Склеивая осколки

Глава 28. Громче всего истина звучит в тишине

Перед казнью слепо веришь, что будешь помилован в самый последний момент.

Мёртвая тишина повисла в воздухе, превратив его в бесцветную вязкую жижу, липнущую к коже подлой отравой. Именно она, сосущая и враждебная, проникла сквозь поры, достала до костей и завладела сознанием за один полувдох.

Не сбежать. Не вырваться. Не спастись.

— Что? — негромко спросила Гермиона и, невольно отступив, упёрлась бёдрами в стол. Ещё пару минут назад он служил ложем, а теперь стал препятствием и необходимой опорой, пока рассудок оценивал угрозу: — Повтори.

Потому что послышалось запредельное.

— Я должен. Покончить. С этим, — Драко исчезал за бесчувственной маской, и тяжёлая грубая тьма слетела с его губ: — Мне придётся тебя убить.

Без колебаний.

Воздух стал ещё тягучее, поэтому чуть ли не заползал в лёгкие призрачно-бледными змеями. Словно оглушённая, Гермиона бездумно прижала ладонь к груди:

«Всё ещё бьётся», — сердце.

Хотя прямые и острые слова Драко стальными кольями вонзились в тело, в голову, в самый последний нерв... Который не дрогнул. Не шелохнулся даже. А страшный смысл — жестокий и односложный смысл — застыл у незримых чертогов разума, не в силах войти.

«Убить»? «Придётся»?

За что? Зачем?..

Вопросы прогорклым вкусом расползались на языке, так и не сорвавшись:

«Почему, Драко?»

Ноль понимания. Ноль реальности.

Это какой-то бред!

— Бре-ед, — вымучила Гермиона полуживым шёпотом. — Драко?

Его маска равнодушия исказилась, уголки губ дрогнули, глаза позвали. Но так слабо... Почти незаметно.

Смерть недопустима.

Немыслима.

Гермиона задыхается от происходящего, она глохнет в этой восковой тишине, а память до сих пор наполнена Драко: губы — губами, тело — касаньями, слух — его шумным дыханием. Она верно хранит нежность их близости, а сердце всё ещё любит...

Его — первого и единственного.

Но Драко...

Он превращается в Пожирателя смерти прямо на глазах:

Отдаляется — немым изваянием. Холодеет — ползущим туманом. Стискивает палочку — как само зло. Покрывается бронёй — непрочной, но почти ощутимой.

Борись, Гермиона. Пока можешь. Потому что это...

«Полный бред!»

— Что значит «покончить с этим»? С чем — этим? — уточняет она, отходя в сторону.

Как трусиха (разве такое возможно?), пятится мелкими шажками, превозмогая внутренний стыд. Бесполезно, рукою она ищет палочку в пустоте, в густом клейком воздухе, и вопросы уже бессмысленны, за исключением одного:

— Должен прямо сейчас? — срывается глупо, истерически, и саму застав врасплох.

А ответ не нужен. Не потому что нелеп — потому что читаем в серых глазах невысказанной мукой. Болью и...

Твёрдой рукой.

Драко одним взмахом запечатывает камин и перехватывает с пола палочку Гермионы.

За секунду до поражения.

Ну, конечно! Надзор... — именно он связывает осуждённому руки. Так это не бред... А что — колдовство?

Гермиона делает большой шаг назад. Инстинктивно.

Не боясь. Не веря. Не понимая...

...замирает.

Совсем ненадолго — точно между ударами сердца.

Гермиона убеждает:

— Стой, стой...

Она спотыкается о книги, приземляется на пол и вскакивает, попутно сгребая пальцами бумажный рисунок. Расправляет пергамент, очарованная его шуршанием, любуется им... мешкает перед его красотой и вновь пятится к двери угловатой походкой.

Всё за сотни мгновений.

— Ты не в себе! — выкрикивает она, не сводя с Драко глаз.

Естественно, он не в себе. Он же псих! Изуродованный чужой рукой.

И его шрамы горят сейчас ярче огня: видимого и невидимого. Именно они уродуют любимое лицо до неузнаваемости. Именно они солёной влагой застилают его глаза. Именно они обнажают губительную правду.

И теперь Гермиона сделает очередную глупость — она побежит.

Потому что так надо. Это то, что требует подсознание. Проиграть битву — не проиграть войну. А непрочную броню можно пробить! Знать бы, как...

Она опять отступает, не оборачиваясь. Не выпускает из рук нарисованное признание и толкает дверь кабинета, вышёптывая:

— Драко... — ласково и трепетно. Словно целуя.

Кажется, он колеблется. Всего миг. Целый миг!

— Заткнись, — такой же холодный приказ, как он сам. Без тени будущего раскаяния.

— Чёрт, да что с тобой?! — Гермиона срывается на отчаянный вскрик.

Да как он смеет?! Малфой не смеет!

Но он пьян. Испуган. Измучен. Сломлен.

— Что со мной? — язвит он. — Ты правда не понимаешь, что со мной? С каких пор ты лишилась мозгов?! — не время для тупых разговоров, а голос прочнее чувств: — Я не хочу так жить, Грейнджер! И я должен это сделать.

Она бежит из Мэнора, пока только мысленно.

Отходит назад, шаг за шагом, в ту самую комнату с гранитным камином. В своё недавнее прошлое, полное пыток. Гермиона обводит рукой колонну, а взглядом — пустые портреты. Медленно ступает по полу, холод которого не раз сковывал спину и пылью облеплял волосы. А ещё — путал их... Вбирал в себя тепло двух людей, распластанных и разгорячённых. Мэнор — преступное место для преступных страстей. Гермиона чувствует, как ставшие знакомыми стены сужаются, загоняя её в ловушку воспоминаний.

Таких разных. Таких сладких. Таких мучительных.

И никакой боли.

Будто некого больше сводить с ума, ведь битва выиграна. Выиграна не безумием, а самой смертью. И уже жива лишь надежда...

— Прошу тебя, — шепчет она, стоя посреди зала под прицелом собственной палочки.

Которая послушается Малфоя — вне всяких сомнений. Поддаться злу легче, чем драться с ним.

В слабом свете свечей, не шевелясь, она смотрит на вновь обретённого врага. Застывает, взывая к его благоразумию. Она ищет и ищет запоздалую боль, словно та способна вырвать из этого кошмара.

Длинные-длинные тени крадутся к её ногам, оплетают их, а потом тянутся к Драко дьявольскими верёвками. Подбираются к нему плоскими волнами, поднимаются выше и выше — к груди, скользят по мерцающей коже, вгрызаются, рвутся меж рёбер…

Гермиона не выдерживает:

— Остановись, — тихая мольба преданного сердца.

Наверное, последняя...

— Я не могу, — так же тихо, но непреклонно.

— Остановись не ради меня — ради себя, Драко.

Нет, мольба не последняя — полная веры.

Но каждая следующая секунда превращает эту веру в ничто:

— Сейчас во мне нет Драко, Грейнджер! Я его тень, — и глубокая ненасытная ненависть читается, как буквы на пергаменте. — Я глухая безвольная тень, и твои слова ничего не изменят. Ты бросила меня... ты не спасла... — он будто оправдывается перед ней. — У меня нет иного выхода. Я должен!..

Истина всё хуже и смертоноснее:

— Я хочу тебя убить.

Кажется, он убеждает себя, потому что цедит:

— Х-хочу.

Это непростительное условие. Самое важное. Очень тёмное. Слишком безжалостное. И оно, похоже, сильнее жизни. Потому что серые глаза наливаются беспросветной тьмой.

«Чушь!»

И пусть с Драко разделяет несколько футов, их душам этого мало. Им по-прежнему мало просто быть рядом... И доказательство зажато в её руке — бумажным творением.

Гермиона вытягивается и делает шаг навстречу, подставляясь под удар:

— Ты не сможешь, — спокойно и ровно.

Никто не заставит её бояться Драко. Никто. Никогда.

Даже он сам.

— И это твои последние слова, Грейнджер? — он ухмыляется. А рука дрожит...

— Других ты не услышишь.

Любовь слепа. Но Гермиона смотрит в полные боли и отчаяния глаза, смотрит и сомневается, почти не дышит, смотрит, надеется и верит...

Ровно миг.

Пока в голову не врывается:

— Авада Кедавра! — разрушительным голосом Драко. Чужим, незнакомым, всё таким же любимым...

И убийственным.

Зелёная вспышка теснит сумрак, и Гермиона оседает, роняя заветный листок бумаги, не чувствуя уже ничего, даже — любви.

Особенно любви...

* * *

Хогвартс по-прежнему практически пустовал. И хотя некоторые студенты вернулись с каникул пораньше, слизеринцев среди них, как обычно, не наблюдалось. Уж кого-кого, а их псевдородные стены особо не привлекали. Поэтому Драко не встретил ни души, оказавшись глубокой ночью в общей гостиной.

Практически в темноте.

Онемелый.

С Грейнджер на руках.

Один на один со смертью, уродливой старухой следующей по пятам и что-то бессвязно шепчущей на ухо. Её хриплое стеклянное дыхание странным образом освещало путь, босые ступни шаркали по полу, а костлявые руки еле-еле, почти ласково касались плеч каждый раз, когда непосильная ноша тянула к полу.

Замри, сердце.

Тебя нет.

Как нет Гермионы...

Ты не существуешь.

Скрытый дезиллюминационными чарами, Драко миновал подземелье и несколько лестничных пролётов лишь в сопровождении мрачных мыслей. Точнее, только двух: «Я убил Грейнджер» и «Я всё сделал правильно».

Драко не герой — недоПожиратель.

Бессердечная мразь.

Увы...

Сейчас бы он расхохотался дементору в его недолицо: смерть не страшнее страха смерти.

А ведь Драко ждал боли. Ужаса. Внутреннего вопля. Приступа. Даже слёз. Хотя бы намёка на них... От того, что сам погрузил себя в старый кошмар, невзирая на многие-многие «нет».

Поэтому он ждал.

И обманулся.

В груди далеко не рана, а лишь зияющая чернотой дыра. Абсолютно бездонная и размытая, размером с трусливое сердце.

Безропотная дань Сколопендре.

Он, с пульсирующими венами, нёс Грейнджер, отгоняя прилипчивый страх. Иначе никак... Она казалась необыкновенно тяжёлой, вынуждая ныть мышцы и заплетаться ноги. Не ноги — литые столпы. Безжизненно откинув голову, украсив повисший траур водопадом волос, Грейнджер будто бы погрузилась в сон. И если смотреть на это именно так, боль ни за что не найдёт дороги.

Но Гермиона — бездыханная и холодная, близкая и беспомощная — вновь сдавливала рассудок до бесспорного факта:

Драко убил её.

Убил для Реддла.

Под гнётом страха обошёл Надзор и муки совести.

Запечатал сердце.

Омертвелый, Драко неровной поступью брёл по коридору к туалету Плаксы Миртл, и этот шаг звучал непозволительно громко и определённо зловеще:

Бам-бам-бам… Ба-бам.

А старуха-смерть не отставала.

Толкнув нужную дверь, Драко погрузился в затхлый воздух и змеиное шипение. Губы двигались, мысли застыли, а руки крепче прижимали к груди Грейнджер, словно прощаясь.

Заткнись, сердце!

Потерпи.

Тайная комната открылась, и он взлетел, разбивая магией дезиллюминационные чары.

Жребий брошен.

Полёт принёс крохотное облегчение, превратив обоих в единое целое, покрытое тёмным покрывалом. Полёт подарил ощущение бегства и соблазн совершить его на самом деле. Полёт на несколько мгновений оторвал от сухой слепой старухи, глухой к человеческим стенаниям. Совсем ненадолго…

Но так бесценно.

Проём с лёгкостью открылся, потому что слизеринские твари встречали Драко, как родного. Уходящий ввысь потолок, массивные колонны, оплетённые грязно-серыми полозами, и исполинская статуя Салазара превращала всех пришедших в мелких, незаметных букашек волшебного мира.

Сырой замызганный пол ударил в ноги бетонной плитой, факелы неожиданно потускнели, а капля с потолка противной массой плюхнулась в белоснежный затылок. Драко с трудом сделал шаг и впервые, наверное, за долгие-долгие часы почувствовал сердце.