Схватка

4

С утра обещали грозу, но прогноз, увы, пока не оправдывался, и вентилятор на столе у Нарышкина беспомощно крутил лопастями, перемешивая раскаленную духоту.

— Благодари бога, что ты в МУРе работаешь, а не квасом торгуешь. Враз бы прогорел, — усмехнулся Нарышкин, глядя, как инспектор МУРа Черкасов пытается выжать последние капли из сифона.

— Я знаю свою слабость, поэтому и не пошел в продавцы кваса.

— Смекалист. Теперь коротко о Лаевском, с которым вам придется поработать. Выходец из богатой семьи. Родители не скупились, приглашали преподавателями довольно известных художников, пытаясь развить в нем художественное дарование. После революции их семья не сбежала за границу. Напротив, отец Лаевского пришел в Совнарком и предложил свои услуги. Поскольку он был профессором экономики, ему предложили должность эксперта, выдали охранное свидетельство на земельный участок в пять соток в центре Москвы и особняк на правах личной собственности. Кроме движимого и недвижимого имущества Владислав Борисович Лаевский унаследовал от отца страсть к коммерции, во всяком случае картины, находящиеся в его особняке, стоят около десяти миллионов рублей. Причем значительная часть приобретена уже им самим.

— Никогда еще не имел дело с миллионерами, интересно будет посмотреть, какие они?.. — сказал Черкасов.

— А вот себя ему раньше времени показывать не стоит. Он должен скоро прийти, — напомнил Морозов.

Черкасов понимающе кивнул и вышел.

Нарышкин еще раз выровнял аккуратно лежащие на столе папки, причесался, окинул взглядом кабинет и вдруг рассмеялся:

— Знаете, Борис Петрович, я, оказывается, волнуюсь.

— Думаю, Лаевский для этого и опаздывает, надеется вывести нас из равновесия, так сказать, психологическая подготовка боя. Да, не помню, говорил я или нет, что Лаевский живет сейчас один, хозяйство ведет все та же прислуга Дарья.

— А черноокая мадам сбежала с молодым гусаром?

— По нашим сведениям, она ушла от него сразу же после процесса.

— О!.. А вы печалились, что Владислав Борисович остался безнаказанным. В его годы такие потери с трудом восполняются.

Хотя Лаевский явился с получасовым опозданием, держался он без тени смущения.

— Доброго здоровья, любезный Николай Николаевич! — заулыбался он, едва войдя в кабинет. — Да тут и наш знаменитый сыщик, Борис м-м... простите, отчество забыл.

— Петрович.

— Да, да, Борис Петрович. Возмужали, расцвели... Рад, весьма рад видеть всех в добром здравии и у дел.

Морозов с интересом всматривался в Лаевского. Внешне Владислав Борисович почти не изменился — тот же мягко рокочущий голос, округлые жесты, аккуратность и строгость в одежде. Появилась острая бородка, скрывавшая безвольно скошенный подбородок. Почувствовав на себе взгляд Морозова, Лаевский с улыбкой посмотрел на него, словно говоря: «Не знаю, что вы задумали, но я вас не боюсь, поскольку совесть моя чиста».

— Как чувствуете себя, Владислав Борисович? — осведомился Нарышкин.

— А как должен чувствовать себя человек в преклонном возрасте, которому, кроме картин, любить ничего не осталось? — меланхолично опустил он глаза. — Судите сами: курить врачи запретили, сладкое-соленое — тоже, красивым женщинам я не интересен, некрасивые мне не нужны... Что ж, остается только работа... — Он выдержал паузу и со вздохом спросил: — Вот ведь и вы меня не чай пить позвали, а, как я догадываюсь, для консультации? Видимо, что-то подлежит экспертизе?

— Не угадали. — Тон беседы немного сбил Нарышкина с намеченного плана допроса, и Морозов поспешил на помощь, решив сразу осадить Лаевского. — Роковой вы человек, Владислав Борисович, — сказал он.

Кончик ботинка, которым Лаевский все время независимо покачивал, замер. Владислав Борисович сузил глаза, как бы обдумывая услышанное, затем сочувственно посмотрел на Морозова.

— Почему вы так нервничаете? Что у вас произошло?

— Произошло... — повторил Морозов. — Помните, был у вас в друзьях и учениках Подлунский! Убит. Ваш ученик Гришин чуть не получил высшую меру наказания. А недавно убит в своей квартире опять же ваш знакомый Хабалов Федор Степанович.

— Хабалов... Хабалов? Нет, не знаю! Что-то вы путаете...

— А если подумать? Когда-то вы и Подлунского не могли вспомнить, а потом оказалось, что это один из ваших друзей.

— Точнее — знакомых. Слово «друг» ко многому обязывает.

— Владислав Борисович, а часто знакомые дарили вам картины?

Лаевский задумался, потом неопределенно пожал плечами.

— Вот видите, — все так же настойчиво продолжал Морозов, — а Подлунский, с ваших же слов, сказанных два года назад, подарил вам около десятка холстов. Так что во избежание конфуза давайте вспомним Хабалова, гравировщика из магазина «Подарки». Вот его фотографии.

Морозов разложил их перед Лаевским. Вглядевшись, тот провел рукой по лицу, словно отгоняя какие-то неприятные воспоминания, и обратился к Нарышкину:

— Ну, боже мой, вот о ком речь, — вздохнул он одновременно печально и с облегчением. — Конечно, я его знал. Он делал мне медные таблички на дверь, на папку. Кстати, совсем недавно. И раньше я пользовался его услугами, когда шел к друзьям на юбилеи, — гравировку на хрусталь, серебро. Так это что же, значит, его убили? А за что?

— Спасибо, Владислав Борисович, что вспомнили, — спокойно сказал Нарышкин. — Действительно, в ваши годы и при столь обширном круге знакомых всех не упомнишь.

— Если я чем могу помочь...

— Скажите, пожалуйста, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Хабаловым?

— Все предельно просто. Лет пять-шесть назад я зашел в магазин «Подарки», купил для друга портсигар, попросил нацарапать монограмму. Хабалов выписал квитанцию, велел зайти через пару дней, а мне надо было тогда же. Ну... я заплатил сверх, он сделал надпись при мне, разговорились. Так я узнал его имя...

— А зачем ему понадобился ваш телефон?

— Действительно... — задумался Лаевский. — Я свои телефоны просто так не даю. Кажется, я ему что-то обещал...

— Не припомните — что?

— Вроде помочь с путевкой в санаторий. Но — обещания даются по необходимости, а выполняются по обстоятельствам. Это не я сказал — Тургенев, «Вешние воды»... — Лаевский лукаво улыбнулся, спокойствие вернулось к нему.

— Кому вы подарили портсигар с монограммой?

— Ну, друзья мои, это вопрос лишний. Вы что же, хотите навестить моего приятеля с милицейским удостоверением, потребовать предъявить подарок? А после этого в кругу художников пойдут пересуды: Лаевским милиция интересуется, что-то там с портсигаром. И будет как в анекдоте... То ли он шубу украл, то ли у него? Лучше от него подальше.

Нарышкин протянул художнику протокол допроса, тот расписался, раскланялся:

— Успеха вам, Николай Николаевич. Сожалею, что не смог помочь. Тяжесть теперь на душе... — и он подчеркнуто вежливо поклонился на прощание Морозову.

— Что-то Владислав Борисович крутит, — делая пометки в блокноте, нарушил молчание Нарышкин. — Если знакомство с Хабаловым носило столь невинный характер, мог бы и побыстрее вспомнить.

— Он же понимает, что по делу Гришина просто счастливо выкрутился, а подозрение не снято. Вот и осторожничает...

— Понимает. И еще одна деталь. Я специально поинтересовался, открылся ли Музей народного творчества в его особняке. Оказалось, по каким-то запутанным причинам вопрос до сих пор не решен, и Владислав Борисович не торопится распахнуть для народа двери своего дома. Но сам ход с дарственной и хлопоты о его назначении смотрителем музея мудро задуманы. Схвати его на сомнительной сделке, скажет, для музея старается и покажет всю свою настойчивую переписку с Министерством культуры. Но это к нашему делу не относится. Что касается убийства Хабалова, думается, к нему Лаевский отношения не имеет, и маловероятно, чтобы он знал любовника жены гравера. Но это придется проверить.

— Согласен. Пока же у нас остается только одна возможность выйти на Савелия: надо найти некую Раю, через которую они держат связь.