Крепость в Лихолесье

— Вон оно что… Саруман не перестает меня удивлять! — Келеборн бросил на стол скомканную салфетку: он старался говорить спокойно и ровно, но все же его королевское бесстрастие изменило ему, голос его дрогнул от тщательно подавляемого негодования. — Твой учитель, по-видимому, не испытывает ни малейшего почтения к древним заповедям и учениям и склонен считать неоспоримой истиной лишь собственные бредовые и сумасбродные домыслы?

— Не стоит гневаться, Келеборн, в конце концов, Гэдж не должен отвечать за ошибки своего учителя, не так ли? — вновь поспешно вклинился Гэндальф. — Он всего лишь повторяет то, что слышал от Сарумана, и вряд ли понимает всю, э-э… необычайность и спорность этих странных теорий.

— Я ни в чем его не обвиняю, Гэндальф! Мне просто интересно, что за мысли вложил Белый маг в пустую голову этого несмышленыша… Какую-нибудь несусветную дурь о том, что время эльфов прошло… что мир отныне спасут только шестерни и колеса… какой-нибудь немыслимый бред о «множественности миров», который самого Сарумана, не сомневаюсь, одолевает долгими зимними вечерами после нескольких чаш крепкого перебродившего вина…

Гэдж яростно вскинул голову.

— Не смейте так говорить! — В горле его стоял ком.

— Ты смешон. Ты станешь мне указывать, о чем мне позволено говорить, а о чем — нет, орк? — Владыка смотрел на него свысока, усмехаясь неприятно и язвительно. — Впрочем, ты прав… предлагаю оставить эту скользкую тему о сотворении и естестве мира, а то этак мы, чего доброго, доберемся до Пробуждения эльфов и узнаем о себе много нового… а потом начнем обсуждать появление людей, и выясним, что люди не были сотворены Единым Творцом, а произошли от какой-нибудь вонючей и лохматой обезьяны… хотя по отношению к оркам эта теория, пожалуй, вполне состоятельна… верно, Гэдж?

Гэдж не ответил; лицо его полыхало от оскорблений, в груди горело от нестерпимой обиды; он сидел, сжимая под столом кулаки, страстно желая затолкать презрительную усмешку Владыки глубоко в его поганую эльфийскую глотку… Буркнул злобно и угрюмо, себе в нос:

— Хватит! Позвольте мне уйти!

— Зачем? Соринка в глаз попала, Гэдж… или правда, гм, неприятно колет? Тебе не по нраву наш разговор? — Лицо Келеборна оставалось бесстрастным. — Остынь. Празднество еще не закончено… Нас ждут сладости и развлечения.

Гэдж рывком поднялся, презрев все приличия — яростный и взъерошенный, точно воробей, потрепанный в уличной потасовке.

— Для меня — закончено! Я ухожу. Сладости свои можете засунуть подальше. А развлечений я вам поставлять больше не намерен, вы и так сегодня очень приятно и содержательно развлеклись.

Владыка все еще держал себя в руках.

— Это оскорбление, орк! Лучше бы вместо того, чтобы забивать тебе голову всякой чепухой, Саруман потрудился научить тебя обуздывать свой язык, считаться с мнением окружающих и относиться к собеседнику с мало-мальским уважением… впрочем, сложно, конечно, научить другого тому, чего сам не умеешь…

— Оставьте. Сарумана. В покое! — прорычал Гэдж. Что-то невнятное и темное неумолимо поднималось в нем, будто илистая муть со дна взбаламученного пруда, и он уже не в силах был усмирять душившие его обиду, ярость и ненависть. — Вы же ровным счетом ничего о нем не знаете — ничего! — ни о его думах, ни о его трудах и стремлениях… Так какого лешего считаете себя вправе потешаться над ним, да еще за глаза? Вы… в-вы… посмотрите на себя! Жалкие трусы и лицемеры… окопались в этом своем распрекрасном Лориэне, отгородились тут от всего мира и ничего не желаете видеть — ни боли, ни смертей, ни страданий… устранились от мирской суеты, брезгуете мараться во всеобщем дерьме и при этом считаете себя лучше всех, смо́трите на остальных, словно на грязь под ногтями! Да идите вы все… к Эру! И подавитесь наконец своей эльфийской благостью и мудростью, от которой толку, как… как от жирной бородавки посреди лба!

— Гэдж, замолчи! — крикнул Гэндальф.

Галадриэль, прикрыв рот рукой, больше не улыбалась. Королевские советники в негодовании привскочили, готовые позвать стражу, но Келеборн, побледнев от ярости, властно воздел руку, призывая к молчанию.

— Нет-нет, пусть говорит. Значит, по-твоему, мы плохо знаем святого Сарумана, Гэдж, и судим его не по делам и заслугам его? Ну, пусть так. А что ты знаешь об эльфах, орк, что позволяешь себе открыто оскорблять мой народ — лишь то, что говорил тебе твой учитель, так? Уверен, это очень односторонний взгляд… и ты тоже не вправе рассуждать о том, о чем в действительности не разумеешь ни сном ни духом. — Он мгновение помолчал, тяжело дыша, пытаясь взять себя в руки, потом добавил — спокойно, бесстрастно, ровным голосом, как ни в чем не бывало: сказалась пресловутая эльфийская выдержка, тренированная многолетней выучкой и безукоризненным воспитанием: — Любого другого я бы, конечно, наказал за столь вопиющую грубость и несдержанность, но от тебя, орка, ничего иного в общем-то ждать и не приходилось. Бедный мальчик! Мне тебя жаль, право… Ты до сих пор так ничего и не понял? Возвел Сарумана на пьедестал, сотворил себе кумира — и теперь молишься на него, как неумытый грязный дикарь на каменного истукана, а? Ты зря так слепо веришь своему учителю, орк — поверь, он куда более бессердечен, хитер и расчетлив, чем ты думаешь, кроме того, у него короткая память… ты полагаешь, он просто по доброте душевной растил и учил тебя все эти годы? Поверь, у него наверняка были на то особые причины, он использовал тебя в определенных целях, лепил неразумное, послушное своей воле орудие — и притом, похоже, очень невысоко оценил полученный результат… иначе я, право, затрудняюсь объяснить то обстоятельство, что он напрочь позабыл о тебе, едва лишь ты покинул его крепость…

— Это, — прорычал Гэдж, — не вам судить! — Голос его сорвался. Чаша его терпения была переполнена; Гэндальф схватил его за плечо — Гэдж оттолкнул старика с такой силой, что волшебник плюхнулся обратно на скамью. Орк повернулся и опрометью бросился прочь, выскочил из-под полога, натыкаясь на столы и скамьи, расталкивая челядь, ничего не видя перед собой от ярости и обиды, от горьких, злых, мучительных слез, застилавших глаза…

Музыка внезапно смолкла, оборвавшись на какой-то высокой ноте.

Среди гостей поднялся недоуменный ропот.

Невесть откуда возникли вооруженные стражи, заступили беглецу дорогу, скрестили перед Гэджем копья, преграждая путь, окружили орка, обнажили мечи…

Гэндальф вскочил.

— Стойте! Останови это безумие, Келеборн!

Из тишины, внезапно повисшей над поляной, можно было лепить ватрушки — такой она оказалась густой и плотной…

Владыка, чуть помедлив, остановил воинов повелительным жестом.

— Пусть идет… возвращается на тот берег, — негромко, ровным голосом произнес он. — Проводите его до шатра, Лоэрин… и не выпускайте из вида. Проследите, чтобы он не наделал глупостей.

Стражи медленно, словно бы неохотно расступились, вложили оружие в ножны. Гэдж коротко рыкнул — и прыжками бросился вниз по берегу, к лодке, все еще стоявшей в травянистом затончике. Несколько эльфийских воинов незамедлительно направились за ним следом.

Келеборн провожал их взглядом, пока они не скрылись за деревьями — и грудь его тяжело вздымалась, а руки сжимали резные подлокотники кресла так крепко и судорожно, что сквозь нежную светлую кожу явственно проступили побледневшие костяшки пальцев. Галадриэль ласково положила руку ему на плечо.

— Не стоит принимать все это близко к сердцу, мой повелитель. Он всего лишь глупый мальчишка… вспыльчивый и несдержанный… он не понимает, что говорит. Он не опасен.

— Ты… уверена, дорогая? — Келеборн тяжело откинулся на спинку кресла, твердо сжал губы, пытаясь справиться со своими недостойными чувствами, сделал небрежный знак музыкантам. Тихо, неуверенно взяла ноту флейта, к ней присоединился чистый звук лютни — и через минуту мир и порядок под сенью мэллорнов был восстановлен, вновь зазвучали голоса и приглушенный смех, зазвякала посуда, круговорот яств и напитков, подаваемых челядью, благополучно возобновился…

Гэндальф медленно вернулся к столу, тяжело оперся на него кончиками пальцев. Подался вперед, взглянул на Владыку устало и сумрачно. Проговорил негромко, едва разжимая губы:

— До сих пор я был о тебе лучшего мнения, Келеборн.

Эльф, подняв в руке кубок с вином, задумчиво изучал на свет его содержимое — Владыкам, в отличие от прочих гостей, благородный напиток подавали не в деревянных чашах, а в хрустальных бокалах, дабы можно было усладить взор игрой и сиянием ярких алых искр в прозрачной и сочной вишневой глубине. Голос Келеборна был неприятен и сух, как верблюжья колючка:

— Это все, что ты имеешь мне сказать, Гэндальф? Если нет, то говори.

Волшебник смотрел исподлобья.

— Хорошо, скажу. Во-первых, принимая твое приглашение, я тешил себя мыслью, что эта встреча необходима единственно для того, чтобы и вы, и Гэдж могли получше узнать друг друга.

— А во-вторых?

— Я понимаю — и принимаю — твою неприязнь и даже ненависть к оркам, но я, клянусь, и подумать не мог, что ты позволишь себе так неуместно, грубо и зло вымещать её на этом несчастном мальчишке. Это… низко, Келеборн!

Владыка поставил кубок на стол.

— Что ж, я тоже был о тебе лучшего мнения, Митрандир — по крайней мере, думал, что ты мудрее. — Он устало, с сожалением вздохнул. — Ты по-прежнему не хочешь признать, что я был прав?

— Прав в чем?

— Этот орк немного грамотнее своих собратьев, немного образованнее, немного более начитан… но, в конце концов, это вовсе не значит, что учение в корне изменило его орочью натуру.

— Саруман научил его учиться. Это дурно, по-твоему?

— Невежественный орк опасен. Орк, обремененный знаниями, опасен втройне.

— Саруман не наставлял его ни жестокости, ни воинским умениям, ни искусству кровопролития… напротив — учил целительству и медицине, Келеборн… что в этом может быть опасного? Это одно из самых мирных и сострадательных людских занятий.

Эльф желчно усмехнулся.

— О нет! Не медицине, Гэндальф, вернее, не просто медицине — а хирургии, не забывай… вот оно — истинное и непреложное искусство кровопролития! Вот где в полной мере может проявиться вся врожденная орочья кровожадность, неутолимая страсть к мучительству и мясницкие замашки! Боль, кровь, вывороченные внутренности, отсеченные конечности… вот она, полностью орочья стихия, упоение чужими страданиями, прикрытая вуалью благовидности вершина жестокости и бессердечия! Саруман отлично знал, по какой стезе следует направить интересы своего найденыша! И ты еще имеешь глупость сомневаться в полученном результате? Погоди, этот орк еще проявит себя, еще покажет свой дикий, грубый и необузданный нрав, чему, в общем-то, мы все только что стали свидетелями… Сколько орка ни учи — он все в свою пещеру смотрит! А уж что касается Сарумана, то доверять ему — явно последнее дело, Гэндальф, чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь…

— Доверять Саруману или нет — позволь, я решу это для себя сам, Келеборн. А для Гэджа он не только наставник и воспитатель, он — человек, заменивший парню отца и мать. Совсем не дело было в присутствии Гэджа говорить о нем… в таком тоне.