Дневник, 1893–1909

Фриш долго, пространно говорит об уголовных законах, об их применении, о том, когда и какие законы были изданы, цитирует даты, тексты и тому подобное, но вся эта болтовня направлена лишь к тому, чтобы выставить в блестящем свете его познания, его опытность и прочее, но не убеждает в том никого, не доказывает ничего и наводит лишь на собрание туман и тоску.

Витте говорит довольно сдержанно, настаивая на том, что правительство не находит поддержки в судебной власти, которая освобождает политических преступников от всякого преследования. Он настаивает на том, что прокуратура сделалась бы более энергичной, если бы министр юстиции побуждал ее к тому.

Министр внутренних дел Дурново говорит в том же смысле, но гораздо решительнее, резче. Он упоминает о забастовке в подчиненном ему почтово-телеграфном ведомстве, заявляя, что никаких уступок забастовщикам не сделает.

Андрей Сабуров, испытанный криминалист, говорит мягко и возлагает надежду на успокоение в зависимости от созыва Государственной думы.

Министр юстиции Манухин произносит длинную речь, весьма красноречиво защищая чинов судебного ведомства от возводимых на них обвинений. Манухин признает недостатки деятельности судебных следователей, исходящие из неудовлетворительности самого учреждения, но категорически отвергает справедливость и даже достоверность фактов, выставляемых против чинов прокуратуры и суда. Люди эти получают нищенское содержание, число их не отвечает обширности, многочисленности взваливаемых на них дел. Необходимо и умножить судебный персонал, и усилить присвоенные ему оклады. Бывший министр юстиции Муравьев в своем представлении исчислял эту прибавку к нынешнему ежегодному расходу в девять миллионов, а ему, Манухину, удалось после продолжительных у министра финансов Коковцова ходатайств получить лишь сто рублей.

Граф Пален полагает, что вместе с увеличением содержания судебных чинов необходимо усилить полицию и ее средства.

Голубев в добавление ко всему сказанному считает полезным пересмотреть устав уголовного судопроизводства и сократить некоторые ныне существующие для действий прокуроров и судей сроки.

Я заключаю из всего, мной слышанного, что улучшение теперешнего порядка необходимо и что средства к улучшению заключаются в том, чтобы найти лучших людей и умножить ими ряды служащих в судебном ведомстве. Эта задача для министра юстиции достижимее, чем для других министров, потому что в свое сорокалетнее существование применение судебных уставов выработало в судебном сословии нравы, взгляды, служебную и житейскую практику для многочисленной группы людей, среди коих министр юстиции и может найти опытных и честных деятелей; конечно, материальное положение людей сих должно быть обеспечено совсем иначе, чем сегодня, так как от этих отцов семейства нельзя требовать аскетического самопожертвования. К этому, разумеется, должно прибавить, что направление, даваемое высшей властью министра юстиции, может и должно придавать его подчиненным, в особенности лицам прокурорского надзора, энергию и силу, недостаток коих чувствуется.

После сего Витте, Пален, Дурново говорили вторично все в том же смысле. Заседание кончилось почти в семь часов; Государь еще раз обошел всех присутствовавших, пожимая каждому руку. Меня почему-то он поблагодарил за то, что я говорил, правда, довольно продолжительную речь. Я извинился за присылку в теперешнее суетливое время трех толстых вновь вышедших томов моего биографического словаря. Он отвечал, что этот словарь никогда его не покидает, и прибавил, что не успел еще прочитать рекомендованные мной биографии князя Потемкина-Таврического.

В 9 часов заседание Финансового комитета у Сольского.

За невозможностью сделать заграничный заем выпускаем на сто пятьдесят миллионов пятипроцентных облигаций. Кои за невозможностью поместить на рынке дисконтируем в Государственном банке.

22 ноября. Вследствие полученного Сольским от Государя письма, в коем выражается повеление, чтобы постановления Совета министров восходили на высочайшее утверждение через Государственный совет, причем высказывается мысль, что таким путем дела получат законный и твердый ход, собираемся в общее собрание Государственного совета для рассмотрения проекта временных правил относительно повременных печатных изданий[870], достигнувших после манифеста 17 октября необузданной наглости.

Вследствие высказанного Государем желания, чтобы дело это было рассмотрено в одно заседание, сидим с 1 часа до 7 ½ и исполняем возложенную на нас задачу. Поправки, сделанные Советом, многочисленны, и принимаются кабинетом беспрекословно. Рельефный инцидент возбуждается графом Паленом. Он предлагает, чтобы частное обвинение журнальной редакции в клевете могло быть предъявляемо не в месте нахождения редакции, а в месте получения оскорбленным журнального листка, содержащего клевету. Такой порядок введен три года тому назад в Германии, и Пален справедливо ожидает, что такое правило во многих случаях обуздает бесцеремонную ложь журналистов. Юристы, и во главе их Фриш, Таганцев, Манухин, восстают против предложения Палена и не принимают его серьезно. Председатель Сольский равным образом не придает делу важности, но тем не менее приказывает отбирать голоса. К общему удивлению, с Паленом соглашаются пятьдесят девять членов, а против него тринадцать. Сольский, видя такую неудачу, не объявляя результата баллотирования, прерывает заседание в пользу чаепития.

В антракте Сольский и Витте тщетно стараются уговорить Палена отступить от своего предложения. По возобновлению заседания Сольский заявляет, [что] вопрос должен бы быть предложен в более выработанной форме, и спрашивает министра юстиции, сколько понадобилось бы времени для такой обработки. Манухин отвечает, что на это необходимо три или четыре недели. Тогда Сольский приказывает вновь отобрать голоса. Пален встает и, обращаясь к Сольскому, весьма громко говорит: «Ваше сиятельство, я присутствую в Совете тридцать восемь лет и никогда еще ничего подобного не видал». Другие члены его поддерживают, и Сольский должен взять назад свое предложение. Витте заявляет, что Совет министров соглашается с Паленом.

24 ноября. Еду в Царское Село навестить великого князя Владимира Александровича. Нахожу его в весьма угнетенном и унылом состоянии. Сообщает, что имел объяснение с императрицей Александрой Федоровной все по этому несчастному делу Кирилловой свадьбы; что сегодня приглашен в первый раз обедать у Их Величеств; что не получает писем от великой княгини (которая преспокойно веселится в Париже); что его адъютант Татищев (весьма милый человек) назначен состоять при германском императоре; описывает свою невеселую жизнь, наполненную чтением и прогулками; глубоко горюет о положении Отечества, сознавая весь его ужас.

Возвращаясь, встречаю государева библиотекаря Щеглова, который сообщает о некоторых вновь сделанных им в семейном архиве открытиях.

25 ноября. В ночь со среды на четверг произошло поблизости от нас на Большой Морской в казарме флотских экипажей следующее.

Помещавшийся в этой казарме 14-й флотский экипаж в виду чрезвычайной его распущенности решено было перевести в Кронштадт, где применяется военное положение. Матросы этого экипажа наотрез отказались исполнить такое приказание. Тогда в три часа ночи казарма была окружена Семеновским, Измайловским и Стрелковым полками с пулеметами под командой великого князя Николая Николаевича. Главные зачинщики были арестованы. В числе их оказались один студент, а другой участник редакции газеты «Новая жизнь».[871] Всего матросов было около шестисот, и их перевезли на баржах в Кронштадт. Сегодня возвратился адмирал Дубасов.

1906