рассказе едят только люди, в другом вкушает пищу и сам бог. Это дает нам повод искать источник этих рассказов в церемониале ритуальной трапезы.

Что касается трапезы семи апостолов, то ключ к рассказу об этом событии несомненно находится в той «трапезе семи благочестивых священников», изображение которой нам сохранили митраистские остатки в катакомбах. Эта трапеза была элементом синкретического культа Митры-Сабазия. Надо полагать, что она входила в культ Диониса, который отождествлялся с Сабазием. Христианский же рассказ является новым образцом мифа, созданного для объяснения ритуального обряда. Широкая распространенность этой «трапезы семи» доказывается тем обстоятельством, что в ведах несколько раз фигурирует группа в «семь жрецов», а в Риме существовала специальная группа из «семи жрецов» для руководства жертвенными празднествами. Меню «трапезы» в катакомбах тоже довольно любопытно. Оно состояло из хлеба, зайца, рыбы, из животного, которое аббат Гаруччи называет гусем, но которое гораздо меньше зайца и могло быть омаром, из восьми хлебов красного цвета с крестами и четырьмя точками или углублениями, (вот вам крест и четыре чуда христианского мифа), символизировавшими солнечный круг. В христианском рассказе трапеза состоит из хлеба и рыбы, которые более соответствовали некоторым особенным деталям бедного иезуистского культа. Замечательно также, что на тех мнимо-христианских барельефах катакомб, о которых ортодоксы думают, что они изображают эпизод, описанный четвертым евангелием (причем никто из них ни разу не упоминает о митраистских остатках в этих катакомбах), на этих барельефах мы видим восемь корзин с хлебом. Католики уверяют, что первохристиане хотели выразить некую символическую истину, совсем не заботясь о буквальном соответствии с евангельским рассказом. При этом католиками сохраняется мертвое молчание о тех восьми хлебах с изображением креста, которые нарисованы на столе «семи благочестивых священников» митраистского культа. Любопытно, что на одном из христианских барельефов в катакомбах одна фигура из семи изображена нагой. Можно думать, что какой-нибудь другой барельеф, на котором как раз лишь один из семи изображен был одетым, мог вдохновить рассказ Иоанна (XXI, 7) о Петре, который опоясался... перед тем, как броситься в море. Тот факт, что трапеза семи очень часто встречается на барельефах катакомб особенно в сравнении с гораздо более существенной трапезой двенадцати, показывает, что поводом для этого изображения служило нечто более значительное и древнее, чем отдельная деталь 4-го евангелия. Что касается трапезы «одиннадцати» и явления Иисуса на пути в Эммаус, то у нас нет достаточных данных, чтобы признать и эти две детали основанными на какой-нибудь древней ритуальной церемонии или на каком-нибудь конкретном явлении античного искусства древней иерологии. Лишь два обстоятельства мы можем отметить и подчеркнуть. Во-первых, вся история с предательством Иуды явно мифична. Во-вторых, самое число «двенадцать» является в евангелиях совершенно произвольным и ни на какой ритуальной действительности не основанным. Возможно, конечно, что и число «одиннадцать» выплыло в евангелиях в силу какого-нибудь внешнего соображения их составителей. Наиболее приемлемым, однако, решением нашего вопроса является предположение, что трапеза одиннадцати является позднейшим евангельским измышлением, более соответствующим позднейшей христианской традиции, придуманным специально для того, чтобы загладить и оттеснить на задний план рассказ о трапезе «семи», языческое происхождение которого слишком бросалось в глаза.