Схватка

— Я только что говорил с ними, Лаевский не выходил.

— Что будем делать? А вдруг этот бородач действительно иностранец и его задержание может вызвать нежелательные последствия?

Между тем их подопечный взял чемодан и подошел к барьеру для таможенного досмотра. Борис обратил внимание на его ботинки, носки у которых слегка загибались вверх. «Как у Лаевского, — подумал Борис, — видимо, широкая ступня, берет обувь на два размера больше». Вдруг бородач повернулся в их сторону, встретился глазами. В какой-то миг Морозов прочел в них удивление, страх, растерянность. Но они промелькнули и исчезли. Толстяк отвернулся и не торопясь направился к досмотровым столам.

«А вдруг Лаевский! Сейчас он уйдет в самолет! — Морозов весь напрягся. — А если все-таки ошибка? Недоразумение, жалобы, нота протеста... Настоящий Лаевский еще на Народной, а мы крутимся здесь как... А если он загримированный? Тогда уйдет навсегда... Эх, семь бед — один ответ!»

Сотрудники уголовного розыска подошли к стойкам. Таможенники с удивлением смотрели, как люди в штатском, без вещей, в нарушение существующих правил вдруг проходят в досмотровый зал.

— Владислав Борисович! — громко позвал Морозов, подойдя к бородачу сзади.

У того как от удара дернулась голова, но толстяк, не оборачиваясь, продолжал открывать замки своего чемодана, хотя многие из пассажиров повернулись в их сторону. Морозов обратился вторично и дотронулся рукой до плеча иностранца. Только после этого бородач слегка повернул голову и спокойно спросил:

— Вас ист лос?

У Морозова отлегло от сердца: на него смотрели редкие по цвету, рыже-зеленые глаза Лаевского. Да, это был он, хотя и с усами, шкиперской бородкой. Роговые очки дополняли маскарад, делая его почти неузнаваемым. Борис не отрываясь смотрел в эти очень живые, выразительные глаза и чувствовал, как вся усталость и нервное напряжение, достигшие предела в эти дни, постепенно уходят.

— Ничего не случилось, Владислав Борисович, прошу взять свои вещи и пройти в комнату милиции. Помогите ему, — обратился он к сотрудникам.

Черкасов и один из сотрудников подошли к задержанному и встали с двух сторон.

— Чемодан возьмите сами, Владислав Борисович, и хватит притворяться. Теперь это уже глупо, — спокойно сказал Морозов и, обращаясь к таможеннику, попросил: — Верните документы и назовите, пожалуйста, вашу фамилию, вам придется быть свидетелем.

Пока Морозов записывал, иностранцы с интересом наблюдали за происходящим. Лаевский в глубоком раздумье пошел в комнату милиции. Он не обращал внимания ни на сопровождавших его сотрудников, ни на любопытные взгляды проходящих досмотр пассажиров.

В помещении милиции его усадили на стул.

Он поднял глаза от пола и, казалось, ожил, когда в кабинет вошел старший инспектор МУРа. Нетерпеливо мотнув головой и наморщив лоб, Лаевский заговорил каким-то надтреснутым, не своим голосом:

— Я бы хотел, уважаемый, высказать определенное неудовольствие в ваш адрес и смею заверить, что, если у вас есть совесть и самолюбие, вы предпочтете разговор тет-а-тет.

Дежурный предложил им пройти в соседнюю свободную комнату, где Морозов с Лаевским остались наедине.

— Радуетесь, Борис Петрович? Торжествуете? — с мукой в голосе спросил Владислав Борисович. — А ведь в происшедшем виноваты вы. Да, да! Все остальное — следствие ваших поступков, вашего давнего бесцеремонного вмешательства в мою жизнь. Вы скомпрометировали меня в глазах любимой женщины. Ирина ушла... начала трудовую, так сказать, жизнь... — Он закашлялся, долго не мог остановиться, словно последняя фраза застряла у него в горле, как кость. — А я? В моем возрасте искать утешения с другой? Может быть, вам трудно понять, что это невозможно... Я знал Ирину еще ребенком, столько в нее вложил... каждая вещь о ней напоминает. Что мне было делать? Пить? Стреляться с вами? Добро бы — вы ее для себя увели, так нет — вроде как пряник из рук вышибли, сами лакомиться не стали и другому взять не дали... Так порядочные люди не поступают.

Морозов невольно улыбнулся: Владислав Борисович и в трудную, критическую минуту не терял способности выражаться с пафосом. Морозов не перебивал, решив набраться терпения и узнать, к чему приведет столь трогательно начатая исповедь. Мелкая месть не облегчит душу такому, как Лаевский. Едва ли он надеется разжалобить инспектора МУРа...

— Вы еще молоды, вам не понять, как может одиночество взять старика за глотку, если вдруг на него свалилось такое горе. Вы скажете: ученики, друзья? Во-первых, я слишком хорошо знаю им цену, во-вторых, оставшись здесь, я бы все время чувствовал себя брошенным. Вот так я и вышел на одного покладистого туриста, который за перстень с крупным бриллиантом отдал мне свой иностранный паспорт. После моего отъезда он должен заявить, что потерял его. В свою страну он в любом случае попадет. Впрочем, не о нем речь... — Лаевский помолчал, как бы давая Морозову время осознать услышанное.

— У меня, Борис Петрович, есть все основания вас ненавидеть. Но наши эмоции подчиняются обстоятельствам, а над ними мы, увы, не властны. Вы оказались сильнее, а я... весь нашпигован драгоценностями, миллионов на пять. Вы представляете, что значит все это потерять?

Сейчас перед Морозовым была карикатура на знакомый образ Лаевского — трясущиеся руки, прилипшие к вспотевшему лбу волосы, блуждающий взгляд.

— Я, конечно, понимаю, что сейчас вы не сможете взять да отпустить меня. Так вот... оставьте мне только фамильные драгоценности на пятьсот тысяч. Везите на Петровку, обыскивайте, составляйте опись. Экспертам не составит труда установить, что эти драгоценности изготовлены задолго до революции. А остальное — вы понимаете? — остается у вас. Когда все утрясется, вы мне вернете половину, вы же человек честный... Государству я отдам всю коллекцию...

— Интересное у вас представление о честности, — Морозов встал и сделал шаг к двери.

Лаевский с поразительной быстротой опередил его, вцепился в рукав.

— Что вы делаете, безумец? — шептал он, сбиваясь на хрип. — Мне же будет конец... Неужели думаете, что я смогу вас выдать? Или шантажировать? Да можете мне вообще ничего не отдавать! Это и то лучше, чем все разом никому, никуда... — Он заскрипел зубами, комкая в пальцах рукав Бориса. — Что вы теряете? Надо проработать всю жизнь, и то это будет мизер по сравнению с тем, что вы сейчас получите...

Морозов сдавил ему руку в запястье, и пальцы разжались.

— Ответьте мне только на один вопрос: почему, скопив такой капитал, вы продолжали мошенничать?

— Видите ли... Существует неписаный закон, который я давно постиг. Встав однажды на этот путь, свернуть с него нельзя. Те, с кем я был завязан, глупы, жадны и поэтому рано или поздно должны к вам попасть. Представьте, что незадолго до их ареста я отказался бы от их услуг. Пусть даже кто-то из них попался после этого по своей глупости. Все равно в первую очередь они будут подозревать в предательстве меня и соответствующим образом представят дело на суде. Вот поэтому я старался держать их в руках... Не представляете, как все это выматывает, — ждать, что вот-вот за тобой придут...

Лаевский искательно заглянул в глаза Морозову:

— Подарите мне жизнь... Так мало лет мне осталось пожить спокойно. Вы же верите, что я уже не способен ни на какие аферы после этого краха?

«Да, этот старый прожженный мошенник больше не совершит никаких афер», — Борис невольно кивнул своей мысли. Но Лаевский понял его по-своему: он торопливо задрал на себе рубашку и стал лихорадочно разматывать пояс, в котором были зашиты драгоценности.

— Товарищи, — Морозов открыл дверь, — прошу всех заходить, и понятых тоже...