Альма. Ветер крепчает

43. Между рогами быка

Волны высокие, и Кук, спускаясь к офицерским каютам, крепко держит жестяной котелок. Хотя суп такой клейкий, что даже переверни его, он не прольётся. Кок останавливается перед каютой врача. Балансируя котелком, он достаёт из кармана ключ и отпирает дверь.

Капитан уже давно лишил хирурга Паларди его каюты и всех привилегий – из-за некомпетентности. Теперь он ужинает вместе с матросами. Его назначают на самые грубые работы: промазывать бараньим жиром полы, где они протекают, наполнять морской водой опустевшие бочки, чтобы вес судна не менялся. А его каюта тем временем служит камерой для Жозефа Марта и Жака Пуссена.

Когда дверь распахивается, они сидят бок о бок на бархатной скамье. Жозеф из кожи вон лез, доказывая, что плотник ни при чём. Но Гардель ничего не желал слушать. Пуссен дал себя запереть, поскольку отрицать свою ответственность не мог.

– Только вы и вспоминаете про нас, дорогой Кук, – говорит Пуссен, принимая котелок. – Мы бы вас пригласили отужинать с нами, но то, чем вы нас потчуете, вам в горло не полезет.

– Предпочитаю капитанский стол, – признаётся Кук.

– Я тоже, – кивает Пуссен. – Хотя меня к нему ни разу не приглашали.

– На судах, где я служил раньше, – говорит Кук, – главные плотники пользовались уважением как никто другой из офицеров. Они получали больше старпома, и за капитанским столом им наливали прежде него.

– Видно, я не такой, как все.

– Капитан вас невзлюбил.

– Я и не искал любви этого бедолаги. Лучше расскажите, Кук, что там творится, на воле. Нам ни о чём не говорят.

Кок надувает свои лягушачьи щёки и тяжело вздыхает.

– Дела плохи. Невольники совсем замолкли, что меня крепко беспокоит. Нужно спешить в Сан-Доминго, а капитану взбрело в голову сделать остановку для освежения.

Жозеф вздрагивает.

– Остановку?

– И где? – спрашивает Пуссен. – В Пуэрто-Рико?

– Нет. На голом камне без единого жителя. Остров Закхея! Никогда о таком не слыхал. Пулярок с молочными поросятами я уж точно там не найду.

Жак Пуссен как будто удивлён. Такие освежительные остановки – дело обычное. Как правило, их устраивают перед переходом Атлантики, на островах Сан-Томе или Принсипи у самого берега Африки, или уже в конце, перед прибытием. На самом деле там никто не освежается – скорее гримируется. Невольникам дают чуть окрепнуть, их откармливают, натирают кожу порохом или лимонным соком для блеска, бреют, самым старым красят волосы. А затем отчаливают. Всё идёт в ход, чтобы поднять цену на торгах по прибытии.

Всё это делается в специальных уголках саванны, которые сдают в аренду – ещё один из многочисленных промыслов, которыми обросла работорговля. Всё, что для этого нужно, – несколько бараков, огород и немного пресной воды. Однако никто не слышал, чтобы невольничье судно делало подобную остановку на голом необитаемом острове.

– Возможно, Гарделю потребуется плотник, чтобы построить бараки, – говорит Пуссен.

– Не знаю. Честно скажу, я вообще ничего не понимаю. Лично я хотел бы уже оказаться в Сан-Доминго.

Пуссен поднял крышку котелка. И, понюхав суп, отшатнулся.

– Запах сильный, – признаёт Кук, – это вода протухла. Но на вкус ничего. Просто будто ещё и с грибами.

– Замечательно! – Пуссен в восторге.

– А я бывал на острове Закхея, – вдруг говорит коку Жозеф.

Пуссен смотрит на него и смеётся. Мальчишка выражается как видавшие жизнь старые морские волки, каких встречаешь в портовых кабаках.

– Скажите капитану, – продолжает Жозеф, – что в шторм там есть защищённая бухта с юга, где можно бросить якорь. Проход в неё узкий, как между рогами быка.

– Между рогами быка! – хохочет Пуссен.

– Скажите ему, Кук, пожалуйста. Он поймёт.

Оба недоверчиво смотрят на Жозефа. Пуссен говорит коку:

– Ну, возвращайтесь к своей посуде. И не забудьте запереть дверь: я уже раза три мог бы сбежать, пока вы здесь.

– Далеко бы всё равно не убежали, – говорит тот. – Мне велят прикармливать акул помоями и очистками, чтобы они плыли за нами весь путь.

– Капитан Гардель предусмотрел всё.

– Надеюсь, что он и правда всё предусмотрел, – вздыхает Кук.

Он поворачивается к двери. И Жозеф впервые замечает на лице кока новое выражение. Когда он выходил, добродушная маска спала на миг, явив совсем другого человека.

Пуссен с Мартом принялись за содержимое котелка, орудуя единственной ложкой. Какое-то время слышны только щенячье чавканье и скрип судна, потом плотник вытирает рукавом рот.

– А теперь, парень, мы можем поговорить начистоту.

Жозеф смотрит на него.

– Могу начать, – продолжает Пуссен. – Меня зовут Жак Андре Пуссен. Я плотник. Родился в Гавре, в тысяча семьсот двадцать шестом, на Духов день. Я как ты: долгое время жил без семьи.

– Как я?

– Ну да, как ты. Раз тебя зовут Жозеф Март, значит, ты попал в приют девятнадцатого марта, в ночь святого Иосифа. Они взяли имя из календаря, который висел на входе, а вместо фамилии – название месяца.

Жозеф поражён. Он никогда никому не признавался, что, возможно, родился на улице, и вдруг обнаруживает, что это написано у него на лбу – точнее, прямо в имени. Наверняка из-за этой общей черты Пуссен и взял его под крыло.

– Долгое время семьи у меня не было, – продолжает Пуссен. – Но был наставник. Его звали Бассомпьер. Лучший из плотников, лучший из учителей. Мне этого хватало до первых седин. Потом у меня была жена, но так недолго! От одного мая до следующего. Бабочкин век. Она оставила мне сына – только потому я и не умер следом.

Жозеф слушает жизнь Пуссена, которую тот уместил в несколько фраз: он говорит с закрытыми глазами, чтобы голос не дрогнул.

– А потом, прошлым августом, я потерял в порту Ла-Рошели всё, что у меня было.

Молчание. Он продолжает медленнее.

– И сына, и наставника, в одну ночь. Антонио стал подмастерьем Бассомпьера. Одному пятнадцать, другому восемьдесят четыре.

Пуссен замолкает и тяжело вздыхает.

– На двоих почти сто лет. Как раз перед этим Бассомпьер прислал письмо. Хотел мне что-то сказать. Что-то важное. Я сразу же приехал из Лукки, где тогда работал. За считаные дни. Но они были уже мертвы. Мне сказали, что они напились и упали. Слышишь? Напились!

Теперь в глазах у него стоят слёзы.

– Леса, балки были их родным домом. Они и сами были как деревья среди всего этого дерева. А деревья пьют лишь дождевую воду. Я здесь для того, чтобы понять, кто и за что их убил. И узнать, что́ они узнали. Что не успели мне сказать.

Они сидят молча, не поднимая друг на друга взгляда.

У Жозефа Марта тоже щиплет в глазах.

– Ну а ты? – спрашивает плотник.

Жозеф сцепляет ладони, как для молитвы. На миг он мечтает о такой же искренности. Его подмывает рассказать Пуссену всё, последовать словам Альмы. О том, что помогает существовать, когда ты разделил это с другим. Рассказать весь мрак своего детства и тот свет, который – он уверен – он однажды нашёл. Назвать имя того, кто послал его на это судно. Но Жозеф слишком близок к цели, чтобы уступить этому порыву.

– А ты? – повторяет Пуссен.

– Я? – спрашивает Жозеф, будто вдруг очнулся.

– Да, ты.

– Я бы хотел быть как вы.

– Как я?

– Сказать однажды, что в моей жизни, пусть недолго, но были наставник, жена, сын…

– Кончай, – обрубает Пуссен серьёзно. – Зачем ты здесь?

Жозеф держится. Ему бы ответить хотя бы, что в Пуссене он увидел пример, наставника, но он боится расчувствоваться. Одно откровение потянет за собой другие.

– Я уже говорил как-то раз: я, как и все, ищу богатство.

Ответив так, он и не соврал, и ничего не раскрыл.

В этот миг всё и началось.

Возможно, шум появился раньше. Поначалу – глухие удары, будто о дерево стучат локтями или голыми пятками. Совсем слабо. Пока стучит человек десять, их не услышишь. Но через несколько секунд уже пятьдесят, сто человек стучат ритмично, всё громче.

Корабль не дрожит. Звук низкий и всё крепнет. Похоже, он добрался до женского загона в корме. И на носу тоже. Не узнать, где он начался. Стук не прекращается.

– Что это? – спрашивает Жозеф.

Пуссен набирает в грудь воздуха. Он понял, что произошло. Всего раз он был свидетелем подобного случая. Очень давно. На португальском судне. Однако он знает, что это – кошмар всех капитанов. Начало конца.

– Они стучат все разом. Вместо стука может быть что угодно. Они могли бы стонать, отказываться от пищи, кричать или даже замолчать совсем. Итог был бы тот же. Главное, что они делают это все вместе.

– Почему?

– Они здесь. Их много. И они живы. Они говорят это друг другу.

Ритм не ускоряется, но и не замедляется. Кажется, что он всё глубже входит в судно, как гвоздь, который забивают медленно, но верно.

– Гардель ошибся, – выдыхает Пуссен. – Он допустил промах. Капитан должен держать невольников в очень узком зазоре ровно между надеждой и отчаянием. Чтобы они вели себя спокойно, они не должны ни надеяться, ни лишаться надежды.

Жозеф понимает, о чём говорит Пуссен. Он всегда знал, что люди живут мелкими посулами. В четыре года, в шесть лет Жозеф ждал. Только и делал, что ждал. Хотя ничего и не случалось. Ждать и верить всегда лучше.

– Это из-за великана, – говорит Пуссен. – Которого привязали к мачте… Он – как знамя, говорящее, что всё кончено, что ждать больше нечего и не от кого, что надежда мертва. Зря он это сделал.

Укрывшись на юте и слушая, как стучат невольники, поглядывая на молнии с дождём, Лазарь Бартоломей Гардель думает точно так же. Но он не покажет слабости. Хотя и знает, что кара обрушилась на корабль совсем не вовремя: когда все измучены плаванием. Знает, что огромная чёрная тень на верхушке мачты только мешает его планам.

Гардель размышляет. Главное, чтобы судно продержалось ещё немного. Все его мысли – только о сокровище.

Вдруг за его спиной возникает Кук.

– Я отнёс заключённым суп, капитан.

Гардель что-то ворчит. Он охотно уморил бы их голодом.

– Оставь меня.

– Малец хотел сказать вам, что знает остров Закхея.

Капитан оборачивается на Кука.

– Март?

– Он говорит, что там есть защищённая от ветра бухта, на юге, как между рогами быка.

Гардель замирает.

– Он так и сказал? – бормочет он с невозмутимым видом. – Полагаете, вы сообщили мне что-то новое?

Жестом он велит Куку посторониться и идёт к своей каюте.

Каким же олухом должен быть этот Жозеф Март? Он что, только что указал коку, где именно искать клад?

Гнев мешается в его голове с возбуждением. Он запирается в каюте, подходит к записке, которую приколол к переборке. Вытыкает три булавки из четырёх и на оставшейся поворачивает голову быка как компас. Когда север оказывается сверху, он снова втыкает булавки по углам. Потом отходит, сверяется с картой на столе.

Благодаря этому болвану Жозефу Марту Лазарь Гардель теперь точно знает, куда направляется. Бычья голова – это карта острова. Нужно было только повернуть её правильно. Да, действительно, между двумя скалистыми мысами на юге острова Закхея есть проход. Там, где нарисован череп, – между рогами быка.