Альма. Ветер крепчает

20. Разбросаны

Лишь один раз в их долине был пожар, когда Альма только родилась. Саванна горела. В ту ночь гремели громы и сверкали молнии. Антилопы проносились в темноте, как прыгающие факелы. Хищные птицы охотились у самой границы огня. Небо тоже горело.

Сегодня пожар выше: он там, где расщелина. Дым, белый, поднимается в небо и опадает чёрным дождём к подножию скал.

С тех пор как за считаные часы исчезли все трое… Лам, Мози, Альма… С того дня жизнь Нао тлеет. Если всё сгорит, что останется после? Она стоит у двери, рядом с копьём мужа, которое так и ждёт здесь. Руками она обхватывает живот, как калебас.

Привалившись спиной к стене дома, Нао оседает на землю. Веки тоже опускаются. Она засыпает сидя. В ямке перед ней ещё горит огонь. Над крышей две обезьянки сидят в ветвях смоковницы и прячут глаза.

Настала ночь. Нао проснулась. Пожар, кажется, прекратился. Зарево в стороне расщелины исчезло. В воздухе пахнет холодной золой, которую несёт южный ветер.

Нао медленно встаёт. Подкладывает ветку в почти погасший очаг. Заходит в дом.

Она идёт по тёмной комнате. Нао хотела бы, чтобы все её дети оказались здесь, чтобы они спали и тихо посапывали, переворачиваясь на другой бок.

С тех пор как они ушли, Нао заново открыла Сума. Годами Альма с Ламом делили мать только друг с другом. Старшему брату не доставалось почти ничего. Но уже несколько лун, как молчаливый Сум стал для Нао куда больше, чем защитником. Он – всё, что у неё осталось. И он – та грудь, на которой можно плакать.

Она зовёт его. Почему он не вернулся? Из глубины комнаты дверь – как прямоугольник чуть светлее. Она прислушивается. В траве за стеной прошуршали шаги. Ребёнок в животе Нао притих.

– Это ты, Лилим? Лилим?

Она повторяет это слово, означающее на её языке тень деревьев. Самое нежное имя, которым она зовёт каждого из детей, когда с ним одна.

– Это ты?

Она ступает за порог и замирает.

Прямо за ухом Нао почувствовала остриё. Кто-то приставил ей к затылку копьё Мози.

– Ты говоришь на языке око, – раздаётся голос.

Нао не отвечает.

– Ты одна?

– Да.

Чтобы запутать следы, она ответила на фанти.

– Ты одна во всей долине?

Она молча призывает висящий на щиколотке амулет и предков под землёй. Она молит их сделать так, чтобы Сум спрятался где-нибудь. Нельзя, чтобы её сын показывался.

– Почему ты говоришь, что никого больше здесь нет? Не ври.

– Да, я вру.

– Что?

– Я жду ребёнка.

На миг кожа больше не чувствует острия, но лишь потому, что Авоши встаёт перед ней и нацеливает копьё ей в грудь.

Он не должен позволять себе отвлечься. Ни на её красоту, ни на ребёнка. Наоборот, цена его добычи только что удвоилась. Рисковать нельзя.

– Иди вперёд. На меня.

Она идёт. Если этот человек уведёт её быстро, Сум избежит той же участи. Копьё пятится. Нао лишь хотела бы оглянуться в последний раз на тень большого дерева, обнимающего их дом.

– Постой, – говорит Авоши.

Он достаёт из огня обгоревшую ветку и закидывает на крышу.

Плотно уложенная трава вспыхивает. Нао закрывает глаза. Дом горит. Пламя лижет листья смоковницы.

– Теперь Моисей Аркан не соврал, – говорит Авоши.

– Кто? – спрашивает Нао, вздрагивая.

– Один человек, который сказал, что я найду здесь только выжженную землю и обугленные деревья…

Нао вдруг отворачивается от зарева.

Авоши снова сзади.

– Если ты в долине одна…

– Я одна.

Они снова идут. Авоши не спешит, он упивается своей победой, как будто можно гордиться тем, что толкаешь перед собой копьём беременную женщину.

– Если ты правда одна, – повторяет он, – откуда взялся тот улыбчивый парень, который всё молчит? И которого стерегут вон там мои охотники?

В этот миг из горящего дерева вылетает стайка колибри, пикирует на них облаком и взмывает вертикально вверх.

– Что это? – спрашивает Авоши.

Птицы скрылись во тьме.

Шагая к оврагу, Нао думает о своей семье, о последних выживших око. Они – как горсть семян, вырванных из державшего их вместе колоса, и скоро будут совсем разбросаны.