Дневник, 1893–1909

Декабрь

28 декабря. Возвращаюсь из Монтекарло, где прожил в своем Saint Roman[669], когда наступили холода, то в гостинице три месяца. Покинув свой сад в полном блеске и наполненный цветами, приезжаю в Петербург, засыпанный снегом и переживающий сильные морозы. Трехдневный переезд в отличных вагонах нисколько не утомителен. Тотчас по приезде навещаю хворающую дочь мою — Оболенскую, только что переехавшую во вновь приобретенный ею на Сергиевской улице дом, где я когда-то бывал у прежнего владельца графа Александра Николаевича Толстого (обер-гофмаршала), а затем отправляюсь в новый клуб, где застаю великого князя Владимира Александровича, графа Павла Сергеевича Строганова, Юсупова, Балашева, Сабурова, Дурново, графа Константина Ивановича Палена, Чихачева, Шидловского. Играю в вист, слушаю кое-какие сплетни и узнаю, что на другой день надо быть в Совете в одиннадцать часов для бюджетного заседания.

29 декабря. В 11 часов в Мариинском дворце. Общее собрание в довольно полном составе. Витте произносит длинную речь, будто бы для представления объяснений к бюджету на 1902 год, в действительности же для восхваления своего десятилетнего управления Министерством финансов. Он доказывает, что в это время перебор доходов против сметных предположений достиг огромной цифры один миллиард сто миллионов рублей, и что такие постоянно увеличивающиеся доходы служат доказательством увеличения материального благосостояния страны. При этом, однако, сознает, что некоторые части России и в особенности центральные губернии — сердце России — находятся в ухудшающемся положении. Государственный контролер приводит несколько цифр в доказательство того, что крупная кассовая наличность, упоминаемая Витте и на которой он основывает блистательность финансового нашего положения, есть результат сделанного прошлой весной во Франции займа. Председатель Департамента экономии Сольский, не желая ни возражать Витте, ни компрометироваться выражением сочувствия или одобрения, осторожно молчит в противность традициям Совета, требующим, чтобы о каждом серьезном из департамента в общее собрание вносимом деле председатель департамента высказывал свое, в подкрепление заключения департамента, мнение. Впечатление всего этого заседания жалкое, грустное.

В 2 ½ часа в Зимнем дворце принесение поздравлений новобрачным, великой княгине Ольге Александровне и ее супругу Петру Александровичу Ольденбургскому. Приехав к назначенному часу, вспоминаю слова покойного графа Рибопьера, который говаривал: «Мои oncle, le comte Litta, disait que lorsque l’on arrivait a la Cour une heure trop tard, c’était une heure trop tot».[670] Поздравляемая чета стоит посреди концертного зала и сначала принимает дипломатический корпус, потом дам (числом не менее двухсот), потом духовенство, потом Государственный совет, Сенат, почетных опекунов, статс-секретарей, военных и т. д.

Возвращаюсь домой почти в 5 часов. Такие собрания, конечно, тягостны и скучноваты, но при нашем суровом климате, затрудняющем частые встречи с ближним иначе как в своей или в его квартире, имеет известную пользу — расширение возможности встречаться без заранее определенных побуждений и притом на нейтральный почве. Тут при случайно завязывающемся разговоре является возможность обменяться мыслями по вопросам, часто не лишенным интереса, и даже прийти к заключениям и результатам.

Вечером посылаю Государю следующую записку: «Прошу извинения у Вашего Императорского Величества в том, что беспокою Вас нижеследующей просьбой:

Окончив во Франции печатание тома дипломатической переписки за 1814, 1815, 1816 годы, я счел необходимым написать предисловие к той части издания, которая появится в Париже одновременно с выпуском в свет соответствующего тома „Сборника“[671].

Предисловие это я не считаю себя в праве отпечатать, не получив Вашего, Государь, разрешения, а потому, прося снисхождения Вашего Величества к неприглядному корректурному листу, при сем прилагаемому, буду ожидать для окончательного его отпечатания приказаний или указаний Вашего Императорского Величества.

Статс-секретарь Половцев».

30 декабря. Воскресенье. Делаю визиты, заезжаю к Витте; разговор о делах Совета. Любопытный рассказ Витте такого содержания:

«На днях получаю от Елизаветы Алексеевны Нарышкиной приглашение приехать к ней. Она сообщает мне, что императрица Мария Федоровна поручила ей передать мне, что она желает, чтобы моя дочь была представлена ко двору и обещает, что она будет приглашаема на придворные балы, но что так как я, Витте, испрашивая у покойного Государя разрешение жениться, обязался никогда не просить о представлении ко двору жены моей, то императрица желает, чтобы дочь моя была представлена мной и являлась ко двору в моем сопровождении. Я ничего не ответил, но, приехав вслед за тем в Гатчину для урока наследнику (Витте уже два года преподает великому князю науку о финансах), я написал императрице следующее: „Ваше Императорское Величество, позвольте беспокоить Вас просьбой принять меня на несколько минут; я ни о чем просить Вас не намерен и ни сегодня, ни впоследствии никогда ни о чем просить Вас не буду“. Будучи вслед за тем принят, я сказал императрице, что пришел выяснить недоразумение, заключающееся в том, что, испрашивая у покойного Государя дозволение жениться, я никогда никому никакого обещания не давал относительно непредставления ко двору жены моей. Императрица на это ответила, что она поручала Вышнеградскому, сидевшему на том же кресле, на котором я сидел, передать мне, что разрешение жениться дается мне под условием, чтобы я никогда не испрашивал разрешения представить жену мою. Я отвечал, что Вышнеградский никогда ничего подобного мне не говорил, да он и не мог не знать, что я ни ему, ни кому бы то ни было другому ничего подобного говорить не дозволил бы. Императрица настаивала на том, что разговор этот имел место в той же, как и теперь, комнате и что Вышнеградский сидел на стуле, мной в эту минуту занимаемом. Я ответил, что очень сожалею, что мне приходится упоминать о человеке уже умершем, но что я могу также сослаться на человека, находящегося в живых. Этот человек — председатель Комитета министров Дурново. Он представлял Государю Александру III справку о моей жене, быв тогда министром внутренних дел и шефом жандармов. Государь, получив его донесение, сказал, что я (Витте) исполняю долг честного человека (sic), и что он разрешает мне женитьбу. При этом никаких условий мне поставлено не было. „Неужели [Вы], Ваше Величество, думаете, что моя дочь могла бы принять и представление, и приглашения с тем, что ее мать ни к представлению, ни к приглашениям допущена не будет? Если бы она это сделала, то я бы отрекся от нее. Вот все, что я имел доложить Вашему Величеству“. После чего я встал и вышел из комнаты».

Заехав в этот день к старикам Бобринским, слышу характерный рассказ о Сипягине.

На отделку дома, в который он переехал (у Цепного моста, дом князя В. П. Кочубея, а впоследствии шефа жандармов), Сипягину было ассигновано сто тысяч рублей. В действительности Сипягиным было израсходовано более четырехсот тысяч рублей. Государственный контролер Лобко отказался признать правильным такое перерасходование, и дело дошло до Государя, который стал выговаривать о том Сипягину. На это Сипягин заявил, что «его подвел директор Департамента общих дел Трепов», произведя эти расходы без ведома Сипягина, и в наказание за подобные действия Трепов из директоров департамента смещен на губернаторскую должность. Будучи близко знаком с графиней Еленой Ивановной Шуваловой, Трепов заявил ей, что он ни единого рубля не израсходовал без письменного разрешения Сипягина, и что у него хранятся письма и записки его в числе семидесяти одного, но что Сипягин производил самые безумные и неограниченные расходы!

1902