Дневник, 1893–1909

Октябрь

1 октября. Заезжает Витте. Крайне мрачно настроен. Положение ужасно, почти безнадежно. Спасти может только диктатор, но где его взять. Отвечаю, что его нужно взять из стоящих иерархически во второй линии, но по личным достоинствам значительно превосходящих Линевича и Куропаткина, как, например, Зарубаев и Самсонов.

3 октября. Понедельник. В совещании Сольского слушается представление Булыгина о разрешении прессе во время выборов свободно говорить и о Государственной думе, и о кандидатах для избрания в члены. Граф Витте горячо защищает это мероприятие как необходимое, чтобы убедить население в искренности правительства относительно деятельности Думы, тем более что такая свобода существует во всех конституционных государствах. После издания рескрипта 12 декабря[855] население было разочаровано тем, что правительство вслед за данными обещаниями реформ как бы пожелало не исполнять своих обещаний и как будто отнимало одной рукой то, что было даровано другой. Так, например, вслед за обещанием полной свободы совести, о чем состоялся манифест, редактированный в Комитете министров под его, Витте, председательством, назначена была комиссия для определения порядка исполнения этого манифеста; председателем комиссии назначен граф Игнатьев, убеждения коего совершенно противоположны взглядам его, Витте. Необходимо убедить население, что правительство пойдет дальше в полном согласии с Думой. Отсутствие такого убеждения в народе поведет непременно к великим бедствиям. Поэтому считает необходимым не только принять предложения Булыгина, но еще и предпослать им предисловие с выражением взгляда правительства на необходимость освобождения прессы в настоящем случае.

Таганцев считал бы необходимым не относить такого заявления исключительно ко времени избрания членов Думы, а сделать такое заявление относящимся вообще ко взглядам правительства.

Кобеко, председатель Комиссии о свободе печати, удостоверяет, что выработанный комиссией проект не представляет ничего нового, а воскрешает лишь закон 1864 года, по которому административной власти предоставляется право задерживать всякое вновь появившееся печатное произведение и передавать прокурорской власти дальнейшее преследование. Такое заявление, конечно, не имеет ничего общего с представлением Булыгина.

Коковцов переносит вопрос в более широкую сферу. Он обращает внимание на ту необузданность, которая отличает теперь всю русскую прессу, и удивляется, что со стороны правительства не принимается тех мер, кои указаны в законе, а именно: сообщение судебной власти для подвергнутия[856] законом установленному наказанию.

Сольский в качестве председателя старается ограничить прения пределами булыгинского представления.

Фриш указывает на то, что в новом уголовном уложении на все, о чем идет речь, существуют подробные правила, но, к сожалению, уголовное уложение не введено в действие.

Министр юстиции Манухин весьма слабо защищает судебное ведомство, обвиняемое в бездеятельности.

Игнатьев полагает, что существующих законов достаточно, если только их применять для всякого проступка издателей; что современная разнузданность журналистики такова, что нет надобности расширять ее свободу и что поэтому он не считает возможным принять предложения Булыгина, а соглашается с мнением, высказанным пред тем Победоносцевым о том, что никаких мер в этом отношении принимать не следует.

После краткого перерыва представление Булыгина утверждается совещанием.

Затем приступают к обсуждению проекта об объединении министров и установлении должности первого министра. Витте повторяет большую часть того, что им было сказано в частном на дому у Сольского собрании, заканчивая свою речь тем, что не следует ожидать от объединенного министерства полного переворота в ходе правительственных дел, а лишь улучшения канцелярского делопроизводства. Такое заключение вытекает из того, что кабинет будет организован далеко не так, как в западных конституционных государствах. При этом он намекает на то, что первому министру не дается тех прав, кои должны бы были ему принадлежать, и что вообще сегодня трудно предугадать, какой появится Дума, а, следовательно, и какие будут ее отношения к Совету министров.

Герард довольно неудачно приводит справку о борьбе Бисмарка с прусским парламентом в 60 — х годах как бы в доказательство того, что кабинет, несогласный с парламентом, может рассчитывать на поддержку народа. Коковцов в продолжительной речи расточает похвалы идее объединения, которую, как кажется, представляет себе в виде какого-то присутственного места (с докладами, протоколами и т. п.). Опасение, что объединение будет больше внешнее, Коковцов отклоняет тем, что всякий раз, когда произойдет в Совете разногласие, не согласившиеся с премьером министры будут увольняемы и таким образом рядом увольнений будет достигаться объединение, которое из механического будет переходить в химическое.

Верховский очень остроумно оспаривает, чтобы не сказать осмеивает, заявление Коковцова, доказывая, что предлагаемый им образ действий никогда не поведет к тому объединению, которое желательно для создания твердой правительственной власти.

Граф Игнатьев указывает на необходимость уничтожения всяких других комитетов и совещаний, ныне существующих, имея предметами ведомства дела, долженствующие перейти в заведывание Совета министров, начиная с самого Комитета министров.

Граф Сольский заявляет, что это, несомненно, так, но что это должно совершиться постепенно, по мере передачи дел, заведуемых этими комитетами, в другие учреждения.

Я выражаю желание, чтоб такое рассмотрение и такая передача последовали без потери времени и, во всяком случае, до созыва Думы, так как в противном случае Дума станет разбирать эти вопросы, причем возникнут горячие прения и нападки на правительство, допускавшее подобный порядок вещей.

4 октября. Вторник. Продолжается рассмотрение проекта о Совете министров. Витте повторяет то, что мы слышали уже на частных у Сольского совещаниях, а именно, что нужно сильное правительство, чтобы бороться с анархией; что необходимо внушить обществу уверенность, что правительство не будет продолжать давать одной рукой, а отнимать другой рукой, как, например, по вопросу о свободе совести состоялось постановление в Комитете министров под председательством его, Витте, и тотчас вслед за тем назначена комиссия под председательством графа Игнатьева, убеждения коего, как всем известно, совершенно противоположны убеждениям Витте. Говорится это по адресу Победоносцева, который сидит рядом с Витте.

Начинаются горячие и продолжительные прения о том, можно ли в тексте закона о Совете министров сказать, что взамен Совета, учрежденного в 1861 году[857], ныне учреждается Совет министров, в коем, в случае отсутствия Государя, председательствует назначенное им лицо, коему присваивается название «первого министра». Против этого первого министра восстают многие, утверждая, что в отсутствие палаты и создающегося в ней большинства первый министр будет визирем, ограничивающим самодержавие. На это возражают, что ограничение самодержавия не может иметь места там, где самодержец может во всякое время уволить первого министра.

Много говорят о том, как достигнуть единства в Совете министров.

Коковцов наивно утверждает, что механическое между министрами единство достигается тем, что при каждом разномнении кого-либо из членов с мнением первого министра член этот будет увольняем, и таким образом постепенно механическое единство обратится в химическое. Ему опять очень остроумно отвечает Верховский, обвиняя говоривших в недостатке прямоты и искренности.

Так как прения ведутся довольно сбивчиво и снова возвращаются к вопросу об отмене или неотмене Совета 1861 года, то я высказываю мнение, что двух Советов министров существовать не может, что для достижения цели, к которой стремятся при учреждении нового Совета, — создания крепкой правительственной власти — надо сохранить один Совет без допущения в него иных лиц, кроме министров, а что касается ныне существующего государева Совета, то, конечно, Государю можно советоваться с кем ему будет угодно и всякая его воля, после совещания или без всякого совещания выраженная, будет для нас священна, но что формальное существование теперешнего Совета рядом с тем, который ныне созидается, ослабит его, не поможет достигнуть крепкого правительства.

Такое смелое заявление вызывает глубокое молчание.

В конце заседания пересматривается еще раз проект закона о частных собраниях.

6 октября. Обедают: княгиня Салтыкова, Всеволожский, Куракин. Крупная новость: новая графиня Витте после многолетнего ожидания была принята в Петергофе императрицей Александрой Федоровной. Князь Николай Долгорукий назначен комендантом Императорской главной квартиры на место Олсуфьева, переселяющегося в Москву и получающего заведывание тамошними дворцами.

Сходки, стачки, всякие толпливые[858] сборища продолжаются и умножаются.

На днях недальновидный министр путей сообщения князь Хилков вызвал в Петербург представителей главных линий железных дорог для обсуждения проекта пенсионной кассы. Когда лица эти собрались, то князь Хилков выслал им чиновника Покотилова, чтобы председательствовать. Съехавшиеся не только прогнали этого председателя, но даже заперли его в соседнюю комнату, а затем [выбрали] председателя из среды своей, сделали ряд постановлений о бездарных, бестолковых и эгоистичных распоряжениях князя. Хилкова.

9 октября. Старший сын великого князя Владимира Александровича Кирилл Владимирович женился на своей двоюродной сестре, дочери великой княгини Марии Александровны, находившейся сначала за герцогом Гессен-Дармштадтским, братом императрицы Александры Федоровны. За таковой проступок высочайше повелено лишить Кирилла Владимировича флигель-адъютантского звания, исключить из службы и даже первоначально приказано отнять великокняжеское достоинство; но, как говорят, такого разжалования не последовало вследствие настояний морского министра Бирилева, который доказал Государю, что такое суровое наказание могло бы быть наложено лишь на государственное преступление, тогда как здесь может идти речь лишь о нарушении дисциплины.

Великий князь Алексей Александрович втихомолку уехал за границу и остановился в Гамбурге. Ему сопутствовала актриса балета. Так как в Гамбурге находился германский император, то великий князь Алексей Александрович просил его быть принятым, но император отвечал, что принять его не может [и] отдать ему визит вследствие его сожительства.

Из Парижа, где Алексей Александрович имеет квартиру и где купил дом для балета, ему дали знать, чтобы он не приезжал, потому что может подвергнуться на улице освистанию толпы.

Исходящие из Москвы железные дороги, за исключением Петербургской, подверглись стачкам со стороны служащих, так что всякое по ним движение прекращено.