Схватка

Глава 19

День за днем тоскливо тянулась у Климовского жизнь в камере предварительного заключения. Временами ему казалось, что о нем совсем забыли, ни следователь, ни старший инспектор Морозов не навещали его. И чем ближе подходила дата суда, тем невыносимее становилось на душе. Он всячески обдумывал свое поведение на суде и так извелся, что потерял сон. И все же как и чем вызвать сочувствие к себе, он не представлял. По ночам в его сознании проплывали прожитые годы. Он рос и жил без каких-либо затруднений, учился без напряжения. Поступил в университет. Его отец был там уважаемым человеком. Воспоминания студенческих лет согревали душу. После окончания работал на кафедре, сдал кандидатский минимум, но неожиданно отец по состоянию здоровья был вынужден уйти на пенсию. И с этого момента начались злоключения в жизни Владимира. Каждый завистник пытался при случае в чем-нибудь ущемить самолюбие Климовского. Поползли слухи, сплетни. О нем писали в местной многотиражке «Московский университет», где его бесстыдно критиковали, называли бесперспективным, мучеником науки... Кандидатскую он не защитил, карьера не получилась. На те деньги, которые он зарабатывал, невозможно было приобрести кооперативную квартиру и жить самостоятельной жизнью, жениться. А о личной машине он даже не мог и мечтать. В спортлото не везло, на трехпроцентный не было денег. Владимир озлобился и виной своих неудач стал считать всех, кто не мог разглядеть его таланта и дать ему возможность выйти в люди. И тут ему подвернулся случай заработать. Как говорится, на ловца и зверь бежит, помогло знание английского языка. Он познакомился с богатым иностранцем, сопровождавшим транзитные грузы через СССР. Обычно тот провозил около восьми больших чемоданов, и Владимиру нужно было всего лишь вовремя встретить поезд, принести Зигфриду два таких же опломбированных чемодана, обменять их на другие, проверить, нет ли слежки, отвезти на такси в камеру хранения Казанского вокзала и заложить их на условный код. За каждую такую операцию он получал «до востребования» перевод на пятьсот рублей и ждал приглашения на следующий визит. В месяц шутя выходила тысяча, а то и две.

Думал, так будет продолжаться долго, но расплата пришла неожиданно: у камеры хранения появился инспектор МУРа, ноги Владимира подкосились, стали ватными...

«Что в чемоданах?»

«Не знаю».

«Откройте».

В них оказалась парча импортного производства (она очень ценилась в наших среднеазиатских республиках). Инспектор пытался найти еще что-нибудь, но больше ничего не обнаружил.

Чемоданы были закрыты, оставлены в камере хранения, и после короткого допроса в багажном отделении и установлении личности Климовский дал подписку о сотрудничестве с органами милиции, поклялся в верности Андрею Андреевичу и был отпущен домой.

Переводы с тех пор приходить перестали. Вскоре «полковник милиции» сообщил, что группа расхитителей арестована и ему стоило больших трудов вывести Климовского из процесса. Теперь-то он понял, что после вторжения Агафонова в их операции с ним просто были порваны отношения. А Владимир, чтобы искупить свою вину, должен был выполнять поручения своего нового «шефа», Андрея Андреевича, по слежке за его объектами, по выискиванию лиц, живущих явно не по средствам, доставать каталоги картин и произведений искусства.

Ищущий да обрящет — Климовский встретил Баулина. Владимир знал, что Андрей Андреевич следил за Баулиным, и сообщил своему тайному руководителю только часть информации о новом знакомом.

Климовский уже втянулся в роль «ученика и сподвижника» великого мага Баулина, уловил главное, как можно нажиться за его счет, приводя к нему своих болезненных знакомых, с которых Климовский мог брать хорошую плату. Баулин, конечно, не догадывался о махинациях своего ученика и о том, что его форма обложения налогом пациентов подчас превышает гонорар учителя.

В своей практике Баулин, с одной стороны, помогал людям, с другой — ставил разного рода эксперименты, физическую суть которых Климовский никак не мог постичь. Но это не очень беспокоило Владимира, так как и другие тоже не были ему конкурентами.

Со временем Владимир научился подыгрывать научным изысканиям Баулина, тот называл его умницей, и это нравилось обоим. А однажды учитель в порыве откровения сказал:

«Если меня при жизни не признают — не беда. Все записи, приборы оставлю дочке... а может быть, и тебе. Память людская — не песок, кто-то меня и вспомнит, а нет — дело останется».

Он тогда внимательно всмотрелся в Климовского и вздохнул:

«Привязался я к тебе, Володя. Видно, время пришло наследника в делах иметь. Ты только смотри, не оставляй никогда Катерину. Ей будет плохо, а тебе еще хуже — как говорится, ангел от тебя улетит...»

Тогда Климовский втайне ахнул, поняв, что Баулин прочит его в зятья. Он даже совсем сжился с мыслью о себе как о законном преемнике Баулина, муже его дочери и рисовал себе самое интересное будущее, как вдруг появились эти Планк и больной Джеймс со своими сотнями тысяч долларов, с дьявольским соблазном. Все полетело в голове кувырком, и образ Катерины, к которой он ничего, кроме дружеской симпатии, не испытывал, сменился образом собственной фирмы, загородной виллы, шикарного автомобиля, за рулем которого сидит то ли блондинка, то ли брюнетка, то ли... стоп! Все это было, но сейчас он со всей очевидностью понял, какую роль в его жизни сыграл Андрей Андреевич...

Где-то в тумане сознания стала вырисовываться неуловимая мысль, как найти оправдание... А что, если прикинуться его жертвой?..

— Подследственный Климовский, на выход, — прозвучал чугунный голос надзирателя.

Затем он вывел Владимира из следственного изолятора и передал старшему конвоя, который не менее сурово предупредил:

— Прыжок вперед, назад, в сторону считаю побегом, применяю оружие. Вперед!.. В машину!

Климовский сел в тюремный фургон. И вместо солнца у него над головой теперь горела лишь тусклая лампочка. Машина тронулась...

Вот наступил день, когда многое в его жизни должно было решиться. Все, что он продумывал, чего боялся, к чему готовился, вдруг появилось как нечто неотвратимое, как близкий финал, а может быть, и крах. Подсознательно он давно понял, что ему, убийце, безнадежно пытаться разжалобить судей зависимостью от Андрея Андреевича. Слишком жалким казалось ему это смягчающее вину обстоятельство.

Климовского под конвоем доставили в зал заседания, поместили на скамью рядом с Сумцовым. Тот сидел с видом раскаявшегося грешника.

Климовский поднял глаза. Публика рассматривала его, словно ожидая представления. Среди незнакомых лиц, пришедших любопытства ради взглянуть на реалии людских падений и удовлетвориться справедливостью наказания, он увидел убитые горем, заплаканные глаза матери, попытался ее подбодрить, изобразил подобие улыбки, подмигнул... И вдруг он поймал на себе леденящий душу взгляд Катерины Баулиной. Девушка смотрела на него не мигая, словно непрерывно направляя на него поток презрения, гадливости...

Климовский не выдержал и отвернулся. Опустив голову, он сидел как во сне, не в силах снова посмотреть в зал.

«Встать, суд идет», — прозвучал голос секретаря суда.

Он встал. Все сели, и он сел...

Судебное разбирательство длилось долго, и все это время Климовский изредка украдкой поглядывал на Катерину и каждый раз встречал все тот же ненавидящий его взгляд, словно устремленный в мерзопакостную пустоту. На вопросы судей и сторон он отвечал односложно, будто стесняясь присутствующих.

Когда ему предоставили последнее слово, он встал, взглянул на судей, на мать, на Катю, посмотрел в окно. Солнце клонилось к закату. Его не торопили.

«Чтобы я ни говорил, — подумал Климовский, — мне дадут расстрел».

От животного страха перед смертью и дикой жалости к самому себе комок подкатил к горлу, мышцы лица свело, и слезы, предательские слезы покатились по щекам. Все, что он хотел и мог бы сказать, перепуталось в его голове, и он выдавил из себя:

— Жизнь, оставьте мне жизнь, я искуплю...

«Но как?» — мелькнуло у него в голове, и он сел на скамью, обхватив голову руками, стараясь сдержать душившие его рыдания...

Суд удалился на совещание...

Зачитали приговор, мать беззвучно заплакала. На Катю Климовский больше не смотрел, ему вдруг стало все безразлично. К нему подошел адвокат, стал говорить о том, что завтра он навестит Владимира и тот подпишет кассацию, все так делают, жизнь стоит того, чтобы за нее бороться и раскошелиться...

После суда Климовского посадили в тюремный фургон уже вместе с Сумцовым и куда-то повезли.

— Неплохую брюнетку[2] нам подали, — ни к кому не обращаясь, произнес Сумцов, усаживаясь поудобнее.

Больше до самой камеры никто из них не проронил ни слова. Климовскому теперь все стало безразлично. Он даже не обратил внимание на то, что привезли их не обратно в следственный изолятор, а в тюрьму...

— Заходи! — скомандовал надзиратель.

— Так это же не камера, а моя вторая квартира, — развязно произнес Сумцов, солидно проходя между рядами двухъярусных коек в сторону решетчатого окна, — за мое отсутствие ее даже успели отремонтировать.

В средней части помещения, справа от прохода, на двух низких кроватях разместилось человек десять таких же стриженых заключенных, как и они, в отдалении сидели еще группки по три-пять человек.

— Похоже, что я попал в зеленую хевру[3] — быстро оценив разрозненность компаний, громко сказал Сумцов. — Здорово, мо́лодцы! Поди соскучились тут без меня?

— А кто ты такой, чтобы нам скучать? — спросил широкоскулый мужчина, сидящий в окружении десятка молодых парней.

— Невежливо встречаешь, мальчик. На воле меня зовут «князь», а в академиях[4] всегда был паханом. Был я им и в Усть-Илиме, и в Кандалыке, и в Сармах. Теперь ясно?

Кто-то согласно закивал, поддакнул, кто-то промолчал.

Сумцов подозвал одного заключенного, сидящего ближе к проходу. Тот, словно кролик под взглядом питона, подошел к нему.

— Кличка? — коротко бросил Сумцов.

— Волчок.

— Законы Севера чтишь?

— Как учили.

— Три истины постиг?

— А как же. Закона бояться — голодным ходить. Раньше сядешь — раньше выйдешь. В киче[5] время не теряй — опыт у́рок набирай.

— Ну молодец! Наш человек. А кто здесь родский[6]?

— Что-то ты, отец, всё шпионские вопросы подкидываешь? — не унимался широкоскулый.

— Ша, дети, бодяга[7] кончилась. У некоторых я, кажется, не нашел взаимопонимания. Сожалею... И обещаю... Горе они схватят. Кто не с нами — тот против нас. Ох, кого-то я научу свободу любить! — Сумцов с холодной улыбкой так выразительно посмотрел на широкоскулого, что тот понял — вызов брошен. — И запомните, мои шестерки[8] — тузами ходят.

В камере стало тихо. В местах заключения свои традиции и правила выживания. Нравственный климат (если его можно так назвать) там такой, что не поддается никакому сравнению. Трудно представить коллектив, состоящий из отбросов общества, собранный из отъявленных негодяев. Одни не задумываясь могут стащить пенсию у старушки, лишив ее средств к существованию и прокутив эти деньги за один вечер. Другие способны перерезать глотку соучастнику преступления, чтобы захватить всю добычу. Третьи убивают себе подобного только за то, что тот стал очевидцем преступления. И всем уголовникам присуща одна общая черта — трусость; спасая свою шкуру, они, как последние предатели, выдают соучастников, с которыми еще вчера ходили «на дело».