Дневник, 1893–1909

Лето — осень

Лето 1898 [года] мы провели на Царскосельской даче. В одну из поездок в Михайловское к великому князю Михаилу Николаевичу я заявил ему ходатайство попросить для меня у Государя разрешение отлучаться из Петербурга в отпуск без испрашивания всякий раз высочайшего разрешения. Император весьма благосклонно на это согласился. Я поехал благодарить его в Александрию и при этом заявил, что мое ходатайство имело поводом исключительно нежелание его беспокоить просьбами об отпуске, когда мое здоровьем требует отлучки из Петербурга, но что я готов в него возвращаться всякий раз, как я могу на что-либо понадобиться, быть полезным.

Государы «Так я могу рассчитывать, что Вы вернетесь, если я Вас вызову?»

Я: «Когда Вашему Величеству угодно, по первому Вашему слову буду стоять пред Вами, как сегодня».

На этом мы расстались.

Слова эти могли [иметь] некоторое значение вот по какому поводу. Пять лет тому назад, при рассмотрении в Государственном совете представления министра внутренних дел о неотчуждаемости крестьянской земли, я был противником этой меры и состоял в числе лиц, настаивавших на необходимости назначить высшую вневедомственную комиссию для рассмотрения всех вопросов, накопившихся после 19 февраля 1861. Такая мысль был принята Советом, мнение коего утверждено Государем, но вслед за тем Дурново испросил у Государя секретное повеление об оставлении такого решения без исполнения.

В одном из последних отчетов государственного контролера было упомянуто об умножении недоимок в Центральной России. Министр финансов Витте, представляя объяснения на это замечание и доказывая, что вся тягость управления и его огромных расходов лежит главным образом на великорусском крестьянине, коего юридический и материальный быт в неопределенном и необеспеченном во всех отношениях положении возвратился к необходимости создать вневедомственную комиссию, которая бы урегулировала законодательство о крестьянах.

Записку Витте Государь передал в Комитет министров, где, несмотря на сопротивления Дурново и Горемыкина, решено комиссию учредить. Получив от Государя утверждение этого положения Комитета министров, Дурново пред отъездом поехал испросить у Государя указаний о личном составе комиссии. Государь сказал, что членов назначит по возвращении из Крыма, и выразил при этом намерение назначить теперь же делопроизводителем комиссии товарища министра внутренних дел Алексея Оболенского (по внушению Витте).

Дурново стал умолять Государя этого не делать, выставляя Оболенского чуть не революционером и во всяком случае воскресителем идей царствования Александра II. Испуганный Государь взял назад свое предложение, о кандидатах на членство в комиссии речи не было, хотя мне известно, что в числе таких кандидатов Витте называл меня.

Вот почему, вероятно, мной и была сказана такая фраза.

В августе месяце я ездил в Москву на открытие памятника Александра II. Все сошло в полицейском отношении благополучно. Победоносцев, живший рядом со мной в «Славянском базаре», получил андреевскую ленту и рескрипт, от которых был в восхищении. Погода была чудесная. Комических инцидентов было вдоволь, но наиболее типичными были следующие у меня два разговора с Плеве, государственным секретарем.

Плеве приходит ко мне в гостиницу и говорит следующее.

Плеве: «Я прихожу к Вам за советом. 8 ноября великий князь[542] будет праздновать пятидесятилетие своей службы генерал-фельдцейгмейстером. Я сносился с Сольским, и мы возбудили предложение, принятое некоторыми членами Совета, чтобы Совет присоединился к празднованию этого дня».

Я: «В каком же виде?»

Плеве: «Предполагается собрать общее собрание Совета, на котором будет постановлено поднести великому князю адрес, во-вторых, предполагается собрать капитал для учреждения стипендии, в-третьих, предлагается повесить портрет великого князя».

Я: «Собирать чрезвычайное для этой цели общее собрание я не вижу в законе разрешения. Стипендию вы соберете лишь самую ничтожную, а портреты председателей вывешиваются только после их смерти. Не знаю, доставит ли великому князю [удовольствие] обращение с ним заживо, как с мертвецом. Я понимаю, пожалуй, что члены Совета принесут великому князю поздравление, так сказать, частным образом, как сотоварищи по Совету, но больше ничего не вижу возможности сделать».

Плеве: «Но позвольте просить Вас посондировать[543] по этому предмету великого князя».

Я: «С удовольствием».

На другой день во время обедни я заметил, что великий князь Михаил Николаевич вышел из собора. Я поспешил за ним последовать, опасаясь, что он почувствовал нездоровье. Великий князь пригласил меня последовать за ним в Николаевский дворец, и там за чаем я рассказал ему слышанное от Плеве.

Великий князь отвечал, что не находит основания праздновать в этот день его юбилей, потому что фельдцейгмейстерский титул был пожалован ему, когда ему минуло 16 лет, после чего он еще четыре года сидел за уроками и лишь по миновании двадцати лет вступил в исполнение фельдцейгмейстерских обязанностей одновременно с назначением в члены Совета. Во всяком случае Совет имеет основание поздравлять его только чрез четыре года.

По окончании церемонии ко мне снова пришел Плеве, которому я передал слова великого князя, пришедшиеся ему весьма не по сердцу. Продолжая разговор с ним, я сказал ему: «Объясните мне, пожалуйста, Вячеслав Константинович, Ваш образ действий. Вы участвуете в Дворянском комитете, заявляете там мнения. Теперь все дело передается в Совет. Думаете ли Вы, что великому князю председателю приятно будет при обсуждении дела высказывать мнения и находиться, может быть, в противоречии с государственным секретарем?»

Плеве: «Мое участие в этом комитете объясняется моими давними отношениями к Ивану Николаевичу Дурново. Вы знаете, что я сначала был вместе с ним товарищем графа Толстого, потом по назначении министром Дурново я был его товарищем. А ведь Вы знаете, что Иван Николаевич — душа-человек».

Я: «То есть по наружности?»

Плеве (ухмыляясь): «Да. По наружности. Но вот я и счел обязанностью оказать ему содействие».

Я: «Тоже по наружности?»

Плеве: «Да, по наружности».

После этих слов едва ли стоило передавать дальнейший разговор, так характерны слова этого человека, не имеющего ни чести, ни совести.

По возвращении из Москвы, проведя конец августа в Царском Селе, уезжаем 29 числа на юг. В день отъезда ко мне появляется какой-то господин из редакции «Нового времени»[544], чтобы получить от меня сведения для написания биографической статьи по случаю двадцатипятилетия со времени назначения меня сенатором. Отделываюсь от него общими местами и с наслаждением сажусь в вагон, уносящий подальше от петербургской всякого рода грязи.

Пробыв месяц в Париже, переезжаем в средине октября на осень в Монтекарло[545]. Здесь 23 октября нового стиля происходит со мной ужасное приключение.

Погода стояла превосходная, и однажды мы после обеда отправились втроем со Звегинцевым погулять на знаменитую террасу; зашли при этом и в Casino. Жена моя в 10 ½ часов возвратилась домой, а я вслед за ней пришел в «Grand hotel», где мы остановились, в 10 часов и 40 минут. Мы занимали квартиру, в коей уже жили пред тем три года сряду, но сезон еще не начался, и, несмотря на обещания управителя, служительский состав еще далеко не был в сборе. В обширных пустых коридорах гостиницы мы были единственными жильцами, занимая крайние комнаты в конце коридора с выходом из гостиной на пространную террасу, граничившую с довольно обширным садом, принадлежавшим к никем не занятому дому.

Зайдя в комнату жены моей, отделенную от моей спальни небольшой уборной, я взошел к себе, позвонил камердинера и, окончив ночной туалет, улегся в постель.

Посреди довольно крепкого первого сна я был разбужен шорохом, похожим на шум, производимый беготней мыши. Подумав, что делать, я решился не тревожить служителя, а ограничиться тем, что засветить электрическую лампу; каково было мое удивление, когда при свете этой лампы я увидел возле себя неизвестного человека, который мгновенно оборвал мой звонок к служителю, а затем бросился на меня, повалил меня, желая погасить лампу. При этом левой рукой он старался закрыть свое лицо. Вместо, чем погасить лампу, он успел лишь оборвать ручку, висевшую на конце электрического шнурка, и затем в светлой комнате началась между ним и мной борьба. Прежде всего, он отошел от меня шага на два и палкой черного дерева с крупным серебряным шаровидным набалдашником изо всех сил ударил меня по голове. Палка сломалась пополам. Тогда он схватил конец с набалдашником и продолжал наносить мне удары по голове.

Разумеется, я стал кричать изо всех сил. Тогда он повалил меня на пол, наступил коленом на грудь и всунул мне в рот три пальца, желая меня удушить. Я стиснул зубами его пальцы и крепко его укусил. Он выдернул пальцы из моего рта и при этом вырвал мне три передних нижних зуба. Нравственное, нервное напряжение было так сильно, что я не почувствовал никакой боли.

С самой первой минуты я все время говорил ему: «Prenez mon argent, mais laissezmoi la vie».[546] Он не отвечал мне ни единым звуком голоса, а преследовал лишь одну цель — меня убить. Очевидно, он думал, что я его знаю. Убедясь в противном, он внезапно спросил меня: «Ой est votre argent?»[547]. Я указал ему на две шкатулки, стоявшие на столике, но так, что из засады, в которой он уже был спрятан, когда я вернулся домой, он не мог видеть. Засадой я называю туалетный стол, по трактирному обычаю обтянутый материей, стол, под который он залез, прорезав в материи отверстия, чрез которые и наблюдал за моими действиями.

После моего упоминания о шкатулках грабитель подошел к ним, но, не зная, в которой из них находятся деньги, он обратился ко мне с вопросом: «Dans laquelle des deux se trouve l’argent?[548]»

Лежа на полу, истекая кровью, я приподнялся, чтобы указать ему ту шкатулку, в которой находились деньги.

Он угрозил мне словами: «Restez tranquille ou je vous tue instantanement[549]». Затем прибавил: «Ou est la clef[550]?»

Я отвечал: «А ma chaine de montre[551]».

Он стал возиться с ключом, но, наперев слишком сильно, сломал ключ.

«J’ai casse la clef, — сказал он. — Je ne peux pas ouvrir[552]».

«Etes vous bete, — сказал я ему. — Prenez la cassette et allez vous en![553]».

Он взял шкатулку, вошел в сени, отделявшие мою спальню от коридора и помешавшие моему служителю слышать мои крики, и остановился преддверью, замкнутой снаружи моим камердинером.

На новый вопрос я ему сказал, что ключ висит на стене возле двери, и грабитель удалился.

Я собрался с силами, запер за ушедшим двери и не без труда добрался до комнаты моей жены. Остановись в дверях, я почти шепотом (потеряв голос от крика) стал ее звать. Она проснулась и, осветив комнату, увидела черную сверху донизу фигуру. В первый момент она подумала, что пред ней убийца, пришедший ее грабить, но потом, узнав меня, помогла мне добраться до постели и затем разбудила служителей. Тем временем жившая под моей комнатой женщина, услыхавшая мои крики, разбудила служителей гостиницы, появились полицейские власти, приехал судебный следователь и генеральный адвокат или местный генерал-прокурор, наконец, коридор наполнился карабинерами. Разослали по дороге к Италии в одну сторону и к Франции до Ниццы жандармов. Врач (Collignon) удостоверился, что я получил в голову более тридцати ран и, опасаясь, что у меня сломана челюсть, послал за зубным врачом (Аисъ), который удостоверил, что челюсть цела.