Евангельские мифы

XXIV. Распятие.

При исчерпывающем обзоре всех евангельских данных, — эпизод распятия оказывается одним из наиболее темных моментов иезуистской легенды. Сообщение первоисточников относительно этого эпизода еще более бездоказательно, чем об остальных моментах из жизни Иисуса. Датировка этого эпизода совершенно мифична. Самое приурочивание распятия ко дню весеннего равноденствия, дню общепризнанного на Востоке торжества, основанного на астральных представлениях, показывает, что авторы евангелий совершенно игнорировали в этом пункте всякие соображения историчности и правдоподобия.

Однако, как бы там ни было, но рассказ о распятии лишен всякой исторической доказательности, ибо он воспроизведен много времени спустя после описанного в нем события и даже много позже появления первых воспоминаний об Иисусе. Допрос у Пилата, деталь о двух разбойниках и речи Иисуса на кресте носят на себе отчетливый отпечаток вольного измышления. С другой стороны нет ни одного резонного основания, которое говорило бы за то, что бы «данные» Павловых посланий указывали на какое-нибудь реальное событие вроде «распятия». Правда, представление о казненном мессии настолько мало присуще для какого-нибудь иудейского культа, что с первого взгляда само собою напрашивается следующее предположение: возможно, что какой-нибудь проповедник, претендовавший на звание мессии, был, действительно, казнен, после чего его ученики начали деятельно пропагандировать веру в новое пришествие казненного мессии. Когда мы, однако, производим сравнение и сверку содержания евангелий и посланий; когда мы обнаруживаем, что схематический образ Павлова Иисуса не имеет никакой ощутимой связи с проповедником «Иисусом-назореем» или с «Иисусом из Назарета» евангелистов; что сами евангелия хранят в себе явственные следы искусственного пристегивания к Иисусу прозвища «назарянин»; что в первом евангелии Иисус первоначально не имел никакого эпитета; когда мы обнаруживаем все это, — мы вправе задаться вопросом: а не ведет ли иезуистское движение своего происхождения от талмудического Иисуса бен-Пандира, который за кощунство и ересь был побит камнями и «повешен на дереве» в годы правления Александра Ианнея (106-79 г. до р. х.). Д-р Лев, законченный гебраист, убежден в том, что именно этот Иисус бен-Пандира и был основоположником секты эссеев или иессеев, тождество которых с легендарными первохристианами так усиленно стараются доказать некоторые исследователи. Это, однако, так и остается гипотезой, так как Иисус бен-Пандира — не более, чем историческое имя. Вопрос о месте и времени деятельности этого Иисуса бен-Пандира тем более запутывается, что в вавилонской гемаре он отождествлен с некиим бен-Сотада, бен-Стада, или бен-Сатда, который, согласно одного источника (ненадежного), существовал во времена рабби Акибы, т. е. во 2-ом веке по р. х. О талмудическом Иисусе, так же, как и о бен-Стада, рассказывается, что он был побит камнями и тут же повешен на дереве накануне пасхи. Но тогда как бен-Пандира был казнен, якобы, в Иерусалиме, — бен-Стада был умерщвлен якобы в Лиде. Раввинистские комментаторы и новейшие гебраисты до самого последнего времени держались того взгляда, что под бен-Пандира и бен-Стада разумеются две разных личности, что отождествление их было, разумеется, ошибкой со стороны раввинов. Как бы там ни было, но доверять тому совершенно изолированному хронологическому указанию ненадежного источника, о котором мы упомянули, не приходится, тем более, что история о бен-Стада связана с именем Марии из Магдалы. Нам приходится довольствоваться указанием на то, что в талмуде существует след какого-то Иисуса, который был казнен в канун пасхи, за сто (или больше) лет до Понтия Пилата. Можно, однако, спросить, был ли этот Иисус распят в буквальном смысле слова. Приходится считать установленным, что выражение «повесить» очень часто означало во времена греков и римлян «распять», так что у молодой церкви не могло быть возражений против оставления в «Деяниях» тех мест, где говорится о том, что Иисус был «повешен на дереве». Эта деталь остается, однако, проблематичной в отношении талмудического Иисуса, ибо талмуд говорит о повешении побитого камнями Иисуса, т. е. трупа его: ясно, что распятие трупа вряд ли могло иметь какой-нибудь смысл. Возможно, впрочем, что это распятие могло быть совершено над трупом из издевательства над мертвым святотатцем.

Если бы Иисус Павла был, действительно, личностью, казненной во времена Понтия Пилата, то послания сохранили бы нам самые веские данные относительно распятия Иисуса. А между тем мы уже видели, что, хотя некоторые места этих посланий являются позднейшей интерполяцией, однако, все относящееся в них к распятию Иисуса не носит характера интерполяции. Если же все-таки Иисус Павла, этот схематический образ человека, (ничему не учившего и ничего не совершившего, ничем не замечательного, кроме своей смерти), если этот Иисус является, действительно, тем Иисусом, который жил сто лет назад, то само собой разумеется, что, если бы даже он и был повешен, как говорится в талмуде, то он легко мог превратиться во времена Павла в «распятого». Ведь и самый крест, как мы увидим дальше, был мифическим элементом, который особенно легко мог быть поставлен в тесную связь с культом бога спасителя. Действительно имевшее место распятие, бичевание и умерщвление Антигона, последнего иудейского царя-асмонея, казненного Марком Антонием[78], тоже могли служить прообразом для рассказа о распятии Иисуса, который был казнен, якобы, со всенародным оглашением царского титула, как это должно было во всяком случае иметь место при казни Антигона.

Весьма вероятно также, что при казни Антигона на голову его надет был соломенный или терновый венец для того, чтобы сильнее подчеркнуть его унижение. Филон также описывает один случай, когда чернь александрийская во времена Калигулы устроила кошачий концерт царю Агриппе, проводя по улицам с большой помпой юродивого Каравву, (очень редкое имя), разодетого в царские одежды. Toлпа встречала эту пародию на царя криками восторга, как повелителя (Maris, по-сирийски). В этом описании Филона есть, однако, мифические наросты, как и в рассказе о казни Антигона.

Рассказ о терновом венце, бичевании и царском титуле совершенно отсутствует в посланиях, как и остальные, впрочем, евангельские детали распятия, а потому и он должен быть признан мифичным. Первое, что приходит в голову исследователю в области сравнительной мифологии, когда он встречается с евангельским «терновым венцом», это мысль о том, что «терновый венец» был ничем иным, как вариантом античного нимба, который был атрибутом солнечного бога. По всей вероятности, оно так и было. Возможно, однако, что в языческой мифологии существовал атрибут, еще более похожий на евангельский терновый венец, бывший именно недостающим звеном между античным нимбом и евангельским венцом. Прометей и Геракл были двумя языческими спасителями, и оба они изображались с шутовскими венцами на голове. Греческий миф связывает между собой обоих спасителей. Согласно Атенею, Прометей, плененный Юпитером, осужден был на ношение ивового венца и железного кольца, и тот же исследователь античных древностей цитирует потерянное произведение Эсхила («Освобожденный Прометей» и «Сфинкс»), согласно которых набожные люди носили венцы, символизировавшие пленение Прометея и его самопожертвование ради людей[79]. Такой же венец ассоциировался у греков и с Гераклом. Согласно древнего греческого мифа Прометей, на которого наткнулся Геракл во время своего странствования, из благодарности к Гераклу за то, что тот умертвил орла, клевавшего печень героя, посоветовал Гераклу не ходить самому за золотыми яблоками Гесперид, а послать Атласа. Так Геракл и поступил, взвалив на свои плечи бремя Атласа. Когда Атлас принес яблоки, он предложил Гераклу подержать на себе небо еще некоторое время, пока Атлас доставит яблоки Эврисфею, поручившему Гераклу добыть яблоки Гесперид. Прометей посоветовал своему спасителю для вида согласиться на предложение Атласа, но попросить гиганта короткое время подержать небо, пока Геракл не сделает себе соломенной подушки на голову, чтобы легче было держать тяжелое бремя Атласа. Атлас на это согласился, но Геракл, конечно, так и оставил Атласа стоять под своим бременем.

Таким образом, и Геракл является спасителем, имеющим на голове шутовскую корону. Эта деталь является, вероятно, одной из тех бесчисленных историй, которые придуманы для объяснения древних ритуальных мистерий. По этому мифу мы можем заключить, что в греческом ритуале Прометей и Геракл изображались увенчанными короной из ивовых прутьев или терний. Возможно, что такие венцы надевались на голову и новопосвященным. В таком культе, как митраизм, у которого христиане позаимствовали свою вечерю, аскетический терновый венец не представляется необычайным явлением. Согласно свидетельству Тертуллиана какой-то венец был в употреблении у митраистов. В магическом культе Митры существовал обряд увенчания жертвы короной, так же, как и во всех языческих культах.