Дневник, 1893–1909

Февраль

14 февраля. У Государя в Царском Селе совещание для рассмотрения проекта преобразования Государственного совета в верхнюю палату и согласное с сим изменение учреждения Государственной думы. Собираемся в Большом дворце и размещаемся в зале, стены коего покрыты картинами, около большого стола в нижеуказанном порядке.[872]

Государь, как всегда, открывает заседание краткой, но хорошо сказанной речью. Первый, возбудивший жаркие прения, вопрос заключается в том, следует ли непременно установить равенство числа назначенных правительством и выбранных членов Совета. Игнатьев, Дурново, Стишинский — желают не устанавливать этого правила, а первоначально назначить равное число, но с тем, чтобы впоследствии, если бы представилась необходимость, иметь большинство голосов для отвергнутия постановления Думы, то Государь мог бы умножить число членов Совета.

Я, разумеется, говорю против такого предложения, настаивая на том, что уже и теперь в населении раздаются жалобы на то, что правительство не держит своих обещаний, а если будет принято предложение Игнатьева, что, то несомненно, Думе будет угрожать полное ничтожество. Заключаю напоминанием о том, что Думу 6 августа[873] уже пришлось переделывать 17 октября и в день нашего заседания. Если принять мнение Игнатьева, то, конечно, и Государственный совет, сегодня реформируемый, придется также переделывать. Какое же доверие должно внушать населению такое шаткое законодательство? Меня отлично поддерживают Верховский и Александр Оболенский.

Второй, возбудивший горячие споры, вопрос относился к тому: должно ли непременно собирать одновременно Думу и Совет? Большинство почитало такое требование излишним. Витте доказывает, что такое требование сократит, стеснит деятельность законодательных палат. Пален опасался, что при отсутствии условия одновременности правительство вздумает довольствоваться одной Думой, не созывая Совета. Я думал, напротив, что в случае отсутствия Думы законодательные постановления Кабинета могли бы восходить к Государю через Совет, хотя бы обладавший одним совещательным голосом. Государь согласился с большинством. Третий вопрос — допущение публики в залы заседаний — возбудил горячие споры, не был разрешен положительно.

Заседание длилось от двух до семи часов, с кратким перерывом для чаепития, но не вставая со стула.

Среда[874]. Продолжительное заседание в общем собрании Государственного совета, посвященное рассмотрению дополнительных правил к закону о свободе печати. Витте и Дурново настаивают в особенности на пресечении злоупотреблений гравюрами, посвященными карикатурам, направленным против Государя и наивысших представителей власти.

Четверг[875]. Второе заседание у Государя в Царском Селе. Витте начинает с того, что возвращается к отвергнутому перед тем предложению Алексея Оболенского о том, чтобы в случае несогласия Государственного совета с Государственной думой последней представлено было право представлять Государю императору состоявшееся в ней постановление. Оболенский предлагал, чтобы в случае вторичного рассмотрения дела Думой постановления ее, большинством в две трети голосов состоявшиеся, не подлежали более внесению в Государственный совет. Витте, не отстаивая такого крайнего правила, ограничивался тем, чтобы дело рассматривалось вновь и следовало законному течению. Пален, Дурново, Верховский, Коковцов энергически восстают против предложения Витте. Я говорю в том же смысле, как и они, настаивая на том, что такое замаскированное всесилие Думы равнозначно уничтожению Совета. Забавно, что Витте основывал свою речь на том, что необходимо устранить всякое препятствие между царем и народом, утверждая, что никакой конституции Государь не давал, так как никакой присяги не приносил, а что просто установил такой порядок законодательства и управления, который считал наилучшим и который ежечасно снова изменять может. После двухчасовых прений Государь делает перерыв, сопровождаемый чаепитием. В это время около него находятся Пален и я.

Пален говорит ему: «Мне семьдесят шесть лет, я скоро умру и не увижу последствий того, ежели бы предлагаемая мера была принята, но заверяю Вас, что это была бы гибель монархического начала. А говорить, что Вы не дали конституции, значит куртизанить. Вы дали конституцию и должны ее сохранить. До сих пор мы погибали от всесилия бюрократии, а с принятием предлагаемой меры потонем в демагогическом всесилии». Государь после этого краткого обмена мыслей показывает мне портфель князя Лобанова, оставшийся в вагоне, где он скончался, портфель, который Государь сохранил с находившимися в нем бумагами. Это написанный рукой Лобанова доклад по дипломатическому вопросу.

По возобновлении заседания Государь объявляет, что он соглашается с мнением большинства, иначе говоря, отвергает заявление Витте.

Продолжительные прения возбуждает заявление Витте о необходимости уничтожить Комитет финансов. Я напоминаю о том, что этот Комитет был создан Александром I для секретного обсуждения главнейших финансовых мер, а лишь впоследствии перестал быть секретным и стал обсуждать разные ходатайства и иные несметные расходы. Такое изменение и расширение компетентности Комитета финансов произведено самим Витте, который, быв министром финансов, находил удобным прикрываться посторонним авторитетом, сегодня ему ненужным. Моя мысль была — сохранить Комитет для секретных, то есть неофициальных совещаний, но Витте и Верховский пошли войной на кабинет, который предположено уничтожить, хотя и не договорено вполне.

В конце заседания я обращаю внимание на то, что вновь созидаемые учреждения: Дума, Государственный совет, Совет министров, министры, когда будет идти речь об их представлениях, должны будут иметь для сего людей, обладающих специальными и техническими сведениями, а также опытностью. Говорю, что сегодня нельзя импровизировать такое учреждение, как французский Conseil d’Etat[876], но что необходимо иметь это в виду и впоследствии издать нечто в этом роде.

В момент откланивания Государь подходит ко мне и спрашивает меня, можно ли назначить собрание Исторического общества. Я отвечаю, что к этому представляются некоторые трудности, потому что главные деятели перемерли, типографии бастуют, и печатание томов нашего издания подвигается медленно, но что я прошу несколько дней, чтобы обдумать, как поступить и исполнить желание Его Величества.

Пятница. Скучное заседание Соединенных департаментов о том, в каких размерах допустить немецкий язык в частных учебных заведениях Прибалтийского края. Захожу к великому князю Владимиру Александровичу, который уезжает завтра в Канну[877], чтобы привезти оттуда свою супругу, уже три месяца там проживающую, несмотря на тяжелую, перенесенную здесь великим князем в это время болезнь.

19 февраля. Воскресенье. Отдаю визит Ермолову, который сообщает, что пишет книгу, направленную против господствующего взгляда на современный так называемый аграрный вопрос. Ермолов разделяет мой взгляд на то, что аграрного вопроса не должно существовать, что после того, как с крестьян скинуты выкупные платежи и, значит, земля принадлежит им в полную собственность, правительство не должно более вмешиваться в их взаимные поземельные отношения; им должна быть предоставлена полная свобода действий и труда, пускай создадутся богатые и бедные, и могущая между ними возникнуть борьба, оставляя в стороне правительство, укрепит его положение, в противоположность теперешнему порядку умножит русскую производительность, иначе говоря, обогатит ныне ежедневно беднеющую Русь.

Заходит ко мне эфемерный московский генерал-губернатор П. П. Дурново. Рассказывает, как после четырехмесячного генерал-губернаторства приехал 19 октября в Петербург и имел свидание с министром внутренних дел П. Н. Дурново для испрошения усиления своей власти. П. Н. Дурново отвечал ему, что об этом он должен просить Государя. 22 октября он имел аудиенцию у Государя, который в течение 2 часов внимательно выслушивал его и даже записывал его требования. По возвращении домой Дурново нашел бумагу, подписанную министром внутренних дел 19 октября и уведомлявшую его, П. П. Дурново, что он уволен от генерал-губернаторских обязанностей.