Дневник, 1893–1909

Август

6 августа. Прошло четыре месяца, и ни одной строчки мне не удалось написать. Много было хлопот с богословским делом, в котором я был просто обманут горным инженером Ауэрбахом, но которое, в конце концов, благодаря своим огромным естественным богатствам начинает выходить из денежных затруднений и обещает хорошие результаты. С другой стороны, мало было утешительного в ходе судеб Отечества.

Юный царь ничем о своей личности и зависящей от личности деятельности не проявляет. Два часа в день посвящены слушанию докладов, вроде того, как ученики слушают лекции, а затем жизнь течет своим сереньким порядком посреди мелких сплетен, дрязг, интересов, в кругу мелких людей, среди коих он, бедный, не умеет разобраться. Родственники выпрашивают разные подачки и милости, например, братья Ольденбургские в день коронации выпросили сложение с них долга в 500 тысяч рублей, а так как деньги были заняты в Департаменте уделов, то Государь за неосторожное обещание должен был заплатить эту сумму из своих собственных (кабинетских) сумм.

Зина Лейхтенбергская выпросила 600 тысяч на уплату своих долгов и т. п.

Министры между собой ссорятся. Муравьев (граф) жалуется на то, что Витте слишком много и непосредственно поддерживает сношения с представителями иностранных держав, что выходит из сферы его ведомства. Муравьев (юстиции) ведет ожесточенную войну с Горемыкиным. Дурново обижается, что, несмотря на его положение председателя Кабинета министров, никто на него серьезно не смотрит. Чтобы придать себе важности он придумал комитет о дворянстве[522], надеясь, что председательское здесь кресло даст ему политическое значение, но тут пошли курьезные инциденты. Государь приказал Дурново представить ему проект рескрипта с изложением политической программы действий комитета. За неграмотностью и невежественностью председателя написание рескрипта возложено на делопроизводителя, некого Стишинского, человека мне хорошо известного по службе под моим начальством в Государственной канцелярии и блестяще олицетворяющего тип, именуемый по-французски homme de sac et de corde[523]. Подо всем этим продолжались нашептывания бездарного Сипягина и императрицы Марии Федоровны, вдохновляемой тупым интриганом графом Шереметевым, beau frer’ом[524] Сипягина, женившимся на перезрелой княгине Вяземской только для того, чтобы породниться с Шереметевым.

Так или иначе комитет состоялся со включением Сипягина и Шереметева. Витте, чтобы противодействовать односторонности состава, испросил назначение членами А. Оболенского (товарища министра внутренних дел) и Ливена, бывшего и теперешнего управителей Дворянского банка. Между тем Дурново назначил членами трех предводителей, завзятых противников реформ Александра II и защитников дворянских привилегий (не исключая денежных подачек), Муромцева, Кривского и Арсеньева. Такая подтасовка ясно указывала, чего следовало ожидать от дворянского комитета. Оболенский уговорил Горемыкина доложить Государю, что всегда в подобные комитеты назначались московский и петербургский предводители дворянства. Государь согласился на такое назначение. Горемыкин, возвратясь с доклада, написал о том Дурново, который на следующее утро побежал к Государю и просил об увольнении от председательства, считая себя обиженным, что назначение членов комитета делается помимо председателя. Государь согласился на то, чтобы разъяснено было, что Трубецкого и Зиновьева будут приглашать в заседания лишь в случае надобности, то есть никогда.

По забавной случайности Трубецкой представлялся Государю по какому-то случаю в этот самый день. Будучи накануне уведомлен чрез Оболенского с разрешения Горемыкина о своем назначении, он начал с того, что стал благодарить Государя за это назначение, которое в то же утро уже было уничтожено. Какова картина уважения к твердости царской воли, на которой все зиждется в России!

Чего можно было ожидать от комитета, таким порядком составленного, под председательством человека, лишенного всякого образования, всякой культуры и, что еще хуже, всякого прямодушия, всякой политической искренности.

Комитет занялся рассмотрением кое-каких эгоистических сословных дворянских ходатайств, и по мере разрешения того или другого частичного вопроса стал представлять свои постановления на высочайшее усмотрение. Дурново добивался от Государя, чтобы он утверждал постановления комитета, а при разногласиях мнения его, Дурново, не передавая этих комитетских журналов ни на чье рассмотрение, но нашлись лица, предостерегшие юного императора относительно опасности такого утверждения, и вот, в конце концов, продержав представленные ему два журнала[525] несколько месяцев, Государь решил передать их в Государственный совет.

Любопытно при этом поведение Дурново. Он приехал ко мне в Царском Селе прямо от Государя в белом галстуке и ленте и взошел со словами: «Поздравьте меня, наконец, сегодня Государь объявил мне, что передает журналы Дворянского комитета в Государственный совет!»

Я не знал, что ему отвечать, потому что в течение нескольких месяцев твердил ему о необходимости такого хода дела, а он постоянно отвечал мне одно: что он не может допустить ничего подобного, потому что он, будучи председателем Комитета министров, не может играть лица, подчиненного Государственному совету.

Приключения с другой комиссией не менее любопытны и характерны.

В 1893 году (кажется) Государственный совет по поводу рассмотрения представления о неотчуждаемости крестьянских наделов пришел к необходимости назначить высшую вневедомственную комиссию, которая занялась бы рассмотрением изменений, сделавшихся необходимыми в крестьянском положении, оставшемся нетронутым с 1861 г.

Это постановление общего собрания Совета было оставлено без исполнения вследствие утверждения Александром III доклада министра внутренних дел Дурново, который доказывал, что никакой комиссии не надо, а что все необходимое будет сделано самим министром внутренних дел.

Но вот прошло пять лет, и ничего сделано не было, а умножающаяся всякого рода крестьянская неурядица не более доказывает правильности взгляда Совета.

Министр финансов Витте представил Государю записку о том, что никакие финансы невозможны без упорядочения крестьянского управления крестьянской собственности, крестьянского труда. Государь приказал передать эту записку в Комитет министров, который принял мнение Витте и постановил заключение о назначении комиссии, которое и было утверждено Государем.

Пред отъездом в Карлсбад Витте говорил с Государем о комиссии, причем Государь выразил намерение лишь осенью назначить членов. Тогда Витте настаивал о назначении делопроизводителя, который бы немедленно занялся собиранием материалов, долженствующих лечь в основу суждений комиссии, и при этом указал на Алексея Оболенского. Государь и с этим выбором, и с необходимостью немедленного назначения согласился, но затем явился к нему Дурново, который (по собственным своим словам) чуть не бросился на колени пред Государем, умоляя его отстранить кандидатуру Оболенского как человека преданного тем опасным реформам Александра II, которые привели к столь печальному концу царствования. И, так или иначе, но Оболенский назначен не был, а все осталось в выжидательном положении!

13 августа. В 10 часов вечера отправляюсь в Москву. Поезд набит народом.

14 августа. В 11 часов приезжаю в гостиницу «Славянский базар», где мне удалось достать комнаты лишь благодаря протекции Победоносцева, основанной на том, что гостиница эта построена на земле, принадлежащей Синоду. Все московские гостиницы переполнены людьми, съехавшимися ко дню открытия памятника Александру II[526]. Захожу к Победоносцеву, который также живет в «Славянском базаре», по обыкновению хнычет, и на этот раз темой служит: 1) приезд Государя не ко дню Успения, который можно назвать храмовым праздником Москвы, а лишь после обедни, 2) что у великого князя будет бал, а не раут в день открытия памятника, так что утром будет «Вечная память»[527], а вечером «плясовые поминки». На этот раз, против обыкновения, я с ним согласен.

Расписавшись у великого князя генерал-губернатора, еду с визитом к Юсуповым. Они живут в своем доме у Красных Ворот, кои некогда отделяли Москву от Сокольников. Часть дома построена еще при Иоанне Грозном и служила охотничьим дворцом. Петр II в вознаграждение князя Юсупова, который участвовал в суде и судебном приговоре над Меншиковым, подарил ему и поместья, пожалованные Меншикову за Полтавскую битву[528], и этот дворец, который теперешние владельцы отделали заново, но с сохранением строгого русского стиля XVII столетия, так что здание представляет из себя архитектурный музей и, признаюсь, для меня не представлялось бы привлекательным жилищем. Меня интересовал портрет Петра II во весь рост, на котором кресло с изображением на спинке шифра Петра II в стиле того времени подтвердило мою догадку относительно ширм, купленных Государем из числа вещей, оставшихся после князя Лобанова, а также экрана, поднесенного мной нынче весной Государю с такими же шифрами. Посидев чуть не целый час с любезными хозяевами, отправляюсь гулять пешком в Сокольничий парк. Обедаю в гостинице «Эрмитаж». Два брата Долгорукие и министр путей сообщения Хилков.

15 августа. Суббота. Утром приходит ко мне государственный секретарь Плеве, с коим и происходит следующий любопытный и характерный разговор:

Плеве: «Я пришел, Александр Александрович, просить у Вас совета и содействия».

Я: «Что прикажете?»

Плеве: «13 октября будет праздноваться пятидесятилетний юбилей великого князя[529] как генерал-фельдцейгмейстера. Между членами Совета есть предположение о том, чтобы Совет присоединился к этому празднованию».

Я: «Что же Вы предполагаете сделать?»

Плеве: «Предполагается поднести поздравительный адрес с выражением желания поставить портрет великого князя, а затем учредить стипендию».

Я: «Признаюсь, я не совсем понимаю, как Совет присоединится к артиллерийскому празднику».

Плеве: «Я думаю внушить Сольскому, чтобы он созвал чрезвычайное общее собрание Совета, в коем и было бы сделано надлежащее по этому предмету постановление».

Я: «Но разве Учреждение Государственного совета допускает созыв подобных общих собраний по предметам, не указанным в учреждении?»

Плеве: «Можно бы испросить особое высочайшее разрешение».

Я: «Но я думаю, что этого не следовало бы делать. Мне кажется, что если члены Совета желают высказать великому князю свои чувства по этому случаю, то они могут это сделать, но никак не в качестве учреждения, а лишь совокупности известных лиц. Что касается портрета, то ведь у нас вешают портреты всех председателей после их смерти. Подумайте, какое это впечатление произведет на великого князя. Он просто подумает, что Вы его заживо хороните. Что касается стипендии, то я категорически против. Денег вы соберете лишь безделицу, не говоря о том, что теперь в честь всякого повытчика[530] устраивают стипендии. Если Вы непременно хотите сделать что-либо, кроме адреса, то предложите поставить его бюст в одной из зал, где не заседают. Если Вы были в английском парламенте, то Вы могли видеть в коридорах статуи знаменитых ораторов: Лита, Фокса, Берка. Вот и мы можем положить начало таким путем подобному […]»[531].