Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 4. Красная Ветка. Становления

«Когда я был ребенком, я и говорил как ребенок, я и мыслил по-детски и рассуждал по-детски. Но когда я стал взрослым, то оставил все детское позади» (1-е послание Павла Коринфянам 13:11, Новый русский перевод).

Ближе к маю Алина повторно легла в НИА. На сей раз уже рожать, ибо предполагаемая дата родов приходилась на начало мая. Я взял отпуск на эту проекцию Алининого перинатального периода.

Дни стояли дивные, тёплые. Я навещал Алину. Мы уходили на другую сторону Ветки, садились на горбылёк, смотрели на воду, ели ларьковую снедь, грели на солнышке ладони, подставляли ему носы. Эта часть К… всегда была задумчива, нейтральна и немноголюдна. Неподалёку здесь, в деревянном домишке, жила моя тётя по матери, Рита, с дочерью, зятем и внуками. Где-то рядом прятался парк 17-го года. Я ходил сквозь этот парк от тёти Риты к репетитору по биологии перед поступлением в институт. Мои чувства тогда были молоды и нежны как майский вечер и соловьиная песня. Что делать с ними, — было абсолютно непонятно. Вот он — я, а вот он — мир, и вот она — жизнь. С какого бы боку зайти, чтобы понять эти отношения? Я тогда всё ещё тосковал по Дине. Я смирялся с положением отверженного влюблённого, хотя там и отвергать-то нечего было, ибо на наших немногих тетатетах, где Дина предоставляла мне слово, я молчал аки баран перед новыми воротами, — видимо, той любви была необходима самоуглублённость, самоистязание и самоанализ, а не какие-то внешние проявления. При этом я умудрялся упиваться ревностью к Лёхе Ветрову и Юре Стеблову, которые легко, несмотря на юность, пренебрегали самоанализом и внешними проявлениями любви не брезговали. Это было в 90-м. Позже, в 92-м, я уже с Диной (которую к тому времени бросил Ветров) загорал здесь, неподалёку, на пляже. То уже было скорее не становление чувств, а становление сексуальности; мне было интересно, куда бы можно было зайти с сексуальностию этою: можно, к примеру, устроить с Диной сеанс петтинга прямо здесь, в проходном припарковом лесу или нельзя? Дина, вот, смотрю, головой по сторонам крутит и, в итоге, — отказывается. Ещё позже, в 94-м, мы прогуливались здесь с Поли, видели семью на берегу, видели, как мальчик кидает в воду палку, и громадный пёс бросается за ней. И то уже было становление мужественности. Потому что тогда я вдруг, непонятно почему, решил завести семью, будучи при этом абсолютно неловким юношей. И вот теперь, в 99-м, мы сидим здесь с Алиной на горбыльке, греемся, лениво поговариваем, а спустя каких-то 7 дней мы станем родителями. Однако это не есть становление моего отцовства, но это становление моей религиозности. Потому что я говорю сейчас с Алиной не о ребёнке, а о Библии. Вот так.

В то время я читал в Библии Иова. А из книг bf штудировал TGMWEL их аналог «Диатессарона». Мне было интересно. Я пребывал в эйфории интереса. Прочитывая главу TGMWEL, я открывал в своей Библии отрывки Евангелий, на основании которых глава была составлена. Я скрупулёзно перетряхивал текст, отмечал разночтения у евангелистов, анализировал. Мне было ясно: bf изо всех сил старались сохранить непогрешимость библейского текста; в целом, им это удавалось, и я уважительно относился к этому их благоговейному труду. Также в тот период я читал книгу религиоведа Петренко «Люди с Библией в руках». Это было как раз к месту. Истерия сектофобии ещё не накрыла Россию, но что-то такое уже намечалось, и я это почувствовал. Однажды, в какой-то из тех дней, я возвращался домой в троллейбусе, как обычно за чтением TGMWEL. В некий момент я почувствовал сгусток напряжения по левую руку от себя. Рядом сидела женщина лет 50-ти, сидящая прямо и глядящая прямо; проглотила кол. Я почувствовал, что это из-за меня и из-за книги, что у меня в руках. Я продолжил чтение, но было уже сверхнеуютно. Женщина была массивная, и это ещё больше съёживало. Я ехал до Новосельской. Она вышла на Генерала Попова, за остановку до меня. Но перед тем как встать и выйти, женщина внушительно и размашисто перекрестилась. Я даже не был уверен, чего было больше в её демонстративном жесте: презрения ко мне или заботы о своей безопасности. Я рассказал эту историю родителям. Они хмыкнули. Мы посмеялись.

Многие вещи у Петренко были для меня диковинными, пышущими новизной, но весьма понятными и с благодарностью легли на обнажённый, пульсирующий разум. Что это было? Прежде всего, то, что веры в России было много, но вера была дикая, глупая (поскольку не только не знала Библии, но и чуралась её), да ещё и изрядно попинанная советским многолетним воинственным атеизмом. В результате всё это реализовалось в мою суеверную и запуганную соседку по троллейбусу. Её было и жалко, и, одновременно как-то не жалко: такая большая тётя, а так мало мозгов. Петренко не просто пел дифирамбы bf, он приводил цифры и судил изнутри, а не снаружи, и это было приятно, поскольку я уже был научен (не знаю точно — кем: родителями, институтом, жизнью или всеми ими сразу) не доверять эмоциям и восторгам, а доверять фактам и объективной реальности. Выходило, что bf хороши хотя бы уж тем, что в основание своей веры кладут не бабу Фросю, не попа, не традицию и уж тем более не суеверия, а Библию, и кладут монументально, вооружившись научным подходом и здравой ответственностью.

Рядом с НИА, помимо соснового горбылька за Веткой, была ещё детская площадочка с по-советски незатейливыми аттракциончиками наподобие качелек-кто-перевесит. Вот и сели мы с Алиной однажды на такие качельки. Алина, хоть и с животом, не перевесила. Я сидел внизу и читал ей Иова. Алина сама предложила. Там была длинная тема про левиафана (крокодила?). Звучала она как-то не особенно серьёзно, и Алина сумерничила лицом. Алину всегда (и по сию пору) зажигали эмоции, особенно восторженные. Крокодил же был атавистичен, несуразен и зловещ. Невключаемость Алины переплывала в скепсис и отстранённое недоверие, и я потухло грустил, и мы, отложив Библию, одиноко и молча качались на детской качельке в майской беременной пустыне НИА.

Алинин скепсис был мне понятен, но я ничего не мог с этим поделать. Да и крокодил был не при чём. Диабет, роды на носу, какой уж тут крокодил!

В другой день, я сидел на лавочке на той же площадке, поджидая Алину (у неё что-то там затягивалось, какие-то процедуры). На соседней лавчонке расположились две девушки-подружки, одна — с большим животом, другая — с небольшим ребёнком. Я читал об исполнении пророчества о завоевании Киром Вавилона из Исайи 45-й главы. Майский томительный вечер и непростая историко-духовная информация надавили. Я поднял глаза на соседок. Ребёнок был шумливо-бегательно-непоседливым. Меня удивляла реакция мамочки. Она стрелой гонялась за ребёнком всякий раз, как он убегал на достаточное расстояние, и возвращала на место, в песочницу, без упрёка, самозабвенно, спокойно, между делом, как будто эти пробежки были частью её повседневной физиологии, не прерывая даже диалога с подругой. Обе они как будто плавали в безмятежном слепо-глухо-немом море этого-самого пресловутого «материнства и детства», как будто могущественный НИА загипнотизировал их. Кто знает, возможно, то мгновение, когда я поднял глаза тогда от Исайи на мамочек (а не эпопея со Споком), ознаменовало-таки становление моего отцовства. Это было так же малопонятно как чувства несуразного юноши, отвергнутого недалёкой девушкой; как сексуальность, ибо занятия сексом — глупое, в общем-то, дело для разумных существ; как самозабвенность этой мамочки-бегуньи. Что это такое, — быть отцом?.. Кто я такой, чтобы вкладывать ум в ещё одного человека? Что я могу вложить, если ещё сам не разобрался в смысле? Неужели всё, что я могу — это тупо бегать, преследуя малыша и загоняя его в песочницу?.. Мои соседки по лавочке вручили мне пропуск в ещё один непонятный мир.