Альма. Ветер крепчает

37. Отогнать тени

Альма догадывается, что день вернулся. Запертый деревянный люк прямо над ней окаймляет тонкая белая полоска. Постепенно этот скудный свет расходится по темнице, в которую её бросили.

Ночью Альма пыталась понять, сколько здесь других женщин. Закрыв глаза, она пересчитывала их по дыханию и всхлипам.

Теперь, в полумраке, она различает всех. Пятьдесят женщин. Они ложатся на пол посменно или жмутся друг к другу на мостках, делящих невысокое пространство пополам. Многим всё равно приходится сидеть. Они стараются дышать поверх других и не закрывают глаз, чтобы казалось, что ещё живут.

– Прислушайся. Слышишь?

Сидящая рядом высокая женщина заговаривает с Альмой.

– Слышишь этот звук?

На нижней палубе столько разного шума, что Альма не знает, о чём именно речь.

– Этот лязг железа. Слушай.

Альма напрягает слух.

– Да, слышу.

– Мужчины – прямо за стенкой. У них на ногах цепи. Их сковали по двое.

– Откуда ты знаешь?

– Я здесь уже больше двух лун. Я была первой. Сидела с женщинами там, сзади. Вчера меня перевели сюда, чтобы отделить от остальных. Они думают, я не пойму язык игбо, на котором говорят девушки с Бонни. Но мы все понимаем друг друга, когда захотим.

Альма смотрит на неё. Она высокая и красивая. Держит голову прямо. В лице угадывается былая округлость.

Так значит, можно оставаться живой.

– Куда нас везут?

– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.

Женщина улыбается. Значит, можно улыбаться.

– Почему тебя увели от остальных?

– Белые меня боятся.

Она сказала это без гордости, скорее с удивлением. Как можно наводить страх лишь голыми руками и широко открытыми глазами?

– Я попала на корабль первой. А ты – последней.

Она даёт понять, что это совпадение их сближает. И берёт Альму за руку.

– Я хочу есть, – говорит Альма после долгого молчания.

– Надо ждать. В плохую погоду нас не выводят наружу. Спускают немного еды прямо сюда.

Альма слышит, что лязг цепей усилился. Должно быть, мужчины просыпаются – хотя и не спали – и пытаются как-то обозначить наступление дня, двигаясь немного, перебрасываясь парой слов, заполняя утро обыденным шумом.

– Моего мужчины нет на корабле, – говорит та женщина. – Так лучше. Я могу представлять, что он свободен.

– Я здесь, но я свободна, – говорит Альма.

Женщина улыбается и крепче сжимает ей руку.

– Ты свободна?

Ни за что на свете Альма не скажет иначе.

– Да.

– Это хорошо.

Они немного молчат.

– Я ищу одного мальчика, который потерялся, – говорит Альма. – Младше меня.

– Детей держат сзади, вместе с женщинами. Но их там совсем мало. Я видела только трёх мальчиков.

– Кого-то из них зовут Лам?

– Мы не знаем имён. Они дают нам имена, которых нет. Меня белые зовут Евой.

– Евой, – повторяет Альма.

– Не говори это имя. Я не хочу, чтобы они пачкали моё настоящее. Пусть зовут меня как хотят. Но ты – не произноси его.

– Как тебя зовут?

– Может, я скажу тебе однажды. Это всё, что у меня осталось.

– Послушай, – говорит Альма. – Я знаю, что люди в пироге привезли вчера ребёнка.

Женщина не отвечает.

– Это мой брат, – прибавляет Альма.

Женщина трясёт головой, как будто ничего не слышит.

– Скажи мне, где он.

– Ни одного ребёнка вчера не привозили, – говорит она очень печально. – Я ещё была с теми, кто сзади. Я бы увидела.

Альма, сдерживая слёзы, повторяет:

– Вчера сюда прибыл мальчик. Мой младший брат.

– Это ты прибыла вчера. Что уже немало. Был ещё мужчина, чуть раньше. И шесть слоновьих зубов. Всё.

Молчание.

– Они привезли его сюда, – повторяет Альма.

– Три дня назад привели последних женщин с Бонни. Все они тут, с нами. Потом был мужчина, про которого я сказала. И ты.

У Альмы перехватывает горло. В погребе ни звука. Все невольницы слушали их разговор. Сидящая в глубине юная девушка говорит от себя:

– Ты должна верить той, кого белые зовут Евой. Мы видели только человека, которого завели на корабль до тебя. Мы ещё были снаружи. Очень высокий мужчина.

– Да! – вскрикивает Альма. – Всё правильно, Лам был с ним! Великан с отрезанным ухом!

Альма едва выпрямилась, но уже чувствует макушкой потолок. Она садится обратно, в позу невольников.

– Великан был один, – говорит девушка в глубине погреба.

Альма закрывает уши руками. Она не верит этим женщинам. Охотничьим инстинктом она почуяла на корабле чьё-то родное присутствие. Сразу, едва забралась на него. Даже сквозь смрад смерти она чует запах их долины, их семьи. Где-то на борту есть частичка долины Изейя. Лам где-то здесь.

Отняв от ушей ладони, она слышит, как женщины продолжают говорить между собой:

– Они купили великана, – звучит чей-то голос, – потому что он высокий и силы в нём на четверых. Но обычно они не берут, если что-то не так с лицом, если хромаешь, если нет зуба или уха…

– А ты сама, – спрашивает другой голос из тени, – купила бы под масло или соль горшок с щербинкой или с отбитой ручкой?

Все молчат. Можно представить, что кто-то смеётся в темноте. Можно представить, как некоторые жалеют, что не сломали давным-давно зуб: тогда они были бы дома и могли улыбаться как прежде. Даже выпади все зубы до единого, они всё равно были бы счастливы стоять в родных дверях и улыбаться рассвету. Или, по крайней мере, не плакать в этой могиле.

– Я бы купила его, твой щербатый горшок, – говорит вдруг та, кого белые зовут Евой. – Купила бы, потому что всё, что живёт, всегда с трещиной.

И снова все молчат, ещё задумчивей.

– Что они с нами сделают? – шепчет кто-то.

– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.

Первые три дня женщины ни разу не видят дневного света. Однако шторм начинает стихать. Наконец с наружной стороны открыли ставенку, скрывавшую крохотную отдушину. Теснящиеся в погребе невольницы по очереди пробираются к ней подышать и унять морскую болезнь, от которой страдают то одна, то другая. Они не жалуются. Потому что знают, что рядом, за переборкой, каждый мужчина прикован к соседу и те, кто болен, не могут переползти, не потянув за собой другого, а тот подчас ещё слабее их.

Каждое утро двойная деревянная крышка люка на несколько секунд открывается над головами женщин и в неё спускается таз с варевом из бобов и риса. Они едят прямо оттуда, деревянными ложками, которые повесили им на шеи. Когда матросы забирают таз и пустой кувшин из-под воды, кто-то должен подняться с жестяными бадьями, которые служат для ночных нужд. Одна из женщин взбирается по лестнице. Выходит наружу, как посланница из ада. Она оказывается на палубе, в слепящем свете. И, опорожняя бадьи за борт, смотрит вокруг.

Когда она спускается, все невольницы ждут её. Люк закрывается. Она садится посередине и рассказывает новости с поверхности. Рассказывает, какие белые там паруса. Говорит, что полоска берега всё тоньше: как пояс, потом как хлопковая нить, потом как детская ресничка. Говорит, что глазу уже не за что зацепиться. Говорит, что птицы исчезли с небес. И с каждым днём глаза женщин всё суше, потому что даже слёзы в конце концов иссякают.

Ближе к вечеру им спускают толстые коричневые галеты со вкусом сухой земли.

Ночам нет конца. Едва вечереет, как нижнюю палубу заполняют страх, разлука и грусть. Воздуха всё меньше, живот крутит всё хуже. Женщины держатся друг за друга.

Они никогда не воображали себе такого. Несмотря на то что угроза над их деревнями висела уже давно. Несмотря на то что захожие люди похищали с рисовых полей их детей, которым они позволяли играть там, чтобы птицы не слетались. Такого ужаса они вообразить не могли.

По всему судну слышны сдавленные стоны.

Наконец, на четвёртый день, люк распахивается. Никакого котла с кашей – мужчина сбрасывает лестницу и командует. Женщины должны лезть наверх.

Альма выходит в числе последних.

Они выжидали, пока исчезнет земля.

Последняя нить оборвалась. Осталось лишь море. Невольники зависли меж двух миров. Белые называют это переходом. Не меньше двух месяцев между Африкой и Америкой, не видя суши.

Альма на баке, среди женщин из погреба. Места мало, да ещё мешаются бивни. Но зато – воздух, наконец-то. Пятьдесят женщин сидят возле фок-мачты, между рындой и носом корабля. Они смотрят на небо. Облака бегут, мерцая между парусами.

Двое вооружённых белых мужчин следят за ними, сидя на фок-рее. Третий висит на вантах, как обезьяна. Среди них Альма не видит ни маленького призрака, нашедшего её в том тайнике, ни старого призрака с большими ладонями. Как они могли её бросить?

Под висящей в воздухе шлюпкой она замечает сплошную стену шипов, отделяющую её от задней части.

– С той стороны – женщины, про которых я рассказывала, – шепчет та, которую белые зовут Евой. – Их в три раза больше, чем нас. Наверное, их вывели тоже.

Они замолкают. Обеим послышалось, будто кто-то поёт в задней части. Но это, должно быть, просто крики матросов.

– А где мужчины? – спрашивает Альма.

– Их никогда не выводят вместе с нами. Их много. И мы по одну сторону загородки. Белые не смогут уследить за всеми сразу.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Стараюсь думать как они.

Через проделанные в загородке отверстия на них смотрят дула двух небольших пушек, заряженных картечью. Прежде чем поставить их здесь, Гардель дал им изрыгнуть огонь в открытое море, чтобы невольники видели: эти громовержцы задавят всякий мятеж.

Ниже в загородке видны две накрепко запертые узкие дверцы, соединяющие обе половины судна.

День за днём Альма будет узнавать быт этой плавучей тюрьмы: жару, вонь, крики по ночам, больных, которых уводят куда-то, тех, кого кормят силой, кто так и не возвращается на нижнюю палубу, и акул, которые терпеливо плывут за кораблём.

Когда она спрашивает себя, зачем она здесь, ей вспоминаются храбрые крохотные птички в её долине: как они садятся на спину буйволу или между светлых крокодильих глаз. Она хочет быть одной из них. Альма думает о Ламе. И о своей семье, которая наверняка их ждёт. Все стоят под смоковницей и вглядываются в разлинованную зебрами саванну. И мечтают, чтобы их пропавшие дети упали в эти травы с первыми каплями дождей, мокрые и вялые, как призраки.

Альма не знает, что её дома больше нет, что каждый день звери подходят к границе выжженной травы и, встав там, смотрят на чёрную смоковницу, как будто ждут чего-то или кого-то.

Альма не знает, что её брат Сум совсем рядом, закован в цепи в мужском загоне. Каждое утро он просыпается на зелёном мхе и крохотных цветах, там, где тело касалось досок, но тут же растирает их, пока никто не заметил.

Альма не знает, что её отец бредёт длинной лентой африканского побережья, разыскивая Лама.

И не знает, что стоит ей встать, пока она снаружи, на баке, и прыгнуть повыше, как она умеет, и тогда, приземлившись на дно шлюпки, она сможет прижаться к усталому телу матери, которая поёт шёпотом песни, чтобы выжить и чтобы отогнать тени.