Дневник, 1893–1909

II

Составители крестьянского положения сознавали необходимость восполнения пробела, существовавшего в гражданском для крестьян законодательстве, но отчасти вследствие спешности, сопровождавшей реформу, отчасти по недостаточности в то время фактического материала, Положение 19 февраля ограничилось тем, что сохранило неприкосновенным владение землей на общинном праве, упомянув лишь о переходе в будущем к подворной и единичной полной собственности; относительно же всяких других личных, имущественных, договорных прав признано было возможным подчинить их определение и осуществление крестьянскому обычаю.

Понятно, что в пылу громадного политического переворота, сопровождавшегося большими сомнениями, спорами, опасениями и даже сопротивлениями, трудно было поступить иначе, но менее понятно то, что в столь продолжительное после эмансипационной реформы время столь мало доселе сделано, чтобы вывести четыре пятых русского народа из того смутного, бесправного состояния, в котором они доселе находятся, и которое, не входя в перечисление мелочных его подробностей, одними главными своими чертами наводит на раздумье.

Чрез тридцать пять лет после дарования ему свободы крестьянин, уплативший правительству значительную долю цены земли своей, не знает, чем и на каком основании он владеет. Он не уверен в том, что мир не отнимет у него земельный участок без всякого даже вознаграждения за произведенные платежи, он знает, что за неисправность пьяницы-соседа придется платить ему, хотя бы и наисправнейшему работнику; его труд не представляет в глазах его средства достигнуть столь дорогой всякому человеку цели — обеспечить свою судьбу в старости, застраховать от бедности свое семейство. Может ли крестьянин входить в сделки, перечисляемые гражданскими законами, для умножения своей зажиточности? Может ли беспрепятственно отлучиться для приобретения на стороне недостающего в месте жительства заработка? Наименование его «домохозяин» отвечает ли действительности или составляет одну пустую официальную кличку? Может ли он завещать часть своего достояния проведшей с ним существование жене или любимому детищу? Как поступит опекун в отношении детей его? Распространяется ли на крестьянина веление державной власти, вписавшей в закон обязанность детей повиноваться родителям?

Если здравый смысл и говорит, что утвердительные на все это ответы составляют непритязательную обузу человеческого общежития, то во всяком случае для достижения этих ответов у крестьянина не существует ни форм, ни путей. Формы отсутствуют всецело, а пути заграждены густо расстилающимся туманом местного обычая. В чем заключается этот обычай, какие источники для его уразумения, где начинается или кончается территориальная и юридическая сфера, кто добросовестный его собиратель и нелицеприятный толкователь? Конечно, не волостной суд, не крикуны на сходе, не волостной писарь.

Только чрезвычайная выносливость русского мужика, его благодарность за уничтожение крепостного права, его глубокая уверенность в изменчивости и проходимости петербургских предписаний ручаются в том, что до поры до времени он будет послушно тянуть лямку своей нравственно тяжелой жизни; но не требует ли государственная предусмотрительность, чтобы определен был план властного вывода, и не самовольного выхода к иному, лучшему, отвечающему законным влечениям человеческого сердца строю.

История — великая учительница. Да позволено мне будет привести один из назидательных, представляемых ей примеров.

В конце XVII столетия Людовик XIV послал на юг Франции полновластную судебную комиссию для прекращения злоупотреблений на месте. Секретарь этой комиссии, прославившийся впоследствии Флешье, сохранил нам, вместе с рассказами о ее действиях, упоминание о жалобах и притязаниях крестьян, на кои в Версале не было обращено никакого внимания. Несколько лет спустя знаменитый Вобан, присмотревшийся к быту населения при постройке крепостей, решился подать королю записку (La Dime royale[455]), в коей с мужественной откровенностью изобразил бедственное положение крестьянства и указал на необходимые реформы. Записка Вобана затрагивала самолюбие королевских министров, по наветам коих Вобан подвергся королевской опале и вскоре умер.

Заявления этих беспристрастных людей были раскатами грома, дальними предвестниками той ужасной грозы, которая чрез сто лет, на несчастие образованного мира, разразилась во Франции, гроза, которая не может и не должна почитаться исторической необходимостью, а лишь последствием невнимательного, неразумного и подчас недобросовестного к государственным и народным требованиям отношения.