Дневник, 1893–1909

Июль

5 июля. Среда. Бесконечное чтение советских дел, многочисленность и продолжительность советских заседаний, слабость зрения — все это вместе взятое оправдывает допускаемые мной на этих страницах пробелы; а между тем события, и притом ужасные, ежедневно надвигаются одно за другим. Газеты испещрены известиями о грабежах, захватах, убийствах; Государственная дума претендует играть роль национального Конвента, а нисколько не законодательной палаты. Она рассылает во все стороны своих агентов, чтобы организовать вооруженное восстание. Она требует увольнения нынешнего горемы-кинского кабинета и замены его министрами, взятыми из думской среды. Правительство ни на какие энергические меры не решается; армия развращается до того, что ближайший к Государю Преображенский полк переходит на сторону революционеров; по улицам затруднительно ходить вследствие преследований и нападений безработных и так называемых хулиганов; со всех сторон скопляются грозные во всех отношениях тучи.

6 июля. Четверг. Заседание Государственного совета. Выборы членов постоянных комиссий. Несмотря на мой отказ, меня избирают в финансовую комиссию. Ходят слухи о прениях Государственной думы, которая сонамеревается[904] издать манифест чуть не об уничтожении монархического правления. Члены Думы разъезжают по всей России и возбуждают население к вооруженному восстанию.

7 июля. Пятница. Вечернее собрание у Гончарова для выслушания отчета о заседании Комиссии по вопросу об отмене смертной казни. В комиссии мнения разделились: профессор Вернадский один отстаивал целиком постановление Думы, семь человек сохраняли смертную казнь в редких случаях, а четыре члена — Гончаров, Самарин, Нарышкин, Косаткин — всецело отвергали проект Думы. Самарин читает весьма талантливо, пространно и обстоятельно изложенное им свое мнение. В собрании подвергается обсуждению лишь один вопрос: следует ли сохранить смертную казнь для людей, покушающихся на жизнь членов императорской Фамилии. На сделанный мне по сему вопрос я отвечал, что «такое сохранение будет понижением нравственного величия». Гончаров и его единомышленники решаются высказать свое мнение так: что отмена смертной казни в этом случае уместна, но ввиду теперешних обстоятельств ныне последовать не должна.

9 июля. Появляется указ о распущении Думы. В ожидании беспорядков Петербург наполняется войсками, но беспорядков никаких не происходит. Депутаты в значительном числе (около трехсот) уезжают в Выборг, откуда издают манифест, вызывающий народ на сопротивление правительству[905].

10 июля. Понедельник. Захожу к Горемыкину, от которого узнаю, что распущение Думы последовало по его представлению, но увольнение его самого от обязанностей председателя Совета министров было совершенно неожиданно, точно так же, как увольнение Стишинского от обязанностей министра земледелия и князя Ширинского-Шахматова от обязанностей обер-прокурора Синода.

Зашедший к Горемыкину одновременно со мной министр финансов Коковцов рассказывает, что вследствие влиятельных настояний генерала Трепова Государь решился образовать кабинет из конституционно-демократической думской партии. Окончательные об этом переговоры велись с профессором Милюковым, который пожелал привлечь в состав министерства и поляков, во главе коих стоял граф Иосиф Потоцкий. Совещание по сему предмету последовало в одном из смежных с Думой ресторанов. На поставленный Милюкову вопрос о том, какая была бы его программа, он отвечал: «Наша программа Вам известна: амнистия, отмена смертной казни, равноправие». — «А аграрный вопрос?» — спросил Потоцкий. «Это для нас вопрос политический, а не социальный», — отвечал Милюков. «Какими средствами, — спросил Потоцкий, — Вы будете достигать своих целей? Ведь, вероятно, Вы начали бы с того, что уволили бы всех нынешних генерал-губернаторов, губернаторов, жандармов, полицмейстеров, военачальников?» — «Конечно, — отвечал Милюков, — но ведь можно будет набрать других». «Но в таком случае это будут исполнители новых насильственных мероприятий, а не защитники свободы». — «Да, но уж хотя бы и один день, да мой день!»

Последние слова были доведены до сведения Его Императорского Величества, что и спасло Россию от горестного нового эксперимента.

Вечером собрание членов союза защиты неприкосновенности поземельной собственности (на Моховой в политическом клубе). Председательствовал князь Васильчиков. Много безрезультатной болтовни.

Я забыл упомянуть, что Горемыкин рассказал мне, что по его докладу Государем назначено было для Государственного совета вакантное время по 1 октября, но что когда об исполнении этого высочайшего повеления было сообщено Фришу, то он заявил, что откажется от председательствования в Совете, если вакантное для Совета время не будет продолжено до 20 февраля, что и было сделано по докладу Столыпина.

12 июля. Вечернее собрание у Гончарова, который предлагает собравшимся членам «правой» составить программу того, что правительство должно сделать. Я заявляю, что прежде следовало бы спросить премьера, примет ли он такое заявление, а потому и не соглашаюсь с предложением Гончарова.

13 июля. Четверг. Еду к великому князю Михаилу Николаевичу завтракать на его дачу Михайловское. Вот уже три года, как он разбит параличом и не владеет ни левой рукой, ни левой ногой, говорит с трудом, но в мыслях и словах не сбивается. За столом присутствуют три сына: Николай — умный, злословливый и ничем серьезным не занимающийся, Георгий — настоящий жидок, только и думающий, как бы зашибить копейку, назначенный заведующим музеем императора Александра III и творящий там величайшие пошлости, Сергей — выходящий из ряду своим трудолюбием на поприще артиллериста, заслуживший полное сочувствие и одобрение своих сотоварищей, исполняет номинально возложенные на отца обязанности генерал-фельдцейхмейстера. Тут же супруга Георгия Михайловича, дочь греческого короля, довольно вульгарная и обыкновенная во всех отношениях женщина, и ее приятельница. Обе они, сидя по обеим сторонам хозяина дома, не перестают болтать по-гречески, что я нахожу довольно неуместным. После завтрака великий князь зовет меня к себе в кабинет, где мы вспоминаем прошлое и вздыхаем о настоящем. От великого князя заезжаю в Петергоф. Захожу к Трепову, которому излагаю свой взгляд на теперешнее положение. Настаиваю на том, что необходимо немедленно взяться за крестьянский поземельный вопрос и от имени Государя прежде всего объявить крестьянам, что за уничтожением выкупных платежей каждый член общины делается полным собственником своего надела. Таковое установление должно установить полное право собственности, которое сделается оплотом против революции. Одновременно необходимо при посредстве Крестьянского банка облегчить крестьянам приобретение земель, облегчить фактами, а не одними проектами и канцелярскими разглагольствованиями, и, в-третьих, облегчить переселение, которое нам желательно не только с точки зрения крестьянского благоденствия, но и политического закрепления за Россией ее окраин, особливо восточных. Выслушав меня, Трепов отвечал, что государь вполне разделяет эти мысли. Я настаивал на том, что их необходимо привести в исполнение.

От Трепова заезжаю к министру двора барону Фредериксу, которому говорю приблизительно то же самое и выслушиваю то же самое.

Кончаю свой объезд посещением внука Оболенского, жена коего, графиня Бобринская, должна на днях родить.

14 июля. Пятница. Не еду в заседание у Гончарова, где за отсутствием предмета занятий вздумали обсуждать те советы, которые следует преподать правительству. Тщетно стараюсь доказать членам «правой» неуместность такого образа действий. Гораздо разумнее поступает «центр», ведомый поляками и по внушению последних заявивший кабинету, что готов принять участие во всяких законодательных проектах, кои пожелают поручить ему, «центру».

21 июля. Пятница. Захожу к Шванебаху, который прочитывает мне превосходно написанное им письмо Государю с изложением теперешнего положения, требующего непременно принятия энергических мер.

В 2 ½ часа в Мариинском дворце заседание Комитета финансов для обсуждения представления министра финансов Коковцова о выпуске билетов казначейства на номинальную сумму пятьдесят миллионов для пособления голодающим вследствие сильного неурожая в центре и на востоке России. Столыпин говорит очень умеренно и прилично. Его товарищ, Гурко, хотя и чересчур развязен в своих внешних формах, тем не менее весьма дельно излагает тягость наступающего бедствия.

23 июля. Воскресенье. Петербург наполнен войсками. По улицам ходят многочисленные патрули. Большинство фабрик и заводов забастовало. Ночью были в разных частях города значительные пожары. Обещанная Думой общая забастовка, однако, не состоялась, тем не менее повсеместные грабежи и убийства принимают страшные размеры.

24 июля. Понедельник. На днях у министра двора барона Фредерикса был обед, на который приглашены были почти все главнейшие служащие, а именно: гофмаршал граф Бенкендорф, командующий конвоем князь Трубецкой, комендант Трепов, помощник начальника походной канцелярии князь Орлов, обер-шталмейстер Гринвальд и мой двоюродный брат Половцов. Кроме двух последних, служивших в кавалергардах, все остальные из конногвардейцев. Из числа последних недоставало еще: Николая Долгорукого, Николая Оболенского, Александра Мейендорфа, находящегося в отпуску. Между кавалергардами и конногвардейцами существовало при дворе корпоративное соревнование, которое в нынешнее царствование дает перевес вторым.

25 июля. Вторник. Заезжаю к великому князю Николаю Михайловичу, который отделал себе квартиру в отцовском дворце во вкусе empire[906]. По обыкновению говорит много, зло, преувеличенно. Между прочим рассказывает, что Их Величества проводят вечера то у одной, то у другой из черногорок. У Станы в Знаменском или у Милицы в Сергиевском. У первой занимаются спиритизмом, а у второй в какую-то расположенную в саду башню им приводят всяких самых разношерстных людей.

На днях Стана написала обер-прокурору Синода Ширинскому-Шихматову записку, уведомляя его, что хотя Государь и разрешил по его докладу отпуск четырем архиереям, но что после того разрешил ей уведомить обер-прокурора, что по ее ходатайству он берет разрешение назад.

26 июля. Среда. Еду с Извольским в близкий сердцу моему архив Государственного совета. Извольский желал бы поместить в нем Государственный архив, находящийся ныне в жалком помещении нижнего этажа Министерства иностранных дел. Сообщаю ему, что именно для этого мной построена вторая часть здания, выходящая на Зимнюю Канавку. Желаю ему успеха, но весьма в том сомневаюсь.

31 июля. После беспрерывной теплой, солнечной в течение трех месяцев погоды внезапно настает холод и дождь. На улице видны лишь забастовавшие рабочие да пешие и конные патрули, ни одного сколько-нибудь щеголеватого экипажа не встречается; газеты наполнены известиями о повсеместных грабежах и убийствах. Прошло две недели со дня распущения Думы, и новый кабинет[907] еще ничем не заявил о своих намерениях; а между тем следовало поспешить дать понять народу, что правительство не только не потеряло, но, напротив, много выиграло удалением негодяев, Думу наполнявших. Следовало бы как можно скорее выступить от лица Государя в земельном относительно крестьян вопросе, прекратив канцелярские обещания и чиновничьи переписки. В Петергофе не отдают себе отчета о положении, в коем находятся. Постоянные колебания, противоречащие одно другому распоряжения, нерешительность, недоверчивость, сеансы мистицизма у этих двух злосчастных для России черногорок — вот в чем проходит время, вот что заставляет забывать о существовании императорской власти, что придает храбрость угнетающим наше несчастное Отечество врагам порядка и мирного успеха.