Дневник, 1893–1909

Октябрь

Вот уже целый год, как я ничего не писал на этих страницах[486], да и действительно, ни охоты к писанию, ни даже материала не было.

Прошлой осенью меня схватил сильный припадок подагры, и я пролежал шесть недель в Царском Селе до полного наступления зимы. Как скоро силы то позволили, врачи отправили меня на теплый воздух, к Средиземному морю, где я и прожил до февраля, когда вернулся по делам в Петербург.

Дела, или скорее «дело» заключалось в разного рода трудностях, возникших при сооружении сталелитейного и прокатного заводов на крайнем севере, в принадлежащем жене моей Богословском округе.

По привычке подчас слишком доверять людям или, правильнее говоря, давать слишком большие полномочия (без коих ведение дел невозможно) я поручил сооружение и ведение дела горному инженеру Ауэрбаху, который, не имея надлежащих сведений, сам не сумел найти и сохранить надлежащих сотрудников, недостаток коих при географических и климатических трудностях тяжело отозвался на ходе дел, угрожая неисправностью принятой округом поставки рельсов на Сибирскую железную дорогу. Кое-как дело устроилось, и я мог возвратиться к жене во Францию и провести еще недели три в Cap-Martin[487]. Незадолго до отбытия в Москву для присутствования при коронационных празднествах мы вернулись в Петербург.

Здесь 30 апреля (если не ошибаюсь) последовало открытие вновь построенного при нашем Рисовальном училище музея. Государь и императрица любезно приняли приглашение и, отслушав молебен, обошли все многочисленные залы нового здания с расставленными в них коллекциями, причем наговорили нам и строителю, Месмахеру, множество комплиментов.

В этот самый день нас постигло великое несчастие.

Наша вторая внучка Бобринская — милейшая в свете одиннадцатилетняя девочка — захворала и вскоре умерла в ужасных мучениях.

Жена моя решилась не ехать в Москву, а я поехал на один только день самого торжества коронации в Успенском соборе и на другой же день возвратился в Петербург, откуда мы вскоре переехали на свою царскосельскую дачу, где и прожили все лето.

В последних днях июня я съездил взглянуть на Нижегородскую выставку[488], а затем 2 августа уехал в Aix les bains[489] лечить свою несносную подагру.

Здесь совершенно неожиданно и внезапно получил известие о скоропостижной смерти Лобанова, с которым был чрезвычайно дружен почти тридцать лет.

Я познакомился с ним в то время, когда после нескольких лет отставки, проведенных за границей, он возвратился в Россию для поступления вновь на службу. Отставка его от должности посланника в Константинополе, на которую он попал чуть не 32-х лет, была вызвана его связью с женой французского посланника Буркене, что, разумеется, сделало невозможным его дальнейшее пребывание в Константинополе. По смерти госпожи Буркене Лобанов захотел вернуться на службу, но опасавшийся его успехов в будущем князь Горчаков не пожелал принять его в Министерство иностранных дел, и потому он воспользовался предложением министра внутренних дел Валуева и отправился в Орел на должность губернатора, откуда вскоре был назначен товарищем министра внутренних дел. На этой должности он пробыл одиннадцать лет, в течение коих мы виделись почти ежедневно, и я не помню ни одного дня, в котором между нами была бы хоть тень натянутости отношений в каком бы то ни было смысле.

По окончании турецкой войны[490] Лобанов был отправлен послом в Константинополь, а оттуда по смерти Бруннова переведен в Вену, где пробыл одиннадцать лет, а по смерти Бирса назначен министром иностранных дел.

Положение его на этом посту было чрезвычайно трудное. Гире был человек весьма бездарный, трусливый, исполненный всякого рода опасений, во главе коих стоял страх потерять место, связанное для него с благополучием многочисленных родственников. Незадолго до смерти Бирса, когда Шувалов из Берлина был назначен варшавским генерал-губернатором, умиравший Гире добился назначения Лобанова в Берлин, чтобы отстранить по возможности естественного себе преемника. Назначение Лобанова затянулось, так что Гире умер прежде воспоследования о сем указа. Возникло сомнение о том, не назначить ли Лобанова министром иностранных дел, но всемогущая императрица-мать, громко говорившая, что назначение Лобанова было бы равносильно назначению Половцова, настояла на том, что указ о назначении Лобанова в Берлин был подписан молодым царем.

Августейшая родительница принялась тогда добиваться назначения министром Сталя из Лондона, но этот почтенный старец заявил, что не чувствует более сил начинать новую карьеру. Волей-неволей пришлось обратиться к Лобанову.

Так как семейство Бирса не торопилось очищать казенную квартиру, то Лобанов продолжал жить у нас на Морской[491], и я близко мог следить за нервными, тяжелыми для него шагами министерской деятельности.

Личный состав Министерства иностранных дел и в петербургских департаментах, и в заграничных представительствах был крайне плох.

Сразу взять людей не было откуда, а между тем, дела представлялись крайне запутанными и сложными. На первом плане стояла японско-китайская война. Благодаря французской дружбе, мы вступили миротворителями, чтобы спасти Китай от гибели и сохранить слабого соседа, а не жадную и притом успешно жадную к усилению и возвеличению Японию. Требования наши, заключавшиеся главным образом в том, чтобы не дозволять японцам укрепляться и водворяться на материке, трудно было осуществить потому, что недальновидные заправилы нашей восточной политики Гире, Капнист, Ламздорф имели неосторожность заявить Японии, что вся наша претензия заключается в сохранении неприкосновенности Кореи, которую японцы захватили бы на другой день после своего собственного водворения на материке.

Японцы, увидав неожиданную твердость России, подчинились, и этот первый успех утвердил положение Лобанова. Юный Государь получил к нему безграничное доверие и ни одну минуту в том не имел случая раскаиваться.

Лобанов, несмотря на свои 70 лет, принялся за работу всеми нравственными и физическими силами. Он вставал в 7 часов и, можно сказать, до 10 часов вечера не отходил от письменного стола, иначе как для приемов или самой краткой прогулки.

Пред самым моим отъездом я имел с ним такой разговор. Я упрекал его в том, что в его годы нельзя вести такой образ жизни, угрожающий не только его здоровью, но самой жизни.

Он отвечал мне, что прекрасно знает, что умрет вскоре и внезапно, как это бывает в его семействе. Что относительно работы он не видит возможности поступать иначе вследствие посредственности заграничных наших представителей, останавливаясь преимущественно на полной непригодности во всех отношениях парижского посла Моренгейма, и слабости, бесхарактерной податливости лондонского — Сталя.

Я возражал, что важнее этих назначений выбор лиц, долженствующих помогать ему в работе здесь, в Петербурге.

Лобанов отвечал, что сознает справедливость моих слов, но что невозможно же их всех повесить, а надо дать им время так или иначе быть замещенными другими, намеченными им, но еще слишком молодыми деятелями.

«Мне тяжело одно, — продолжал он, — что я не успел приготовить преемника; сознавая, что смерть моя поставит Государя в затруднительное положение, я утешаюсь той мыслью, что в эти полтора года я изложил ему подробно всю сущность моих убеждений относительно политики, которой Россия должна следовать, и я имею надежду, что Государь не забудет того, что я мог ему высказать».

Таков был мой разговор с ним пред самым моим отъездом в Экс. То был последний разговор мой с этим превосходнейшим человеком, с коим меня связывала тридцатилетняя дружба, никогда ничем не омраченная.

Окончив разбор бумаг Лобанова, я распределил их на четыре категории: 1) дипломатические, 2) о царствовании Павла, 3) другие исторические документы и материалы, 4) частная переписка.

Согласно моему мнению, Шишкин сделал всеподданнейший доклад о распределении сих бумаг таким образом: 1) дипломатические — сдать в архив Министерства иностранных дел, 2) бумаги о Павле, переданные Лобанову преимущественно императором Александром II как не могущие ныне подлежать обобщению, передать Историческому обществу, 3) остальные исторические материалы признать собственностью наследников, 4) письма частных лиц возвратить по принадлежности. Государь утвердил эти предположения и в резолюции своей выразил сожаление о том, что коллекциям покойного угрожает опасность быть распроданными с публичных торгов.

Осведомись о том, я написал Государю, что имею представить ему соображения о том, как сохранить эти коллекции.

1897