Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 4. Будни. Алина

«— Куда же ушел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? В какую сторону отправился он? Мы поищем его с тобой» (Песнь Соломона 6:1, Новый русский перевод).

Утром папа отбыл в К… Перед отъездом всё-таки что-то проговорил о моих ночных приключениях. Основной смысл, что «это бывает» и «в жизни это нормально». Открыл Библию. Порассуждал почему-то со мной на основании пятой главы письма Галатам о «делах плоти и плоде духа». Он, когда что-то говорил на духовные темы, всегда делался ещё менее многословным, более степенным, солидным что ли; Библия в его руке лежала основательно, твёрдо, благоговейно. Хотя я смутно понимал, какое отношение выбранная им тема имела ко мне и моей ситуации, его слова как-то очень комфортно легли мне на душу. Скорее всего, он просто поделился тем, что его самого в данный момент затрагивало из Библии, и всё. И он ушёл на автобус.

Я продихлофосил, как было поручено, всю свою чумную каморку и отправился на работу. От Татьяны Мирославовны как раз выходил кто-то из родственников умершей, со справкой о смерти. Проходя мимо, я сочувственно кивнул, молча. В спину услышал что-то чуть слышное, не возмущённое, а как бы ворчливое: «Почему же умерла-то так быстро? Ничего разве сделать нельзя было?» Я промолчал. Татьяна Мирославовна расспросила меня о событиях ночи. В лицах и интонациях как Татьяны Мирославовны, так и родственника было что-то похожее на то, что я вчера почувствовал в лице и интонациях Светы. Это было какое-то: «м-да, доктор, конечно, молодой; да и инфаркт не ОРЗ, конечно, штука непростая; но, всё-таки, побольше бы ему компетентности не мешало бы; ну ладно, не будем его сильно наказывать: глядишь, принесёт ещё пользу какую-нибудь». Я ожидал худшего, поэтому воспринял такую реакцию, скорее как облегчение для своей души. Тем не менее, Татьяна Мирославовна попросила, чтобы история болезни была оформлена очень хорошо, поскольку труп будет отправлен на вскрытие в Т…, и оттуда могут затребовать историю. И тут я вспомнил о моей «странной» ЭКГ, и понял, что этот мой ляп точно уже никак не исправишь, стыдобуха. Но на данный момент инцидент был, казалось, исчерпан, и я с разбегу бросился в обыденную больничную суету.

Больничный персонал, я видел, относился ко мне неплохо. Хотя все, понятно, уже знали о ночном эпизоде, никто не смотрел на меня с неким отрицательным акцентиком. Наоборот, было очевидно, что большинство рассматривало эту ситуацию, как вполне «рабочую». На посту ежедневно сменялись три-четыре медсестры, в основном женщины среднего возраста. Все они говорили со мной почтительно, беспрекословно исполняли то, что я просил. Одна из них, как я позже узнал, испытывала ко мне романтические чувства, но явно этого никогда не демонстрировала, и я ничего не замечал.

После обеда в ординаторской появлялась одна из двух фельдшеров. Галина Семёновна была из Т… Именно она была здесь, когда я впервые явился в Просцово. Ей было, думаю, уже к 50; очень красивая, даже сейчас; с мягкой, но при этом и звучной речью; красивые, внимательные, умные глаза. Я был страшно удивлен, когда, года через два, узнал, что она алкоголичка и примерно раз в два или три года по неделе откапывается прямо здесь, в Просцово. Лариса Кронидовна (в Просцово была ещё пара-тройка лиц с таким отчеством) была местная. Какая-то чрезмерно простая, но и странная женщина, резкая, но не грубая, малоэмоциональная. Помню, когда я начал бурно проповедовать, она «на полном серьёзе» и как бы с полной ответственностью решительно выразила сомнение (с некоторым вызовом даже) в том, что Земля может быть круглой.

С этими фельдшерами была связана одна неожиданная для меня рабочая неувязочка. Их основной обязанностью было обслуживание вызовов на дом после обеда, в том случае, если пациент не требовал визита именно врача (а поскольку врача-терапевта в Просцово не было довольно давно, эта дифференциация со временем как бы и стёрлась). И эти вот замечательные Галина Семёновна с Ларисой Кронидовной, годами промышляя это дело, приучили население к внутримышечным и внутривенным инъекциям, по сути, при любом поводе к вызову. Когда, уже на второй день работы, я явился на вызов, сделал назначения и собрался уже уходить, пациентка вдруг округлила глаза и, чуть ли не выпятив на манер Карлсона нижнюю губу, заявила обиженно: «а укол?.. вы что, так и уйдете?» Я сказал, что у меня нет с собой инъекций, чем вызвал в пациентке очевидное неудовольствие.

Сегодня, в среду, когда пришла Галина Семёновна, я-было попытался по этому поводу топнуть ножкой, но неожиданно встретил решительный отпор, как будто я покушался на святыню. Мне было объяснено, что я должен немедленно пойти к старшей медсестре и истребовать у неё для себя несессер с шприцово-ампульной укладкой, и что негоже врачу ходить по Просцово, будучи неспособным кольнуть кого попало чем попало. И я подчинился такому решительному напору. Отправился к Альбине Александровне, милой худенькой старушке, бывшей здесь старшей медсестрой видимо ещё до революции, и она собрала мне такой несессер. И после этого мне стало даже как-то гордо. Я вдруг почувствовал себя каким-то опросцовленным, то есть таким доктором, которого здесь с радостью ожидают.

Также меня постоянно напрягала ситуация с 4-й палатой. Истории всех четырех старух были неимоверно пухлыми. Каждая бабушка лежала здесь не меньше 3-х месяцев. Зная из интернатуры, что такое койко-день, и как это серьезно и непросто, я был не на шутку встревожен. Здесь было очевидное нарушение, чреватое, возможно, финансовой ответственностью и прочими бюрократическими взысканиями, но спокойный вид Татьяны Мирославовны подсказывал, что видимо вся Т-я админинстрация в курсе, закрывает глаза и благодетельно и небрежно машет рукой.

За обедом Татьяна Мирославовна радостно объявила мне, что лекция о половом воспитании для просцовских старшеклассников назначена на следующую среду. Что ж, воспитывать, так воспитывать, бодро отозвался я, небоязненный ритор.

Помимо медсестер, конечно же, существовал младший медперсонал. Одна из санитарок, Валентина Павловна, спокойная, но как бы и непростая с виду женщина около 50, когда я зашёл в столовую в вечерний час (пациенты в это время скапливались у телевизора, где крутили сериал «Одиссей» с приятными спецэффектами), посетовала, что я живу в страшном доме, и вот она предлагает мне недорогой съем одной из двух комнат в двухэтажке, в самом элитном просцовском доме. При этом Валентина Павловна, серьезно нахмурив брови, заверила, что с её стороны никаких приставаний, естественно, не последует. Как раз в это время на телеэкране Одиссей голоручечно взбирался на отвесную скалу, а крылатый Дионис порхал рядом и чего-то там искушал его. Собрав всю свою одиссейнутую непосредственность, я взглянул в дионисовые очи Валентины Павловны, и где-то глубоко внутри души своей почуял некий настороженный холодок. Но, конечно, поблагодарил и заверил, что подумаю. Через полчаса, по дороге на вызов, я поведал об этом разговоре водителю «буханки», Славке Сизову. Спросил совета. Славка Сизов тяжело взглянул на меня (настолько тяжело, что мне стало прослабленно-неуютно) и не менее тяжело изрёк: «Ты в коммуналке когда-нибудь жил?..» От этих бетховенских ноток его уничтожающе-безапелляционного вопроса мне стало отчётливо ясно: «коммуналка» — если не последний круг ада, то уж третий или четвертый — это точно. Я кивнул, и мы продолжили наш путь на вызов.

Вечером приехала Алина.

К её приезду я сгрёб всех мертвых мух (они покрыли пол толстым слоем) и выбросил вон.

Алина бодрилась. Мы оба пребывали в эйфории.

От того нашего свидания (первого в Просцове) я впитал в память четыре ярких впечатления.

Пока Алина осматривалась, в дверь лачуги громко постучались. Я открыл. Вошёл сосед, жилец этого ущербного, кривого домишки, такой же ущербный и такой же кривой, и сказал: «Петрович, слушай, дай тридцать копеек, зарплату задерживают. А надо же…» (не помню, чего надо, выпить надо было, скорее всего). Я отбухтелся с врачебно-интеллигентно-вежливым достоинством. Закрыл дверь. Вдруг Алина кинулась и по-юморному задорно обвила руками шею мою: «Петрович!!.» Здесь есть нужда в ремарке. Несмотря на завораживающую и окрыляющую меня Алинину романтичность, иногда (как и в тот раз) я отчётливо видел в ней то, что вдруг неожиданно расхолаживало. Впервые меня покоробило слово «шикарный» (даже с чувством) о кабинете в клинике КГМА, где ей как ординатору-терапевту предложили некоторое время работать. Она произнесла это, когда мы прогуливались в нашем зимнем нарколесу. Если Полина спокойно и нефорсированно относилась к возможности вообще работать и зарабатывать, для Алины это было как-то очень серьезно (что, конечно же, нельзя ставить ей в вину, а скорее в заслугу). Она с третьего курса работала в травмпункте и, ещё не будучи в определённых отношениях со мной, усиленно хлопотала, чтобы я зацепился за работу и устроился. И этот «Петрович!» был о том же. Я обрёл статус. Стал значимым. Пусть и для соседа-пропойцы. Моя книжно-романтично-общесмысловая настроенность ставила здесь маленькую внутреннюю стену, шарахалась мещанственности, бунтовала, хоть внешне я и радовался её искренним и понятным объятиям.

Она стала облагораживать помещение, готовить. Я любовался. В этой просцовской халупе даже просто благодаря её присутствию вдруг делалось уютно, весело, даже красиво. Но я привёз гигантский ворох моих черно-белых фотографий. Она стала рассматривать их и загрустила. Там много где была Полина, а она уже решилась на новую жизнь, — обстоятельства решили. И она хотела, чтобы и я отсёк прошлую жизнь. Я очень легко согласился, без сожаления. Это, и правда, было так для меня. Новая жизнь. Теперь всё очевидно. Я искренне и даже пылко уважал её право вычеркнуть следы Полины из нашей новой жизни. Хотя, наверное, был небольшой осадок. Вряд ли мы спалили в печи все эти фотографии в этот вечер, но они точно очень скоро куда-то ушли.

Мы слушали тогда на каком-то вшивом кассетнике главный альбом Eurythmics и «Белую гвардию» под какую-то приготовленную нами незатейливую еду. И это сочетание было приятным, въедливым, пряным, любовным.

Мы спали вдвоём на моем раскладном зелёном кресле-кровати, видавшем виды. Я не помню секса. Помню только, я удивился: она обняла-обвила ногами мои ноги, когда мы (она на боку, спиной ко мне) после секса укладывались спать. Это было непривычно-близко, как-то семейно, что ли. Поли и Дина так не делали.

Мы проснулись в темноте, к автобусу. Ей надо было возвращаться в К…, к своей ординатуре и травмпункту, а мне — ехать в Т…, на врачебную конференцию. Автобус почему-то был битком. Отъезжая от Просцова, мы увидели краски восхода: над полосой леса, яркие, кричащие, грустно-зловещие, не дающие никакой гарантии, жёстко-красивые. Алина сказала мне, что до́ма нарисует это. Я вышел там, где было ближе до больницы. Алина поехала дальше, на автостанцию, потом — в К…