Крепость в Лихолесье

— Ну, это, конечно, многое объясняет, — пробормотал ошеломленный неожиданным поворотом дел Гэдж. — А почему он не может петь, ну, того… чуть потише?

— Брось. Просто Радагаст любит петь… К чему заставлять его отказываться от этого невинного удовольствия?

Орк так и не нашёлся, что на это ответить…

***

…Наконец наступил вечер; сумерки за всей рутинной суетой, как всегда, подкрались незаметно, и, после ужина послонявшись по горнице из угла в угол, Гэдж отправился на чердак, где ночевал на набитом соломой полотняном тюфячке. Но сегодня орку не спалось и, снедаемый любопытством, несколько минут он потратил на то, чтобы проковырять между потолочными балками длинную узкую щель, которую Радагаст хозяйственно заткнул паклей. В открывшееся отверстие замечательно просматривалась почти вся горница за исключением дальнего закута возле печи, и, кроме того, было великолепно слышно все, о чем вполголоса говорилось внизу. Поначалу не было ничего особенно интересного — то да сё, разные хозяйственные мелочи — но вот наконец после недолгой паузы, возникшей, пока Гэндальф раскуривал трубку, он (Гэндальф) негромко сказал:

— Н-да… Дело-то, похоже, хуже, чем я ожидал.

— Ты про Болота? — откликнулся Радагаст: он сидел на лавке и ловко орудовал иглой, при свете свечного огарка латая свой плащ, порванный где-то при блужданиях по лесу.

— Да. Всё это начинает заходить слишком далеко.

— Вряд ли мы в состоянии это изменить.

— Мы должны хотя бы попытаться… Дело-то, в конце концов, даже не в болотах; болота — это просто следствие, побочный продукт того, что таится там, за Чертой… Невозможно уже, знаешь ли, сидеть на раскаленной сковороде и делать вид, будто не пахнет жареным!

— Грядет война, хочешь ты сказать? — понизив голос, пробормотал Радагаст.

— Всяко может статься, — Гэндальф сердито запыхтел трубкой. — Но не будем пока гадать на песке… Этот… Шмыр, или как ты его там называешь… должен прийти сегодня вечером?

— Да. Я полагаю, тебе наконец пора с ним познакомиться.

— Как ему удалось сбежать из Крепости?

— Боюсь, я не смогу рассказать тебе об этом в подробностях. — Бурый маг слабо усмехнулся. — На исходе осени я нашел его на краю болот. Он… силы небесные, он был так страшно искалечен и изуродован, что на нем буквально не осталось живого места! Несчастное создание! — Радагаста передернуло; на секунду его круглое простодушное лицо сделалось серым, как небеленная холстина. — И, знаешь, мне показалось, что изломан и изувечен он был не столько физическим воздействием, сколько…

— Темным чародейством?

— Вот именно. С трудом представляю, как ему вообще удалось выжить… Когда я его в первый раз увидел, это был не человек, а какой-то… огрызок! Ему сказочно повезло, что он сумел вырваться из этой мясорубки и найти тропу через болота.

— Да уж, действительно… повезло. — Гэндальф, мрачно глядя на колеблющееся пламя свечей, как-то зябко поежился.

— Зиму он провел здесь, в Росгобеле. А потом…

— Вновь ушел на болота? Но почему? Почему не остался тут… не подался к людям… не отправился домой, в конце-то концов?

Радагаст покачал головой.

— Не знаю. Он был так робок и запуган, что шарахался от каждого шороха… а по весне им и вовсе какое-то беспокойство овладело, он метался туда-сюда и места себе не находил. Мне кажется, ему спокойнее находиться в уединении, нежели возвращаться в мир — а там, на болотах, он знает каждую кочку… Тем, кем он был прежде, до того, как попасть в Замок, ему все равно уже не стать. Но, возможно, со временем он все-таки наберется сил и храбрости вернуться домой — ведь где-то же у него должны быть семья и домашний очаг… Он иногда приносит мне из леса всякую всячину: грибы, орехи, цветки немейника, которые растут только на болотах… Наверно, пытается таким образом выразить мне признательность.

Гэндальф обхватил плечи руками.

— И ты думаешь, он осмелится вернуться туда… в Крепость, где его пытали и мучили… где ему причинили столько страданий?

Радагаст взял длинную металлическую ложку — гасильник — и принялся аккуратно снимать нагар со свечей.

— Я говорил с ним об этом… Так же, как и ты, он убежден, что лиходейству, творящемуся в Замке, следует положить конец.

— Я был бы рад, если бы удалось положить хотя бы начало конца, — проворчал Гэндальф. — Да, вот еще что…

— Что?

— Да я про Гэджа… Ты ведь за ним присмотришь? Мне бы хотелось быть спокойным на его счет, ведь, как бы там ни было, я все-таки должен вернуть его Саруману в целости и сохранности. Только, знаешь… — он как будто на секунду замялся, — не говори ему о том, куда я ушел. Не хочу, чтобы он знал. Скажи, что я… ну, отправился с визитом к лесным эльфам, что ли.

— Ладно. — Радагаст сноровисто затянул узелок на шитье и перерезал нить огромными портняжными ножницами. — Кстати, насчет Сарумана. Он, насколько я понял, эту твою затею с Замком так и не одобрил?

— И что? — сердито буркнул Гэндальф. — У меня и своя голова на плечах имеется, и уж, смею надеяться, не намного хуже сарумановой… Тс-с! — он вдруг умолк и насторожился; в первую секунду Гэдж решил, что неведомым чутьем волшебник угадал его, Гэджа, так сказать, незримое участие в разговоре — но, видимо, дело было не в орке: звук, который привлек внимание мага, доносился снаружи. — Ты слышал? Это он?

— Да. — Радагаст тоже прислушался. — Это Шмыр. Он всегда, когда приходит, скребется в окно.

Он отложил шитье в сторону, поднялся и, отворив дверь, негромко позвал кого-то, невидимого в темноте. Несколько секунд ничего не происходило, потом тоненько скрипнуло крыльцо, и в дом как-то несмело, боком, протиснулось некое существо… Гэдж так и не понял, кто это — гном, эльф или человек: в узкую щель ему было плохо видно, к тому же полутьма горницы скрывала вошедшего. Пришелец чуть прихрамывал, подволакивая ногу, и, показалось Гэджу, слегка сутулился, пока орк не разглядел, что гость не то согбен неведомой хворью, не то просто горбат…

Гэндальф неторопливо поднялся ему навстречу.

— Здравствуй… друг мой, — негромко и мягко, словно опасаясь резким голосом спугнуть боязливого дикого зверька, произнес он.

Незнакомец не ответил. Вздрогнул и чуть попятился. Фигура его вообще производила очень странное впечатление: и без того невысокий ростом, он стоял скрючившись, весь как-то перекосившись набок — одно его плечо было выше другого. Поначалу Гэдж не придал этому значения, но, когда пришелец отодвинулся от порога и вступил в полосу света, и орк пригляделся к нему попристальнее, то откровенно ужаснулся: ночной гость действительно был дичайше, неописуемо искалечен. Впечатление создавалось такое, будто его некогда разломали на части, будто дешевую игрушку, чтобы посмотреть, что внутри, а потом собрали обратно — но кое-какие детали при этом погнулись и поломались, а кое-какие и вовсе были утеряны… Спина бедолаги оказалась изогнута горбом, ноги искривлены, ребра, когда-то, очевидно, сломанные, срослись вкривь и вкось, отчего грудная клетка приобрела самые нелепые очертания; одна рука, тонкая и высохшая, будто напрочь лишенная плоти, была короче другой и вывернута под несуразным углом, шея будто отсутствовала вовсе — шишковатая голова глубоко ушла в перекошенные плечи… Но мерзостнее всего выглядело его лицо; Гэдж увидел его лишь на короткий миг, когда незнакомец попал в пятно света от свечи, но этого оказалось достаточно, чтобы орка с головы до ног пробрал холодный липкий ознобец. Это было не лицо — какая-то жуткая маска, будто неумело сшитая из кусков кожи и неровных серых рубцов, откуда, как из темной вспаханной земли, выглядывали глаза: один, маленький, глубоко посаженный, прятался под низким массивным лбом, точно в подвале, отчего казалось, будто несчастное существо глядит на мир недоверчиво, злобно и словно бы с потаенным недобрым умыслом; другой глаз, безжизненный, как у снулой рыбины, был чудовищно, невообразимо раздут. Распухший белок налился кровавой сеткой сосудов, остановившийся, мертвый зрачок навек застыл навыкате, глядя куда-то в сторону и чуть вверх, словно пытаясь высмотреть в пустоте нечто тайное, темное, недоступное другому, здоровому глазу — и Гэджу мнилось, будто это остекленевшее, неживое око уставилось прямо на него и видит его насквозь, видит весь его страх и ужас, его неодолимое омерзение, и украдкой насмехается над ним, точно злобный демон, вселившийся в безобразное, искалеченное, не способное сопротивляться Тьме бессильное тело…

Орк отшатнулся. Его затошнило от ужаса. Ему казалось, будто он заглянул в колодец — глубокий, черный колодец, наполненной тягучей гнилой водой, сквозь которую смутно проглядывает страшное, распухшее, обвитое водорослями тело утопленника. Силы небесные, что это за отвратительная тварь… Что это за гнусное чудовище, и с какой целью Гэндальфу понадобилось с ним «знакомиться»? Чтобы уйти вместе с этим жутким уродом в какую-то проклятую Крепость?! Да, да, орк прекрасно понимал: несчастное создание не виновато в том, что его сделали таким, ему, вестимо, довелось пройти через пытки, страдания, немыслимые муки, но — увы! Гэдж никак не мог подавить необоримо поднимавшиеся в душе ужас, гадливость и неприязнь и проникнуться к бедолаге расположением и сочувствием. Это изувеченное, жестоко изломанное существо представлялось ему прямо-таки средоточием коварства, вероломства и гнусной злобы, и он ничего не мог с собой поделать: это было что-то инстинктивное, какой-то глубинный, древний, не поддающийся разумению страх, над которым орк не имел власти. Страх не перед уродством, не перед жутким отталкивающим обликом — перед той внутренней, прочно пустившей корни Печатью Зла, которой несчастное создание было отмечено, и испятнано, и безжалостно клеймено навеки.

Внизу, в горнице, тоже стояла тишина — висела между волшебниками и гостем, неловкая, напряженная и натянутая, словно бельевая веревка. Гэндальф молчал — и пришелец, жавшийся в темном углу, также не произносил ни слова… Радагаст притушил свечи, горевшие на столе, оставив одну-единственную — так, что горница погрузилась в желтоватую полутьму: то ли ночной гость не любил яркого света, то ли сам Бурый маг милосердно хотел опустить завесу полумрака над его безобразием, не желая еще больше его тревожить, пугать и смущать.

— Вот, Гэндальф, тот, о котором я тебе говорил… Тот, кого я называю Шмыром. — Радагаст осторожно положил руку своему подопечному на плечо — и тот, съежившись, что-то глухо, невнятно пробормотал под нос. Некий звук родился в глубине изувеченного горла: «Мы-ы-ыр… ш-ш-мы-ы-ы-р…» — и Гэдж внезапно понял, что Пучеглаз — немой… вернее, у него отрезан язык. — Тот единственный, — Бурый маг выжал подобие слабой улыбки, и в его золотисто-карих, цвета гречишного меда темных глазах остро блеснуло сострадание, — кому известна тайная тропа к Черному Замку…

* * *

«Эта история случилась в давние незапамятные времена на берегу неведомого синего моря. Жили в высоком белокаменном городе Прекрасная Дева — светлая, как солнечный день, — и Храбрый Воин — бесстрашный, как темная ночь. Они любили друг друга, не чая души, и вот-вот должно было состояться пышное и долгожданное свадебное торжество. Но могущественный и страшный Колдун, восхищенный красотою Прекрасной Девы, тем временем посватался к ней — и получил отказ. Вознегодовал он и, терзаясь обидой, затаил в сердце черную злобу, поклявшись отомстить счастливым влюбленным. Он напустил на город жуткое Проклятие — бубонную сель, проникшую за стены с восточным ветром и окутавшую улицы темным болезнетворным туманом. И в высоком белокаменном городе начался Мор… В каждый дом вползала смертоносная хворь, заглядывала в каждое окошко, косила без разбора мужчин, женщин, детей, стариков — и опустилась на город холодная тьма, и воцарились в прекрасной столице хаос и ужас. Плач и стенания раздавались на каждой улице и в каждом дворе, и звучали повсюду горестные стоны, и поднимался к небу смрадный дым от пожарищ и заваленных вспухшими трупами изгарных ям. И тогда торжествующий, злорадствующий Колдун явился к Храброму Воину и сказал: существует единственный способ спасти город и оставшихся жителей от чумы — Храбрый Воин должен сам, своими руками принести в жертву Прекрасную Деву, окропив её кровью родную землю: в тот миг, когда остановится сердце красавицы, вырванное из груди, заклятие будет снято, и поветрие навеки покинет город. Иначе — погубит всех его жителей, и стар, и млад, даже тех, кто, ища спасения, успеет бежать… В живых останутся только Храбрый Воин и Прекрасная Дева — одни посреди чудовищной всеобщей могилы. «Решай! Сможете ли вы после этого жить — заплатив за ваше счастье такой ценой?» — посмеиваясь, добавил злобный Колдун и — исчез, оставив Храброго Воина один на один перед лицом предстоящего ему нелегкого выбора…»