Альма. Ветер крепчает

34. Тайная пассажирка

Жозеф поднимает лампу как можно выше, невзирая на шторм. Он, весь вымокший, стоит на грот-марсе посередине мачты и обнимает её одной рукой, чтобы не упасть. Ветер не утихает. Дождь хлещет горизонтально, промораживая до костей.

– Подсвети мне, малец. Свети!

Плотник Жак Пуссен висит в воздухе. У пояса болтается ящик с инструментами. Жозеф тянется ещё. Порой ему мерещится, будто вокруг вьются крохотные зелёные птички с серебряными клювами, слетевшиеся на свет. Починка идёт уже четыре часа. Мачта над их головами стрелой пронзает небо и покачивается, как неспешный метроном.

– Свети давай!

Весь день Пуссен подмечал признаки грядущего шторма. Он умолял капитана дать ему закончить работы, без которых «Нежная Амелия» никак не сможет двинуться в путь. Но у Гарделя свои соображения. Он приказал плотнику сперва натянуть сетки вдоль бортов, чтобы невольники, когда погода позволит вывести их наружу, не смогли броситься в море. Когда судно отходит от побережья, многие пытаются прыгнуть за борт – сперва из хрупкой надежды сбежать, потом от безнадёжности, когда весь их мир канет за горизонт.

– Не люблю сорить товаром, – сказал Гардель. – Так что сперва поставьте сетки. А починкой займётесь на рассвете. И к полудню поднимем паруса.

– Если начнётся шторм, капитан, вы не сможете даже поднять якорь, чтобы отойти в укрытие.

Капитан только посмеялся над Пуссеном, показывая на небо:

– Шторм, первого января, на этом побережье? Никогда такого не бывало! Сам дьявол должен объявиться на борту, чтобы небеса нас так покарали!

Однако к восьми часам вечера шторм уже ревел во всю мочь, тут как тут. Значит, дьявол был на борту. И некоторые даже полагали, что он носит капитанский камзол.

Теперь час ночи, и оба якоря скребут по илистому дну среди ракушек. Судно в опасной близости от берега, и его тянет к нему всё сильнее. Жак Пуссен работает наверху, привязавшись верёвкой к танцующей в ночи мачте.

Гордыня мешает укрывшемуся на корме Гарделю признать ошибку. Он собрал всех здесь, на юте. Сунув большие пальцы за проймы жилета, он объясняет экипажу предстоящие действия. Как только Пуссен подаст с мачты сигнал – поднять якоря, затем поставить паруса и взять курс на юго-запад.

Вожеланд осмеливается поднять руку. Он снова предлагает не ждать конца работ.

– Капитан, починить всё можно и позже. Оставшихся парусов нам хватит. На одном только фоке мы пойдём узлов пятнадцать…

Гардель обрывает старпома. На хромом судне он с места не сдвинется. Он хочет отплыть от африканского побережья с триумфом, на всех парусах, когда всё будет готово.

Матросы, глядя на капитана, не говорят ни слова. Они бледны как полотно, и можно подумать, из-за шторма. Однако сердца их захлёстывают другие волны: эти волны поднимаются снизу. Из недр корабля. Потому что ни голос Гарделя, ни свист ветра, ни треск мачт не могут перекрыть доносящихся из-под палубы стонов.

Там, внизу, теперь заперты пятьсот пятьдесят невольников.

По трое на квадратный метр пола. Прибавить сто пятьдесят тысяч литров пресной воды, бочки с горохом и рисом на два месяца – и вот борта ушли в воду по самые пушки.

Чтобы вода не залилась внутрь судна, даже заткнули портики – единственные отверстия, через которые на нижнюю палубу попадал воздух.

Никто из невольников не может лечь на спину – все на боку. Некоторым приходится сидеть на карачках. Гардель рассчитывает, что скоро высвободится немного места – когда умрут те, кто всё равно не пересёк бы океан.

– Слышите? – Гардель вдруг поднимает палец, чуть запрокинув голову. – Слушайте, слушайте!

Можно подумать, внизу играет на клавесине юная соседка и Гардель узнал любимую мелодию.

Капитан пристально оглядывает экипаж.

Вот почему он и собрал их именно здесь. Ради этих стонов и всхлипов – Гардель хочет, чтобы они услышали их, запомнили раз и навсегда. Но не для того, чтобы растрогались или привыкли. Нет. Они должны почувствовать мощь той угрозы, которая будет сопровождать их путь через Атлантику. Нужно быть начеку. Скорбь и протест могут довести до чего угодно.

– В парижских и лондонских гостиных спорят, относятся ли те, кого мы везём, к человеческому роду. А я вам обещаю: как только они поймут, что мы уплываем, их ярость будет сверхчеловеческой.

Снаружи палуба пуста. Только Авель Простак сидит верхом на бушприте, указывающем вдаль поверх носовой фигуры. Он должен следить за обоими якорями и дрейфом судна. Даже не касаясь тросов, он чувствует их дрожь. Два двухтонных якоря больше не впиваются в дно. Они волочатся по нему, так что корабль пятится.

Авель не может удержаться, чтобы в перерыве между волнами не взглянуть на выкрашенную жёлтым фигуру прямо под ним. Ему сказали, что это Амелия, девушка, в честь которой назван корабль. Она бросает вызов шторму, встречая его лицом. Он думает о настоящей Амелии, которая в эту ночь, первого января, наверняка спит где-то в сухой постели, обложившись грелками, с лавандовым мешочком под подушкой.

Авель вздрагивает. Толчок. Что-то ударилось в правый борт. На корму докладывать поздно. Он свешивается и видит, как от судна плывёт прочь ствол дерева, вращаясь на волнах. В последний миг ему почудилось, будто это брошенная кем-то пирога.

Неясный предмет скрылся в ночи. Повреждений, кажется, нет.

Авелю холодно. Дождь мешается с морской водой. Он вытирает глаза ладонью. Прежде чем он отнимет руку от глаз, сзади незаметно проскользнет тень. Маленькой чёрной кометой. Она прокатится по полу и исчезнет. Это Альма.

– Эгей!

Кричат с грот-мачты. Авель Простак поднимает голову. Он узнал голос Пуссена. Жозеф, на самом верху, водит в воздухе лампой. Они кончили работы.

Авель покидает дозорный пост. Горбясь под ветром, он перешагивает через шесть разложенных на баке бивней и бежит в сторону кормы. Спускается на палубу. Трясёт дверь в загородке. Ему открывают. Он проходит сквозь столпившийся экипаж, поднимает руки и говорит, стуча зубами:

– Всё готово, капитан. Всё готово. Снимаемся.

Матросы с облегчением глядят на гонца, с которого вода течёт ручьями.

Снимаемся.

Чуть позже, под защитой бака, Жак Пуссен и Жозеф Март валятся на пол как подкошенные. Они ухитрились отыскать немного места среди перенесённых сюда из погреба припасов.

Пуссен со стоном стаскивает просмолённый плащ.

– Спать! – говорит он. – Наконец-то спать.

Жозеф поставил лампу. Он чувствует запах лежащей за спиной провизии, от которого его мутит. В ушах ещё свищут отголоски ветра. Он не в силах ни пошевелиться, ни снять мокрую одежду и просто ждёт.

Якоря наконец подняли. Судно заваливается на правый борт. «Нежная Амелия» больше не сопротивляется ветру. Она уступает. Даёт увести себя на глубину.

На несколько секунд невольники замолкают.

– На этот раз мы уходим по-настоящему, – говорит Пуссен.

Он поднимается на локте, смеётся тихо, как пьянчужка, который не может сесть на мостовой. Им здесь будет хорошо. Лучшее место, чтобы затеряться на несколько часов. Там, снаружи, все теперь снуют по мачтам и палубе.

– Спать! – снова вздыхает Пуссен. – Гаси лампу, малец…

Жозеф, оглушённый штормом, озирается по сторонам. Без малого полгода назад, когда они отчаливали от берегов Европы, здесь, под баком, вешали на ночь гамаки два десятка матросов. Теперь же места едва хватает на два прополосканных тела на полу. Бочки и мешки громоздятся до самого потолка.

В погреб, тоже на носу, но одним уровнем ниже, затолкали пятьдесят женщин, которых Гардель купил в последний момент на острове Бонни. В сумме с полутора сотнями с кормы на борту теперь двести женщин против трёхсот пятидесяти мужчин.

Большинство невольничьих судов берут только треть детей и женщин. Но капитан всё учёл. В погребе совсем нет отдушин. Он ещё меньше пригоден для жизни, чем нижняя палуба. Гардель делает ставку на то, что женщины лучше выдерживают переход через Атлантику. Он уверен, что итоговая прибыль будет больше, чем если бы он запер здесь более дорогих, но менее живучих мужчин.

– Гаси лампу, – повторяет Пуссен.

Жозеф протягивает руку и приподнимает защитное стекло. Он наклоняется низко, чтобы задуть фитиль, но замирает в растерянности.

Он касается пальцем доски пола рядом с ещё горящим фонарём.

На пальце – идеально круглое тёмное пятнышко. Он подносит его к носу и принюхивается.

За спиной Пуссен что-то бормочет, закрыв глаза.

Жозеф хватает фонарь и садится на корточки. Маленькие капли выстроились на полу в прямую линию. Он идёт по этому следу, который тянется вдоль борта огромного ларя.

– Гаси уже лампу, – ворчит позади Пуссен, надвигая на глаза зюйдвестку.

– Да-да. Сейчас, – отвечает Жозеф.

Но уносит лампу с собой, ползя на четвереньках вдоль всё более частых капель. Он огибает три бочонка, чуть распрямляется, перешагивая мешок с мукой, вновь приседает и подносит фонарь к пустому углу.

– Гаси лампу, – повторяет сонный голос Пуссена.

Даже погаси он её теперь, света ему хватило бы на всю оставшуюся жизнь, потому что прямо перед Жозефом вспыхнули два огонька. Глаза Альмы.

Они переглядываются, как двое переживших конец света. Единственные уцелевшие, тысячу лет скитавшиеся каждый по своей половине разрушенной планеты, пока наконец не встретились.

Альма знает, что могла бы уже трижды убить его.

И он до сих пор жив лишь потому, что ей нечего бояться. Так она думает, потому что инстинкт никогда её не обманывал.

Она ещё не видела таких лиц. Белых, с розовыми щеками и носом, а вокруг – невообразимые волосы. Из какого он мира? Хозяева пироги на птичьих крыльях – такие вот маленькие сероглазые призраки?

Жозеф разглядывает девушку. Левой ладонью она зажимает плечо. Руки скрещены, колени поджаты и почти касаются подбородка. Второй рукой она держит что-то в тени.

– Это не невольница. – Голос Пуссена звучит совсем рядом.

Жозеф вздрагивает. Плотник прямо за его спиной.

– Приглядись хорошенько, – прибавляет он шёпотом. – В той руке у неё лук.

– Она свободная, – говорит Жозеф.

Фарфоровые глаза пошевелились в темноте, когда он произнёс это слово.

– Откуда она здесь? – шепчет Пуссен.

В свете фонаря видно, как зрачки Альмы внимательно переходят с одного из них на другого.

– Смотрите, – говорит Жозеф, показывая на плечо.

– Что?

Левой рукой Альма по-прежнему вцепилась в плечо. Между пальцев бурлит что-то красное.

Она зажимает рану. По запястью и дальше до локтя стекает кровь. Её ударило волной о борт, когда она вылезала из пироги.

Альма пристально смотрит на Пуссена. Пытается понять, что говорят глаза этого старого призрака, лицом немного похожего на того, что меньше: кожа такая же выцветшая, точно трава в сухой сезон. Странно, но, когда появился Жозеф, она ни на секунду не испугалась. Но этот? Что ему нужно?

Парень тоже повернулся к плотнику и смотрит на него. Он думает о мире, где каждый пытается выжить. Мире страха и подчинения.

Вооружённая девчонка на борту. С чего бы Пуссену не забить тревогу? Какое помешательство должно найти на него, чтобы он решился молчать о том, что на судно пробралась тайная пассажирка?