Склеивая осколки

Разберётся с Грейнджер — и в бой. Но сначала мозги проветрит. Блейз тоже отжёг... Три часа обтирался как коврик! Чистокровной шкурой у ног.

Он что — заслужил?

Драко подбросил сикль и загадал: прогуляться или связаться с Грейнджер? Выпало — первое.

Выпало и разочаровало.

Драко опустил монету в карман и упёрся рукою в сложенный вдвое лист.

В бумажный «осколок».

И не надо видеть его, чтобы понять... Это — невзрачный пергамент, исчерченный угольным грифелем. Кропотливый рисунок с корявой «л». Это то, что осталось от прежней Грейнджер, — мятый клочок. А она — развратная, смелая, лишённая тормозов — исчезла.

Уцелело воспоминание.

И вкус стылых губ: первый, краденый, влажный; такой же голый, как её красота. Там, у Чёрного озера. Под россыпью звёзд. Именно этот вкус — а не себя и не прошлое — искренне жаль. И с ним придётся проститься — там, у сумрачных вод. Без долгих метаний.

Драко коснулся древнего камня, открывая проход, и очутился в гостиной.

Снова — трах!..

Видением в лоб.

Оно развалилось у камина, раскинув ушлые руки, и, вытянув потные ноги, закатило глаза. Настенные гобелены будто задвигались, сцены расправы на них ожили, воды озера забурлили, задышал чеканенный полоз и, подначивая присутствующих, вся комната наполнилась гулом.

Воем стравленных псов.

Драко ступал по полу, наливаясь бронёй. И ядовито-зелёной кашей. Потому что на диване в изумрудных отсветах пламени восседал Нотт.

Значит, паршивца с почётом вытолкали.

Напряжение между ними можно было пощупать. Драко жаждал достать влюблённую рожу ещё вчера. Сломать его палочку. А заодно и пару костей. Но сейчас... Он хотел знать.

Что. Тот. Задумал.

Драко почти коснулся выхода... и развернулся. Ноги сами несли его к дивану. Мышцы налились. Суставы одеревенели.

Нотт невольно поднялся.

— Поговорим? — Драко не это хотел сказать. Но сказал именно это.

— Я не хочу с тобой драться, — прохрипел Нотт, нахальным столпом возвышаясь напротив.

В чём дело, молчун?

— Кишка тонка? — Драко вгрызался в елейную морду, питая злость. Она верной подругой придаст ему сил. Нотт, конечно, не Гойл, но бескровной стычка не будет. — Тогда достань свою палочку. Или руки коротки?

— Я тебя не боюсь, — Нотт говорил так спокойно, что хотелось вежливо пнуть. Снисходительный тон убивал: — Просто — не хочу.

Ох, какие мы благородные, блин!

Драко осклабился:

— Врёшь.

Ты ж слизеринец. А значит, врёшь, как дышишь — легко и с лихвой.

Нотт и бровью не повёл, но на всякий случай скинул пиджак:

— Врезать тебе — ещё то искушение, — (а вот это уже ближе к правде.) — Но у меня свои причины не делать этого...

Да неужели? Он — чистокровный змей. Подполз, извиваясь, ужалил и ждёт...

И Нотт снова ужалил, прибавив:

— Она меня не простит.

Так всё дело в Грейнджер? О Мерлин, она везде... А там, где не просят, — всегда! Она прокралась сквозь стены. Сквозь кожу. Испортила кровь. Не время для драки, но сдерживать себя очень трудно.

Хоть сажай ревность на цепь.

— Я предупреждал, Нотт. Не лезь в мои дела...

— Твои дела? — съязвил тот, ухмыляясь. — А в чём они — твои так называемые дела? Заставить Грейнджер штурмовать Азкабан?!

Свинья.

Драко тряхнуло.

— Да ты!.. — взъерепенился он. — Ты и половины не знаешь!

— И не хочу, — заливался речами Нотт. — Можешь, конечно, ударить меня... Вдруг полегчает. А как это воспримет она? Похвалит тебя?

А Нотт смельчак ещё тот... Прячется за спиной Грейнджер. И вякает моськой из-за угла.

— Мне похрену! — рявкнул Драко, сунув руки в карманы. Не делать же болтуну одолжений!

А Нотт ужалил снова, до треска в висках:

— И на неё, судя по всему, тоже.

Драко дёрнулся, но устоял. Какого дракла всех тянет приписать Малфою чувства?! И их знак не столь важен. Но если с Поттером это вызвало бунт, то сейчас — недокрик. Гнев подпилил связки, и голос не достиг рта.

«Засранец», — одними губами в ответ.

— Это я-то засранец? — резво подхватил Нотт. — Но это я сидел в соседней камере. А не ты! — он надвигался будто скала. С острыми, как язык, краями. — Это я пил чёртову сыворотку. Не ты!

Драко почти рассмеялся в лицо, как болтун прошипел страшное:

— И это я слушал, как она плачет... в тюрьме!

Его сильная Гермиона плачет?

Нотт, нахрен, врёт!

Драко думал так не больше, чем миг. Эта низкая, падшая, влюблённая образина источала такой гнев, что его собственный смотрелся песчинкой. И если кто-то из них перейдёт грань...

Побеждённых не будет.

Они измочалят друг друга. Без всяких палочек. Переломают себе руки — о хлипкие кости. Отобьют внутренности. Пересчитают зубы. И без слов, рыча, разорвут несчастные глотки.

Одна из которых не умолкала:

— Ты бросил её там. Бросил ещё в суде! Потому что ты... трус!

Надзор может трахнуть себя.

Сто раз.

Драко схватил Нотта за грудки, занёс кулак, раздувая донельзя ярость. Конечно, он ещё помнил, что такое боль. И скоро её будет очень-очень много.

Пофиг!

Кайфа будет не меньше.

— Ты так злишься... — Нотт широко, с вызовом, развёл руки, — ...потому что я прав. Ударь! — плюнул он. А вот и угроза: — Поверь, я в долгу не останусь.

Потом.

Меткой вырезано на лбу.

Очень по-слизерински.

Нотт подначивал Драко, будто больной:

— Ударь, ну же!.. Начни первым. Облегчи мне задачу.

Соперник не просто ждал этого — жаждал. Он выдыхал яд. Вдыхал чужой гнев. Не прятал мысли, выставляя их напоказ. Он хотел Грейнджер. Не просто хотел — сходил с ума от желания её получить. Не только телом...

Всем.

Драко увяз в его чувствах, противных до дрожи.

В груди поднялось нечто тёмное — мало похожее на человека, с красными, как у Реддла, глазами. Оно приказало решить проблему. Одним ударом. Или двумя... Тремя. Тысячью.

— Ты ошибёшься — я буду рядом, — предчувствуя кровь, накручивал Нотт. — Обидишь — я буду рядом. Оступишься — я буду рядом... — он свихнулся, питая чужих демонов каплю за каплей: — Я тот, кто умеет ждать, Малфой. И я всегда буду рядом, чтобы превратить твою трусость в шанс.

В глазах потемнело.

Неясно как, почему, с чего Драко придушил в себе Лорда и с силой оттолкнул Нотта. Потому что было в его словах что-то большее, чем угрозы. Его кровь, плоть, влюблённый рассудок наполняло...

...отчаяние.

А в нём мало хорошего. Много злого. Оно и заставило Нотта кусаться, как зверя. Но Малфой тоже умел ужалить:

— Шанс у тебя, может, и есть... Надежды нет.

И скрылся из виду — проветрить не только мозг:

Душа адски ныла.

* * *

Гермиона сидела на старом причале, у лодочной станции, присоседившись к Невиллу, и смотрела в снежную даль, не решаясь нарушить молчание. Солнце садилось, огненной кистью раскрасив небо, пробивалось сквозь кроны Запретного леса, и благодать — жгучая, будто зарево — затягивала в свой плен. Воздух с его ароматами, земля и хруст под ногами, гомон и смех, закат в мириадах пылинок — всё, до последней снежинки, ласкало. Не поймёшь, как сильно можно скучать по привычным вещам, пока не лишишься хоть капли этого.

Уже третий день, сбежав из подземной коробки, сознание дышало такими немелочами, снимая с Гермионы груз заточенья. В тюрьме её холодные стены, брань заключённых, грохот решётки, ропот тюремщиков, звон тяжёлых ключей будто опускали на память занавес, пряча от узников лица друзей. Вдали от них и любимых камера походила на склеп. Где душа не мертва, но закована.

Назло Долишу и его свите даже в темнице Гермиона старалась не падать духом. Но страх-зверёныш резвился вволю, упрямо играя с ней: кусал, прятался, снова бросался... Каким-то чудом она злилась на назойливый страх, на ошибки, на свою глупость и копалась-копалась в полной подсказок голове. Порой их спутанность мешала думать, но позволяла надеяться...

...только на себя.

Тюрьма заставляет людей размышлять — бесконечно. Чувствовать — острее. Любить... преданнее.

Конечно, разлука тяжела, разлука коварна, но усиливает власть тех, кого мы любим. Там, в заключении, эта власть стирала прежние недомолвки и ссоры, усиливая тоску. Оттого она скреблась в сердце и тянула из лёгких воздух. Даже во сне. Бесспорно, разлука не смерть... Но она регулярно грозила стать вечной, напевая Гермионе свой печальный мотив.

Слава Богу, что ссылка кончилась.

Теперь, в Хогвартсе, когда Гарри и Рона не было рядом, Невилл стал ещё одной нитью, что в прошлом связала их вместе. Плохо, что тайны — они как сети — расползаясь, держат свои жертвы и рождают множество чувств.

Увы, не всегда хороших.

Вот и новая тайна, как лямкой, тёрла им кожу. Пришила язык. Порой тянуло вырваться из невидимых пут и заткнуть наивные, ни о чём не подозревающие рты. Которые склоняли Аббот. Глумились над Драко. Перемывали кости друзьям. Эти самые рты не сознавали, не допускали даже, что завтра на месте Ханны, Гарри, Луны мог оказаться каждый, и преступный соблазн — открыть глаза дуракам — подступал всё чаще и чаще. Но если Джинни прекрасно прятала чувства на поле для квиддича, Гермиона — за чередой исписанных свитков, то Невилл просто замкнулся.

Тоска — плохая подруга, и она липла к ним голодной тенью, связывая одной бедой для троих. И они переживали её. Вместе. Урывками. Мельком. В замке остаться наедине ой как непросто, а поболтать ногами у озера любит не каждый.

Но Невилл любил.

Он уставился в тёмную, с алыми бликами, гладь, сжав в руке сложенный вдвое лист — совсем небольшой, размером с ладонь. Потёртые углы и такой же сгиб, жёлтые точки, седые трещинки выдавали его нескладный, не без «путешествий» путь. Невилл оглаживал бумагу, перекладывал, вертел, и Гермиона подумала, что участь затасканного клочка так и не решена.

Глубокое озеро часто не замерзало, и она чуть склонилась вперёд, высматривая в чернильной воде местных обитателей, и вдруг услышала:

— На твоём месте я не стал бы его носить...

Гермиона удивлённо опустила глаза в поисках вышеупомянутого «его». Что не так?

— Кулон, — уточнил Невилл, указав на выбившийся из-под одежды медальон. — Он же принадлежал Гампам?

Гермиона слепо кивнула, перебирая в уме всё, что читала о них: древний чистокровный род, прервавшийся по мужской линии. Никаких чёрных дел память не воскресила, если не считать насильственные браки собственных детей.

— В детстве я обожал альбом по геральдике, — продолжал просвещать Невилл. — «Н» — первая буква слова «честь», а меч — символ защиты от злых духов.

— У шотландцев, — по привычке вмешалась Гермиона. — А вот у индусов это символ познания.

Новый друг невольно улыбнулся:

— Твоей памяти позавидовал бы и Омут. Не то чтоб я был очень суеверен, — протянул он, отрешённо, будто не замечая, загибая и разгибая угол листка, — но бабушка моя — да. Видела бы ты её альманах... Сотни поверий, наброски сомнительных штук, драгоценностей, колдографии мантий — в общем, всё, чего в здравом уме лучше бы избегать. Она, конечно, по-гриффиндорски смела, но по возрасту мнительна. И считает, что неприкаянные души словно слуги своих вещей. Без них они дико страдают.

— Возвращаются снова и снова, — подтвердила Гермиона, цитируя из курса Кабалистики. — И не важно, предмет это или человек. Потерять такой якорь — как опять умереть. Новая пытка. Только при чём тут Хестер? — это имя сорвалось первым, и рука невзначай потянулась к подарку.