Дневник, 1893–1909

Приехав к нему, говорю ему о назначении Лобанова то, что уже записал в этом дневнике, а, окончив оценку этого события, продолжаю так: «Но дело не в том, как Лобанов был назначен в Берлин, дело в том, что Вы напрасно препятствуете назначению его здесь в министры иностранных дел». Вердер делает изумленное лицо. Я: «Ведь я знаю Ваш разговор за завтраком в воскресенье у Государя». Вердер: «Государь мне говорил о качествах и достоинствах Лобанова и о том, что с удовольствием слышит, как это назначение приятно императору Вильгельму». Я: «Не будем вдаваться в подробности. Допустим, что я заблуждаюсь, но допустите на одну минуту, что нашему Государю желательно бы было назначить Лобанова министром иностранных дел; что, например, назначение это улыбалось бы ему не только вследствие личных качеств Лобанова, но и потому, что он носит громкое русское имя, потому что он имеет за собой продолжительную административную опытность и привел бы в порядок распущенное и расшатанное министерство. Что Вы скажете, если к осуществлению такого предположения единственным препятствием является опасение сделать что-либо неприятное императору Вильгельму?

Вы сами желаете, чтобы наши Государи продолжали хранить дружественные отношения. Не было ли в этих видах совершенно уместно со стороны императора Вильгельма высказать свою готовность на то, чтобы император Николай в выборе своего министра иностранных дел не стеснялся тем, что Лобанов числится послом в Берлине. Наконец, позвольте мне прибавить еще одно соображение: от Лобанова я не имею никаких известий о впечатлении, этим новым назначением произведенном, но взойдите в положение человека, который в его годы находится в необходимости переезжать на новое место, обзаводиться и домашней обстановкой, и знакомыми, и связями всякого рода; да, к тому еще вступать в наследство такого преемника, как Шувалов, которого при отъезде император Вильгельм со свитой провожал на станции железной дороги».

Вердер призадумался и после краткого молчания сказал: «Да, Вы совершенно правы; я совершенно разделяю Ваш образ мыслей».

Я: «В таком случае пишите сообразно с этим императору Вильгельму».

22 января. Воскресенье. Лобанов представляется в 1 час императору, а затем и вдовствующей императрице. Принят обоими весьма любезно, о его посольстве в Берлин ни слова.

Обедаем у Юсуповых. Дворец громадный, драгоценных вещей много, но есть также и дряни порядочно, которую следовало бы устранить.

23 января. Понедельник. Обычный завтрак у Владимира Александровича. За завтраком Мария Павловна жалуется на то, что в Царском Селе вблизи от Александровского дворца начинается сооружение больших казарм для охраны[425], а также пред самым дворцом железнодорожной станции[426]; что таким образом прогулки в этих частях парка много потеряют своей прелести.

В 2 ½ часа еду в Аничков дворец в вице-мундире и ленте к молодому императору, чтобы узнать его предположения об Историческом обществе. Меня вводят в комнату дежурного флигель-адъютанта (в этот день — великого князя Георгия Михайловича) и, заставив прождать 20 минут, проводят в комнату весьма тесных размеров, где юный повелитель, стоя у окна, имеет со мной приблизительно следующий разговор. Я: «Я позволил себе просить у Вашего Величества приема, чтобы узнать Вашу волю относительно председательствования в Историческом обществе». Государь: «Я буду сам председательствовать». Я (отвешивая поклон): «Позвольте благодарить Ваше Величество». Молчание. Он смотрит мне в глаза, я делаю то же самое и не начинаю никакого разговора, не желая подать ему повода думать, что я под предлогом Исторического общества хочу иметь с ним какой-нибудь разговор. Государь: «У нас в прошлом году не было собрания. Можно будет сделать собрание».

Я: «Мне кажется, Государь, что можно бы сделать собрание, посвященное исключительно памяти покойного Государя». Государь: «Да. Очень хорошо». Я: «В таком случае позвольте мне переговорить с некоторыми из наших сочленов с тем, чтобы они приготовили подобающие речи». Государь: «Это можно будет сделать на следующей неделе, в той же библиотеке, как и прежде». Я: «Если позволите, то, переговорив с теми, кто приготовит речи, я напишу Вашему Величеству». Государь: «Я тогда назначу день для собрания, хотя, надо сказать, я очень завален бумагами, которые мне присылают в таких огромных размерах». Я: «Быть может, эти размеры можно бы уменьшить». Государь: «Да, со временем это надо будет сделать». Я: «Часто бумага присылается лицом, желающим снять с себя всякую ответственность, покрывшись высочайшим повелением». Снова молчание.

…С моей стороны поклон, рукопожатие и исчезновение.

В течение 28 лет я никогда не был столь нелюбезно принят покойным Государем. Очевидно, бедный юноша пришел от матери своей зараженный нерасположением ее ко мне за отказ в деньгах возлюбленному ее Шереметеву, имя которого до сих пор она не может слышать без слез.

25 января. Среда. Получается известие о смерти в Ницце А. А. Абазы.

Его личность выдается среди его современников и потому заслуживает очерка. Сын достаточного помещика, занимавшегося откупами, что было в то время особенно прибыльно, Абаза по окончании университетского курса поступил к лейб-гусарский полк, откуда по собственному желанию был командирован на Кавказ, где был ранен. Впоследствии он вышел в отставку, занимался сельским хозяйством и, сделавшись известным великой княгине Елене Павловне, в особенности потому, что имел случай представить ей свои соображения о необходимости освобождения крестьян и о средствах совершить это освобождение, Абаза поступил в гофмейстеры великой княгини. Двор этой замечательной женщины изображал из себя один из влиятельнейших в то время умственных центров, в котором Абаза стал играть видную роль. По смерти Татаринова Абаза был назначен государственным контролером, а по смерти Чевкина — председателем Департамента экономии в Государственном совете. На этом посту при установившемся полном согласии между ним, министром финансов Рейтерном и государственным контролером Грейгом Абаза имел значительное влияние на ход финансового управления.

При наступившей вслед за войной запутанности финансового положения Грейг высказал скоро свою умственную недостаточность и был заменен Абазой, который продолжал до своего увольнения вместе с Милютиным и Лорис-Меликовым иметь первенствующее влияние на ход не только финансовых, но и вообще государственных дел. И Александр III, в прежнее время к нему расположенный, возненавидел его за эту отставку, видя в ней, по объяснению Победоносцева, озлобление вследствие неудавшейся попытки ограничить самодержавие.

После назначения меня в 1883 году государственным секретарем Абаза, продолжавший числится членом Государственного совета, возвратился из-за границы и по моему настоянию согласился заседать в Департаменте экономии под председательством графа Эдуарда Трофимовича. Талантливость и опытность Абазы скоро выдвинули его при обсуждении Советом экономических и финансовых дел, так что после смерти достойнейшего по нравственным качествам Баранова, Абаза был назначен на его место председателем. Здесь роль его еще более расширилась, он стал принимать горячее участие во всех серьезных прениях, получил преобладающее влияние в направлении дел и, представляя либеральные взгляды царствования Александра II, сделался предметом ненависти шайки людей, кои под предводительством сначала Каткова, а потом Мещерского неприлично поносили память покойного Государя, проповедуя его сыну безграничный деспотизм, долженствовавший служить орудием для их презренных целей.

Абаза пал жертвой этой войны, пал жертвой в этой войне своих слабостей, во главе коих следует назвать страсть к игре и алчность к деньгам. Как мне на днях сделалось достоверно известным, история его падения была такова: в августе 1890 (а может быть 1891 года)[427] Вышнеградский, будучи министром финансов, приехал к Абазе в киевское его имение Шполу и в виду весьма высоко стоявшего тогда вексельного курса при очень обильном урожае предложил ему, Абазе, представить Государю за обоюдной их подписью всеподданнейший доклад, испрашивая разрешения по их усмотрению продавать и покупать золото, так чтобы постепенно низвести курс до 212 марок за 100 рублей; при этом, облегчая вывоз нашего хлеба за границу, составить большой металлический фонд, который служил бы средством для восстановления металлического денежного обращения, а, пожалуй, в случае надобности, и фондом на случай войны.

Будучи уверен, что курс понизится, Абаза стал играть на понижение, давая биржевые наказы одесскому банкиру Рафаловичу. Банкир этот почел выгодным последовать примеру Абазы, но понижение, вследствие маневров Вышнеградского, игравшего за собственный счет, шло медленнее, чем предполагалось, и Рафалович разорился на своих спекуляциях. Чтобы поправить свои дела, Рафалович обратился с просьбой о денежной ссуде к министру финансов. Витте, который был давнишним его с ранней молодости приятелем в Одессе, когда Витте бедствовал, не имея средств к жизни.

Получив такое ходатайство, Витте, вместе с Вышнеградским следивший за действиями Абазы, потребовал от Рафаловича предъявления всех имевшихся у него телеграмм и писем Абазы, которые и были представлены Государю, вследствие чего Абаза и уволен от обязанностей председателя Департамента, не принят Государем, уехал за границу, где на днях и скончался[428].